Сахар со стеклом

После принятой вечером заначки «Молли», последующего тотального охуевания от происходящего, а потом забытия в отключке, на утро Ру, прислонившись лбом к прохладной дверце допивала третью, наполненную из школьного фонтанчика, бутылку воды. Было чертовски жарко, но снять толстовку и оказаться в опасной близости с внешним миром было смертельно-невозможно. Отвернуться от всех и, прикрыв глаза, наслаждаться понимающим молчанием синего шкафчика, принимать его холодные объятья и просто ждать Джулс. Поймать чей-то пристальный взгляд на себе, полный ненависти и отвращения, — это нормально, как словить очередной приход. Казалось бы, припереться в школу в таком состоянии было абсолютно отвратной идеей, но разлагаться в комнате наполненной одиночеством, — идея в сто раз хуже. Возвести пустоту в храм не получиться, как ни старайся. Мятая кровать не келья, а я просто ебланка. — Ты в порядке? — через секунду смысл вопроса возникает в ее голове. Сил хватает только на то, чтобы открыть глаза, небрежно перекатиться на бок и поднять взгляд на цветастое лицо. Лениво проследить линию скул, скользнуть по неоново-розовым стрелкам и блестящим теням на веках. Джулс чуть хмурит брови, проводить тонкими пальцами по её щеке, заправляя кудрявую прядь за ухо под капюшоном бордово-пыльной толстовкой, прислоняет ладонь ко лбу. И смотрит так пронзительно-долго-надрывно, что хочется отвести взгляд или просто раскрошиться в истерике. — В порядке, — затяжная пауза. Джулс испытывает на прочность, смотрит так, будто знает все наперед, давит слишком сильно, сломает, кажется. У Джулс пронзительные, метамфетаминовые глаза, а Ру слишком заебалась, — Я просто устала. «Ты в порядке?» — один и тот же вопрос. «Я в порядке», — одна и та же ложь. Лгать — это как дышать, как моргать, когда чихаешь. Легче сказать «я устала», чем «мнe так грустнo и одинокo, нa моей груди будтo лежит тяжёлый груз, моё телo неподъёмнoe, и у меня нет эмоциональных, физических и душевных сил дажe нa тo, чтобы выдавить смазанную улыбку или твердо стоять на ногах. А потом пожалуй слишком резко подходит, — Ру даже слышит как тихо прошуршала её многослойная разноцветная юбка, — повторяет её движение, подпирая плечом шкафчик. Будто ничего не происходит, будто её глаза не впиваются в Ру ядовитыми стрелами, будто она не на грани, чтобы влепить Ру по лицу прямо здесь и сейчас. Ру улыбается, почти хохочет. Так странно, так больно, так мерзко быть слабой. Я смеюсь, когда говорю о хреновых вещах, которые случились со мной, потому что показ эмоций заставляет меня хотеть содрать с себя кожу и люди смотрят на меня с жалостью. — Черт, Ру! — шипит Джулс, злость тут же сменяется шоком, шок тревогой. Озабоченностью. У неё жужжит в грудной клетке от желания взять свой рюкзак и ебнуть о стену. А следом за ним дверцу шкафчика, учебники, бутылку с водой. Голову Джулс. Свою голову. Вывихнуть челюсть, выдернуть суставы из рук. Сбежать. Лишь бы без этого «черт, Ру», лишь бы без этой тревоги. Чтобы все было как всегда, чтобы все было в порядке, — Наркотики? Серьезно?! Ты обещала оставить эту мысль! — Ну, и что? Судись со мной! — шепот на шепот, не ссора, — крик. Не время, не место. И как бы не хотелось остановить свою жизнь на моменте покоя, рано или поздно все разбивается, — Я брошу, обещаю, Джулс. — Ты зависима, время — это плоский круг, ты сделаешь это снова. — Слушай, Ницше, заткнись нахуй, — сил не осталось ни на истерики, ни на вопросы. Ру не смотрит, но знает, чувствует нервный вздох, шокированное лицо и заискивающий взгляд, под которым сердце как-то по-особенному жмется в груди. Джулс мнется, скрестив руки на груди, и, кажется, хочет сказать что-то еще… — Привет, Джулс, — Паркер появляется неожиданно. Материализуется в трех метрах от них, идет мимо с потрепанным рюкзаком на одном плече, клетчатой рубашкой, беспорядком на голове и задорной улыбкой наперевес, — Ру, — кивает ей, сбавляя шаг, мрачнея на пару тонов. Питер, мать его, Паркер. Весь такой славный, белый, блестящий, не мальчик, а Apple MacBook Pro. Идет, улыбается, видно, считает меня слабой или пропащей, а в глазах отчетливо «все равно никуда не уйдешь». Каждый раз, когда Паркер проносится мимо нее, не забыв проявить совершенно ненужные чудеса вежливости, Ру чувствует, как внутри вновь рассыпается на стеклянную пыль, чувствует, как теряет свой хваленный пофигизм, чувствует то, что чувствовать не должна. Её бьет озноб, она не тает под взглядом Джулс и даже не сразу отзывается на её шипящее «Ру». В ней леденеет все до кончиков ресниц, внутренний голос срывается на крик и турмалиновые искры вспыхивают перед глазами. Ру хотела бы сделать что-угодно, чтобы не чувствовать это. Она не хочет думать о прошлом лете. Потому что ностальгия — сука, а у воспоминаний есть острые когти, что безжалостно рвут на куски. Паркер не просто мальчишка, — константа. Паркер — это больнее, чем нож в бедро, больнее, чем сломанные ребра, больнее, чем любая рана, которая кровоточит, а потом заживает. Он для нее перелом, который не сросся, незатягивающаяся рана с оборванными краями. Она не хочет думать о карминово-пепельных закатах, неоновых вывесках заправки, у которой она шутливо пускала кольца дыма ему в лицо. Она не хочет думать о его объятьях, похожих на дом и спокойную гавань, которые удерживали её, когда все совсем скатилось к чертям. О звёздах, срывавшихся с его глаз, залезавших под прутья рёбер и вспыхивающих там снопами искр. О том, как она цеплялась трясущимися, заходящимися пепельной синевой пальцами за его футболку, задевая несуществующие синяки. Паркер прижимал ее голову к своей груди, зарываясь пальцами в спутанные волосы в попытках не дать уйти на дно Она не хочет думать о том, почему обрушились небеса. Зачем привязываться к кому-то, если можно просто поджечь себя и получить тот же самый результат. Мы проглатываем наши чувства, даже если это означает, что мы несчастны навсегда. Звучит неплохо? Многотонный состав под названием «воспоминания» следует от станции «забыть» до «вспомнить все». Умоляю, нажмите стоп-кран.

***

Неоново-синие лампы-ловушки для пьяных тел, ртутный дым, выходящий из легких, алкогольный смог. Огни стробоскопов — рассыпанные по потолку звезды. В комнате душно, музыка бьет набатом, по ушам льется разрядами электрическими. Ру вжимается лопатками в черную кожу дивана, силясь слиться с ним воедино, провалиться в кроличью нору. Несколько стопок текилы не подарили спасительного пофигизма, только вскружили голову. После очередной пьяной вечеринки наутро болит голова. Но это даже не плохо, ведь ты хоть что-то чувствуешь. Джулс пляшет где-то в поле ее зрения вместе с Кэт, — Ру только мерещится, — на осколках ее разбитого сердца. Беннет хочется крикнуть: «остановите этот ёбанный цирк», а из горла лишь хриплый смех. В груди пульсирующее кровавое месиво из боли, грязи и угнетенных чувств. Разум — алкогольный, подтаявший снежный ком, сердце — ущербная мышца, тыкающаяся в ребра. Ноги несут Ру прочь. Прочь из комнаты, прочь из кожи. Прямо на улицу сквозь главный вход. Беззвездная, душная ночь. Дуновение ветерка на секунду ослабляет жар кожи, но только на одну секунду. Лихорадка кошмара наяву, дыхание срывается, подкатывает тошнота, слёзы режут глаза. Безысходность, отчаяние, ярость рвут и терзают грудную клетку. Виски гудят и голову будто сейчас разорвёт на части. Она сжимает футболку на груди, стараясь успокоить своё безумие. Тяжело опустившись на дрожащих ногах на предпоследнюю ступеньку у входа, прислонившись лбом к отрезвляюще-холодным прутьям перил, она затуманенным взглядом проследила за проехавшей мимо машиной. Бездумно вытащила из кармана свободных штанов помятую пачку и потертую зажигалку. Вспышка, затяжка и клубы дыма из легких. Я действительно не знаю, что происходит и я не думаю, что когда-либо знала что происходит. Я чувствую, что я очень маленькая и застряла внутри тела со слишком большим пространством вокруг меня. — До сих пор куришь? Голос. Лезвием по щекам. Ей показалось, что она получила пощечину, сердце сделало кульбит и в то же время окунулось в пьяняще-безысходный штиль. Сахар со стеклом. Она не оборачивается, но слышит его мягкие шаги, выбивающие ритм ее сердцебиения, неловкий вздох, — она улыбается, вспомнив как часто он смущается, — и тут же на периферии видит его такой-до-боли-родной профиль. Она не смотрит на него. Он на нее тоже. Посмотри в глаза и там все написано. Каждый чем-то одержим, вы в курсе? Главное, не врать себе насчет того, что творится в вашей голове, в запертой комнате. Ру улыбается, ей смешно. Быть опустошенной и ощущать тяжесть гниющих бабочек внутри. Давиться желанием содрать глотку в кровь, в попытках выкашлять их из себя, заходиться в истерике, лежа на полу своего сознания, пытаясь отыскать ответы в трещинах на стенах черепной коробки. Любовь уродлива. Как и все вокруг. — Ты изменилась, — ей хочется крикнуть «нет», — Но некоторые вещи остаются прежними, да? Рука чуть дрожит, когда она молча протягивает ему сигарету. Чувствует ледяные искры от прикосновения пальцев, а после морщит мокрый от слез, холодеющий из-за поднявшегося ветра нос. Он делает затяжку, сводит брови к переносице, пытаясь не закашляться. Она уверенна, что он не курил с их последней встречи. Окурок летит на асфальт впереди и затухает под порывами ветра. Её клонит в коматозный сон от рефлекторных попыток избежать реальность, но она чуть ведет плечами, отталкиваясь от перил, распрямляя спину. Что-то в этой ночи чужеродно, неправильно. Умиротворение, граничащее с жестокостью. Почти с невыносимым желанием закричать. С желанием прижаться, впечататься в него перманентно, стать ответвлением от сердца. Недоначатая любовь. Недокончилась летом. — Ру. Её призрачное спокойствие рушится витражами расколотого неба. Он вскакивает порывисто, подобно натянутой пружине, которая наконец распрямляется. Выброс океана недосказанных фраз, омута злых многоточий. Дрожит не скрываясь, смотри так прямо-распахнуто, будто силой удерживая её взгляд. И ей кажется всего на секунду, что он — ответ. — Я люблю тебя, ладно? — выстрел навылет, шестнадцать вспышек в его глазах рикошетом, — И, возможно… Возможно, ты сломана. Возможно, я идиот. Но только ты одна зажигала во мне что-то особенное, о чем я никогда и не догадывался. Ты подарила мне чувство, что одного меня уже было достаточно. Но ты всегда отталкиваешь тех, кто тебя любит и хочет помочь… Но, прошу, только не меня. Не меня. Я знаю, кто ты. Я знаю, что ты сделала, и мне все равно. Я хочу, чтобы ты была рядом, чтобы ты осталась со мной. Я принимаю тебя, я принимаю все без остатка. Останься, и я покажу тебе, как быть счастливой, — у нее глаза на мокром месте и пулевые в груди. У него тоже, — Ру, пожалуйста… У Ру сердце трещит по швам, и скручивает изнутри легкие. Столько надежды в его глазах и чего-то, что она никогда не знала. Душащая привязанность, граничащая с болью. Любовь, похожая на оледенелую осень. Больную, простуженную до опухолей. И больные, ничуть не правильные они. Или невозможные. Я выжата. Декаданс. — Нельзя спасти того, кто не хочет этого. Она смотрит на него пронзительно-нежно, так, как, пожалуй, ни на кого другого. Он молчит и ей страшно. Так отчаянно, до сиплого воя страшно стать той, кто раздавит его. Но разве можно иначе? Она порывисто делает шаг навстречу, хватая его за похолодевшую руку, сжимает его в объятьях, кажется, до треска ребер. Без остатков гордости, без необходимости в равновесии. Сквозь разбитое сердце и печаль, сквозь боль и горе, он прикасается к Ру, и она загорается. Ее шея вспыхивает там, где его пальцы встречаются с кожей. Эти ожоги не видно, но она не можешь дышать с пеплом в своих легких. Она чувствует и это так больно.