Hyung

      Чонгук зол. Сам едва ли может внятно объяснить себе эту злость. Однако она пульсирует в венах, бьет в виски и неумолимо грозится вырваться наружу. Он хлопает входной дверью намного сильнее положенного. На ходу скидывает кеды, проходя внутрь квартиры, даже не стараясь быть тихим ранним утром понедельника.       Он быстро чистит зубы и умывается, надевает школьную форму, хватает рюкзак, на ходу начиная закидывать вещи. Спешит слишком сильно, не забывая про таблетки.       Его грудная клетка шумно вздымается, рваные вдохи и выдохи рвутся из легких, пока сердце шумит в ушах. Эта злость переполняет его. И он абсолютно ничего не может с ней сделать. Абсолютно ничего.       “Позвони мне, если что”.       Одно сообщение. Одно чертово сообщение, которое с легкостью выводит его нервную систему из строя. Он знает в чем проблема. Знает, что причина его интенсивных эмоций – таблетки. Те самые, что помогают ему открывать глаза по утрам. Все те же самые, что разгоняют его чувства до неконтролируемых за доли секунды. У всего есть побочный эффект. Вот и у его попытки жить побочка тоже есть.       Нужно уходить скорее. Потому что он знает, что не выдержит. Признаться честно, сдерживаться и не хочется. Хочется высказать все также, как он когда-то высказывал родителям. Однако он знает, что Юнги в отличие от них и пальцем его не тронет. Хоть в чем-то у него есть уверенность.       Чонгук бы проигнорировал это сообщение будь он в более располагающем состоянии. Будь они в более подходящих отношениях. Но сейчас все это кажется ему насмешкой, чертовой издевкой. Юнги так пытается его помучить? Отомстить за то, что Чонгук позволяет себе грубость по отношению к старшему? Или же опять играет в добродетель?       Страшнее всего то, что его глупое наивное сердце продолжает допускать мысль, что волнение Юнги искренне. Что старший и правда беспокоиться, потому что… потому что Чонгук дорог ему.       Не смей давать мне надежды. В отличие от отчаяния, она способна погубить раз и навсегда.       Чонгук разворачивается, чтобы поскорее покинуть комнату и выйти из дома, но так и не двигается с места. Юнги стоит, привалившись плечом к косяку. Уже тоже проснувшийся и собранный, в черной облегающей водолазке, что так хорошо сидит на нем. Чонгук с силой сжимает в кулаке лямку рюкзака.       – Хорошо спалось? – спрашивает он, как ни в чем не бывало.       И что это? Очередная подначка? Кажется, скоро они начнут говорить одними лишь колкостями.       – Лучше не бывает, – с нескрываемым раздражением.       – Нам нужно поговорить, – как всегда серьезен и спокоен. Чонгук не в силах сдержать усмешки.       – Нам? Нет, это тебе нужно поговорить со мной. У меня такой необходимости нет.       Произносит он, находя в себе смелость пройти мимо старшего. Стук сердца настолько громкий и отчетливый, что кажется даже Юнги прекрасно слышит его встревоженный ритм, с легкостью раскрывая чужую игру. Однако никак не реагирует ни на взволнованность, ни на язвительность, все также продолжая.       – Я сейчас серьезно, Чонгук. Нам нужно поговорить.       – Мне не о чем говорить с тобой.       – Чонгук.       Младший не реагирует, направляясь в сторону выхода.       – Чонгук, пожалуйста, – с проскальзывающей в голосе просьбой. – Это правда важно.       Говорит чуть мягче. Заставляя робкую надежду расцвести в юном сердце. Надежду, что пронзает органы шипами, заполняет легкие нежными распустившимися бутонами, вытесняя кислород. Надежду, что не спасает, совсем нет. Она его убивает.       Чонгук не может себе ее позволить. Просто не может. Точно также, как не может от нее отказаться.       Что если… что если Юнги и правда хочет поговорить? Что если хочет извиниться, хочет обсудить все происходящее? Хочет наладить их отношения.       Сама мысль столь сладка и заманчива, что стоит ей прийти в голову, стоит лишь представить, что существует сотая доля вероятности, что это так, как Чонгук уже не может ее отринуть. Столь нежная и принимающая. Жестокая и убивающая. Каким большим глупцом будет Чонгук, если вновь поверит ей? Обманываясь в тысячный раз. И все же она, как свет в конце туннеля, как родной дом после долгой разлуки, и нежные объятия в холодную ночь. У Чонгука нет ничего, кроме этой проклятой надежды.       Поэтому он все же останавливается, когда вновь слышит тихое и спокойное:       – Чонгук.       Этим его голосом. Этим его чертовым голосом, который Чонгук искренне ненавидит. Он с силой жмурится, обещая не простить себе очередную ошибку, но все же скидывает рюкзак у входной двери оборачиваясь.       – Хорошо.       Черты его лица, до этого строгие и холодные, смягчаются. Взгляд будто бы теплеет, а на губах появляется едва заметная благодарная улыбка. Чонгук уверяет себя, что болен бредом и галлюцинациями, зная, что Юнги больше никогда не посмотрит на него с нежностью.       – Хорошо, – повторяет за ним старший, после чего проверяет время на своих часах, – у тебя есть еще около получаса до выхода, так что ты не против обсудить все на кухне?       Младший кивает, следуя молча. Чувствуя, как внутри все стягивается узлом. Он вновь оказывает доверие, приоткрывает свою душу, позволяя старшему коснуться. Представая перед ним смиренным и безоружным. Чонгук уверен, если присмотреться, то искры слепой беззаветной надежды можно разглядеть в глубине его глаз.       Он садится за стол, скрещивая руки на груди в мнимой защите, напряженно уязвленным взглядом следит за действиями старшего, который готовит ему чай. Вместе с тем, кофемашина не спеша заливает ароматный напиток в небольшую чашку, заполняя пространство насыщенным бодрящим запахом. Спустя минуту Юнги садится напротив, ставя перед ним злосчастную кружку, к которой Чонгук даже не притрагивается. А затем встречается с ним взглядом, заставляя мурашки непроизвольно пробежать по телу.       – Чонгук, я хотел бы поговорить о твоих… о твоем ночном времяпрепровождении.       Младший тут же напрягается, начиная искрить враждебными нотками во взгляде. Что неужели запретит ему ночевать вне дома?       – А что с ним не так? – с легким вызовом в голосе. Чонгук неосознанно подается назад, увеличивая между ними расстояние. Интересно знает ли Юнги, насколько Чонгук уязвим перед ним.       – Я не могу и не стану запрещать тебе твои ночные гулянки, – ровным голосом говорит Юнги, продолжая смотреть лишь на него.       “Еще бы ты попытался”, – мелькает в голове Чонгука. Для него нет ничего дороже собственной свободы и независимости. Однако следующие слова заставляют его заметно напрячься.       – Но, я попрошу тебя соблюдать некоторые правила, если ты не ночуешь дома, – до невозможности спокойный.       Младший с силой сжимает челюсти, почувствовав чужое давление. Ощущая, как злость и раздражение уже отравляют кровеносную систему, но все же решая выслушать старшего.       – Какие правила?       – Начнем с простого, если ты собираешься уйти куда–то, то ты уведомляешь меня об этом, – и смотрит так проникновенно, отслеживая чужую реакцию.       Однако Чонгук лишь продолжает прожигать его все тем же недружелюбным взглядом.       – Каким образом?       – Я прошу тебя о том, чтобы ты мне писал не только о том, что уходишь, но и куда и с кем. И также я попрошу у тебя контакты твоих близких друзей на всякий случай.       “Еще чего?!”, – только и успевает поймать себя на мысли Чонгук, сдерживая колкости на языке.       Юнги ему фактически никто. Ни сосед, ни друг, ни брат. Так человек, который когда-то был частью его жизни. Важной, неотъемлемой частью. Но он таковым не является последние три года. А сейчас пытается выдвинуть ему какие–то условия? Пытается контролировать его тогда, когда уже не нужно? Было время, когда Чонгук нуждался в нем. Искренне и отчаянно нуждался. И тогда Юнги рядом не было. А сейчас что? Пытается сыграть в хорошего братика?       – А в задницу пойти не хочешь? – все же срывается резкое.       – Чонгук, – тон Юнги в секунду становится стальным.       – С чего бы мне это делать?       – Это касается твоей безопасности, Чонгук.       Младший едва ли не смеется. Серьезно?       – А тебе есть дело до моей безопасности?       – Есть, – уверенные нотки чужого голоса остаются незамеченными.       Просто абсурд. Чонгуку без конца кажется, что они разыгрывают какой-то спектакль, сценарий к которому не получил лишь он один. Сюрреалистичность происходящего не вызывает ничего, кроме истеричной улыбки.       – Пф, да у тебя с головой проблемы. Не ты ли говорил, что мы больше не будем играть в семью? А сам что?       – Это другое, – слова бьют раскаленным лезвием по сердцу. Без толики сомнений или жалости. Чонгуку его истина осточертела. Она не приносит ничего, кроме боли. – Ты живешь в этом доме, и я несу ответственность за тебя.       Ответственность. И вот опять. Это дурацкое слово из его уст. Ответственность – вот кто для него Чонгук. Да, конечно, не брат и не друг. Так ответственность, камень на шее, куча проблем.       – Ты сейчас наверно шутишь, да? ТЫ заявил мне, что мы друг другу никто, а теперь пытаешься контролировать меня?       Чонгуку нечем защищаться. Остается только нападать.       – Чонгук, я не пытаюсь контролировать тебя, речь идет о твоем здоровье и безопасности.       Выворачивает все наизнанку. Чонгука тошнит от его притворства.       – Да? А по–моему, именно это ты и делаешь.       – Чонгук, просто послушай меня.       Чертова надежда медленно увядает. Гниёт внутри него.       – Я понимаю, что на этих вечеринках вы не в приставку играете и соответственно я попрошу тебя еще о нескольких вещах. Во–первых, ты не смешиваешь алкоголь с энергетиками, – младший не удивленно приподнимает бровь, даже не считая должным что-либо говорить на этот счет. Он пару раз мешал алкоголь и с энергетиками, и с кофе и никто еще от этого не умирал. – Во-вторых, ты не пьешь в малознакомых компаниях и тем более не пьешь из стаканов, которые ты лично не наливал.       А вот эти слова неприятно жгут нутро, ощущаясь как оскорбление в сторону его друзей, которые никогда бы не стали подмешивать ему что-то.       – Может быть твои друзья и способны на подобную низость, но не нужно думать так о моих! – все же произносит он.       – Я так не думаю, я просто прошу тебя быть осторожным, потому что ты никогда не знаешь, что может быть в чужом стакане, - все также ровно и уверенно.       – Да ты просто параноик, – оскорбившись чужими предрассудками выдает младший.       – Пусть будет так, – даже не спорит. – И в-третьих, Чонгук, – его голос становится глубже и ниже, приобретая серьезные нотки, – никаких наркотиков.       Чонгук дергается от этих слов, разрезая тишину скрипом стула об пол.       – Серьезно? Такого ты обо мне мнения?       Обидно. До боли. До режущих осколков, застрявших в горле. На вкус, как предательство. Отречение. Неужели Юнги правда думает, что он когда-нибудь стал бы…       – Нет, Чонгук, – младший не замечает с какой скоростью произносятся эти слова. – Я надеюсь, что ты никогда сознательно не пойдешь на это, – с толикой искреннего доверия. Которое Чонгук за маской чужого безразличия разглядеть, конечно же, не в силах. – Однако я прошу тебя не связываться и не общаться с теми, кто может употреблять или продавать наркотики.       – Тц! Ты наверно думаешь, что у меня друзья все поголовно алкаши и наркоманы? – младший выплевывает эти слова, отодвигаясь еще дальше. Не в силах делить с ним пространство.       – Я ничего не знаю о твоих друзьях, Чонгук, – все также до ненавистного спокойно.       “Ты и не должен. Ты не имеешь никакого права лезть в мою личную жизнь. Знать с кем я общаюсь и что я делаю. Ты мне никто” – произносит про себя Чонгук, бросаясь гневным взглядом. Произносит, позволяя сердцу кричать в агонии от этой навязанной правды.       Выслушивать все это казалось малоприятным, однако Чонгуку было чем ответить.       – А что, если я не соглашусь? – с легким победным блеском в глазах. – Что тогда, Юнги?       Старший рассматривал такой исход событий и на самом деле ему здесь нечем крыть, но…       – Чонгук, – говорит он тяжелее. Весомее. Опаснее. – Мы сейчас не торгуемся.       Намекая на то, что варианта не согласиться здесь просто нет. Чонгук смотрит на него напряженно, с вызовом, ожидая объяснений. Уже мысленно отвергая их, однако чувствуя, как страх предательски закрадывается в сердце.       Нет. Юнги не поступит так с ним. Только не он.       – Это не те правила, которые ты соблюдаешь, просто потому что хочешь. Это условия, которые я выдвигаю тебе до тех пор, пока ты живешь в моей квартире.       Это значит лишь одно. Если Чонгук не будет соблюдать эти условия, то Юнги просто не позволит ему жить здесь. Выгонит его. Выставит за дверь без капли сожалений, потому что… потому что на самом деле ничем ему не обязан.       Ощущение гниющей, мертвой надежды отравляет, заставляя молить о потере рассудка. Обида застревает в горле, отрицанием резонирует в голове, спирая дыхание. Чонгуку хочется зажмуриться, чтобы вдруг проснуться, осознать, что все это не по-настоящему. Но паршивая реальность маячит перед глазами, вызывая тошноту.       Он боялся этого. Боялся, что Юнги попросит заплатить за оказываемую им помощь, потребует что-то взамен за предоставленный дом. Деньги, договоренности или обещания, касаемые его или родителей. Или же… его свободу. Его независимость, которую Чонгук так отчаянно защищает.       Сознание слегка мутится, а кости с хрустом выворачивает. Конечно же. Конечно же, он обязан заплатить. За то, что его принял тот, кто этого делать был совсем не должен. Тогда, когда ему и правда было это нужно. Да, Чонгук должен заплатить. И чем же ему платить, кроме как своей свободой. Это больно. Больно, что ты имеешь право на помощь, только если отдашь что–то взамен. Лучше бы Юнги потребовал с него деньги, чем отбирал его независимость. У самого Чонгука больше ничего и нет.       Он ненавидит это. Ненавидит просить чьей–то помощи. Потому что знает, что после от него что-то потребуют взамен. Никто не станет помогать ему просто так.       Даже деньги, которые дает ему отец, являются ничем иным, как алиментами на его содержание. Которые он перестанет получать в тот же день, как ему исполнится восемнадцать. Если бы Чонгук мог, отказался бы и от них. Но он не может.       “Боже такой жалкий” – вновь не его голосом. – “Не в силах справиться ни с чем сам, без конца нуждающийся в чьей-то помощи. Отвратительно” – слышит он смеющийся голос в своем сознании, совсем забывая о главном. О том, что он всего лишь ребенок.       Ему хочется закричать, сорвать горло, возненавидеть Юнги всем сердцем за это предательство. Потому что старший всегда был единственным, кто никогда и ничего от него не требовал. Чья любовь и забота были безусловными, безоговорочными и абсолютными. Были… Теперь же он стал одним из тех. Остальных. Чужих.       Хочется послать его к черту и уйти. Хочется сказать, что плевать он хотел на такие условия и чужая помощь ему не нужна. Но это не правда. Нужна. Как никогда.       Конечно, он может уехать. Однако его сбережений едва ли хватит и на месяц самостоятельного проживания. Даже так, в любой другой раз Чонгук бы рискнул, прекрасно понимая к чему это может привести. Но он пообещал себе. Пообещал, что постарается… в последний раз. Что справится со всем этим. А потому он с силой смыкает губы, сдерживая никому ненужные слова. Он не может отказать. Даже если захочет, не может.       То, что для одного в эту секунду кажется навязанной сделкой, необходимостью отплатить за оказанную помощь своей свободой и независимостью. Для другого является не более чем попыткой обеспечить младшему хоть какую–то безопасность.       Юнги не идиот и он понимает, что если не возьмет эту ситуацию под контроль, то это может привести к ужасным последствиям. Он не может этого допустить. Старший осознает, что не может просить многого. Честно говоря, он вообще едва ли может с Чонгука что–то требовать. Поэтому он называет это “правилами этого дома”. Их дома.       Он знает, что играет не честно. Точно также, как и понимает, что иначе Чонгук на это не согласиться. Однако он все же уверен, что поступает правильно, что это лучшее, что он может предпринять. В бесконечных попытках держаться на расстоянии, но при этом обеспечить всем возможным. В том числе безопасностью.       И все же, несмотря на всю свою убежденность, сердце мучительно замирает, когда Чонгук опускает голову и не может сдержать судорожного вздоха, что рябью сотрясает тело. Юнги даже не подозревает, как его, казалось бы, простые слова болезненно отзываются в воспаленном разуме подростка. Травмированном уязвимом разуме.       – Чонгук, – вновь пытаясь привлечь его внимание. Но младший на него так и не смотрит. – Ты согласен на эти условия?       – А разве у меня есть выбор? – едва сдерживая истеричный смешок. Нужно уходить.       – Я могу принимать это за “Да”?       Чонгук встает из-за стола, быстро направляясь в коридор. Больше не находя в себе сил находиться рядом.       – Я тебе больше скажу, Юнги, ты вообще можешь делать все что угодно, – с натянутой усмешкой.       Все мешается в одно. Убитая надежда. Убивающая обида. Нарастающая злость.       – Чонгук, – Юнги следует за ним, нуждаясь в ответе.       – Ага, да вроде мое имя. Хотя временами сомневаюсь. Думал, что семья тоже моя. А ее оказывается и вовсе нет. Ошибочка с кем не бывает, – не выходит. Сдержать все это в себе никак не получается.       Он быстро натягивает кеды, мечтая поскорее уйти.       – Чонгук, – вновь раздается за спиной, поднимая внутри очередную волну раздражения.       – Что ты хочешь от меня услышать? – оборачивается с горящим взглядом. – Что да, Юнги, я согласен на все, что ты скажешь, потому что тебе так хочется? Потому что я живу в твоем доме? – срывается с нескрываемой обидой.       – Что хочется мне? – чуть хмурится старший от чужой формулировки. – Хорошо, скажи, что хочется тебе, – без намека не ехидство и лишь с вымораживающим спокойствием. Как же бесит.       “Он не понимает. Он черт возьми даже не представляет, как больно делает всем этим. Он ни черта не знает о моей боли. Потому что уже очень давно не хочет о ней знать. Уже давно ничего не хочет знать обо мне”, – вдруг понимает Чонгук. А потому:       – Мне хочется, чтобы ты отъебался от меня наконец.       Юнги замирает не в силах, наверно, даже в нежелании что–либо говорить ему. Лишь удивленно распахивает глаза, в которых Чонгук вновь видит лишь одно. Разочарование. Уже едва ли осознавая кому именно оно принадлежит. Юнги или ему самому. Наверно, им обоим. Потому что Чонгук тоже в себе давно разочаровался.       Он отворачивается, прикусывая свой гнилой язык. Подхватывает рюкзак, дергает ручку и выходит, как ни в чем не бывало. Оставляя Юнги где-то там позади. Спешно вызывает лифт. Заходит внутрь. И стоит лишь дверцам закрыться, как он тянет дрожащие пальцы к своим губам. Ноги потихоньку слабеют, заставляя его осесть на пол.       Он правда сказал это? Он правда сказал это Юнги? Сказал с такой лютой ненавистью, будто желает ему смерти. Будто он последний человек, которого Чонгук хотел бы видеть. Да, он зол на Юнги, но не настолько. Господи, как же он ненавидит себя. Как же сильно он ненавидит себя в эту самую секунду. Он прижимает пальцы к челюсти, сжимая. Заглушая вырывающийся отчаянный крик.       Он выйдет из лифта как ни в чем не бывало. Доедет до школы, поздоровается с ребятами, натянув улыбку. Вновь сделает вид, что все в порядке. Но так и не сможет игнорировать это осознание. Осознание того, что пустота внутри вновь помножилась, безвозвратно сожрав часть его души.       Чонгук не простит себя за наивную надежду. И за причиненную боль не простит тоже.

***

      Вернувшись после обеда в класс, Югём привычно лезет в свою сумку, доставая оттуда небольшой предмет, похожий на ручку. Он тут же прячет его в карман брюк, с улыбкой оборачиваясь на них:       – Я ненадолго.       – Я с тобой, – желает вызваться Бэм, но Ким прерывает его.       – Не нужно, я справлюсь, – с одной простой просьбой. Расслабиться и довериться.       Ким покидает класс, оставляя их вдвоем. Бэм провожает его внимательным взглядом.       – С ним все будет нормально, – в бесконечных попытках успокоить друга. Чьи волнения зачастую действительно могут показаться чрезмерными.       – Я знаю… – отвечает Бэм, не отводя взгляда от двери. – Я просто не могу… не беспокоиться. – Он наконец оборачивается к Мину с серьезным, – ты понимаешь?       С серьезным, с твердым, с решительным. И с надеждой ищущим поддержки.       – Понимаю, – искренне отвечает Гук.       Бэм благодарно кивает, вновь обращая свой взгляд к двери. Парень облегченно выдыхает только тогда, когда радостный Югём пересекает порог, показывая им палец вверх и строя какую–то глупую рожицу, заставляя обоих улыбнуться. Он быстро прячет подобие ручки в карман рюкзака, садясь на свое место и оборачиваясь к Мину, что сидит позади.       – Завтра зачет на двести метров. Уверен, что хочешь бежать? – уточняет Бэм.       – Конечно, – уверенно заявляет Гём, – ничто не помешает мне быть здоровым и сильным, – он гордо задирает нос и прикрывает глаза, уверенный, что завтра пробежит на отлично.       – Хороший настрой, – решает поддержать его Мин.       – А ты, Чонгук? Побежишь завтра?       – Нет, спасибо, – открещивается от предложения парень, отводя глаза от чужих проницательных взглядов.       – Почему? Я слышал у тебя могут быть из–за этого проблемы. У тебя какие–то противопоказания? – с легким интересом.       – Да не то, чтобы… – Чонгук отрицательно машет в воздухе руками, так и не решаясь взглянуть на друзей, чьи взгляды становятся все более подозрительными.       – Я знаю, что это, – вдруг заявляет Бэм, заставляя Мина внутренне содрогнуться. – Кажется, это называется воспаление хитрости, – и строит умное лицо, подняв палец вверх, будто бы готовится прочитать лекцию на эту тему.       – Точно–точно, слышал о таком, – подыгрывает ему Гём, начиная задумчиво потирать подбородок. – Тяжелая болезнь, говорят врожденная. Доктор Бэм, а вы не знаете, передается ли она воздушно–капельным?       – Ох, этот вопрос еще, к сожалению, недостаточно изучен, доктор Ким. Боюсь мы всегда находимся в зоне риска.       А вот теперь уже Чонгук смотрит на них как на клоунов.       – Но что же нам делать, доктор Бэм? Можем ли мы оставаться рядом с больным? – Гём по традиции уходит в дешевую драму, меняя тон голоса на тяжело страдальческий.       – Не знаю, не знаю, доктор Ким. Риски действительно велики, – со вселенским прискорбием и грустным осознанием в глазах. – Однако, Чонгук наш друг и мы не бросим его в беде, – решительно. – Предлагаю применить физическую силу, – Бэм бьет кулаком по ладони, во всю улыбаясь.       – А? – только и успевает воскликнуть Гук с удивленными глазами, совершенно не ожидая такого исхода.       – Да, отличная идея. Возможно если мы силой затащим его на урок, его воспаление пройдет, и он вылечится! – с тем же самым энтузиазмом подхватывает Гём.       – Эй, эй, эй, – протестует Чонгук, боясь, что двое наглецов действительно захотят осуществить задуманное. – Я на вас в суд подам!       Друзья взрываются от смеха, привлекая внимание остальных учеников.       – Ладно-ладно, так уж и быть пощадим вас, мистер Мин. Но только на этот раз. Будет чудом, если ты завтра хотя бы к третьему уроку до школы доползешь, – легко улыбается Бэм.       – Что? Почему? – Югём явно не понимает о чем речь, смотря на друзей любопытными глазами.       – Чонгук сегодня опять со студентами тусуется, так ведь?       – Вообще–то я иду увидеться с Тэхёном.       – Что? Серьезно? Я тоже хочу пойти, – конючит Ким. – Эх, чертов доклад по истории. Если бы не он… – Гём драматично падает головой на парту, досадливо жмурясь. – Но вообще, Гук, раз мы не идем, то и тебе нельзя, – вдруг проговаривает он твердо.       – Нельзя? – недоуменно.       – Ага. Нельзя. Так не делается. У вас что есть какие–то секреты от нас? Или ты пытаешься вписаться в студенческую тусовку, оставив нас с Бэмом за бортом? Тэхён крутой, я тоже хочу с ним дружить. И почему он только с тобой такой снисходительный? Скажи честно, ты платишь ему за это?       Эта мысль такая забавная и абсурдная одновременно, что ни Чонгук, ни Бэм не в силах сдержать смех.       – Ага вроде того.       – Так и думал! Да и с Сынмин хёном ты на короткой ноге? Что правда готовишь себе местечко в универе, чтобы у тебя там была своя тусовка? – с наигранной обидой.       – Ты раскрыл мой зловещий план, – не без улыбки.       – Ладно тебе, Югём, тут же все сразу понятно. Чонгуку тоже нужен лучший друг, – просто произносит Бэм, заставляя Мина содрогнуться.       Он незаметно отводит взгляд, сжимая губы в тонкую полоску.       – Также, как у меня есть ты, так и у Чонгука должен быть кто–то. И Тэхён отлично подходит на эту роль, не думаешь? – легко поясняет. Даже не догадываясь о том, как эти слова раскаленным железом прижигают чужие раны.       – Действительно. Чонгук же переехал в Сеул лишь пару лет назад. Наверное, тяжело было оставлять своих друзей, да Гук? – Гём понимающе кивает на услышанное, оборачиваясь к Мину.       – Ага, – говорит он ровно настолько, насколько это возможно.       Тяжело. Безумно. Оставлять.       Звонок знаменует начало урока, заставляя учеников занять свои места. Однако ни ему, ни внушительному голосу учителя уже не удается перебить шум потревоженных воспоминаний.

***

      – Что–то не так?       Голос у Тэхёна мягкий. Взгляд привычно принимающий. Понимающий. Желающий услышать. Чонгук способен это увидеть, услышать и почувствовать даже в холодном полумраке.       – Все в порядке.       И снова кривая ложь. Не в порядке. Ни черта. Совсем. Особенно сегодня.       Чонгук прикрывает глаза.       – Снова поругался с братом?       – Тэ… я не хочу об этом, – “и не могу” остается не озвученным.       – Ладно, это ничего, – даже его молчание принимает всецело. Без злости, без давления, без претензий. С невероятной привычной ему мягкостью.       Однако Чонгук не замечает, как Ким тушит свое раздражение в стальном взгляде. Не слышит, как кипит злость в чужих венах. Не знает о глубоком враждебном чувстве, что прорастает в чужой нервной система. Знал бы младший, как сильно Тэхён недолюбливает его брата – вообще бы никогда о нем не заикался.       – Он не плохой, просто… – пытается объяснить Чонгук, но так и не находится в словах.       – Ага, – понимающе соглашается Тэхён, освобождая его от необходимости отвечать и сжимая губы.       “Он не плохой, просто любит не замечать всю ту боль, что причиняет тебе. Он не плохой, просто ему плевать на то, как ты себя чувствуешь после разговоров с ним. Он совсем не плохой, однако ты снова замкнулся и сжираешь себя мыслями каждую чертову секунду. Он не плохой, но этого недостаточно для того, чтобы я простил его за то, что он с тобой делает”.       – Ты не голоден?       – Не особо.       Тэхён смотрит на него с прищуром, совсем не веря.       – Я принесу нам пиццу, никуда не уходи, – бросает он, тут же скрываясь в глубинах квартиры.       Сегодня они в студии у Сынмина, народу совсем немного и почти все свои, что не может не радовать. На небольшой лоджии, где они расположились, чуть прохладно. Свет выключен, лишь небольшая настольная лампа озаряет пространство. Диван под ними – хоть и не новый, но на удивление мягкий. И Чонгук уверен, будь он хоть немного сонным, то точно был бы не против поспать на нем.       Парень сильнее кутается в свою куртку, наблюдая за мозаикой неспящих окон, как вдруг шорох со стороны входа заставляет его обернуться. Тусклый свет лампы сначала нежно касается копны пурпурных волос, а после помогает разглядеть и мягкие красивые черты чужого лица. Чонгук сразу узнает в вошедшем Чимина. Легкая кожаная куртку едва ли спасает его от прохлады, но без сомнений дополняет его необычный образ.       – О, – выдает он тихое и слегка ленивое. – А ты?       – Чонгук, – помогает ему младший, напоминая свое имя.       – А, Чонгук, – голос совсем ровный, будто он только что проснулся и совсем не хочет тратить силы на что–либо.       Пак не спеша проходит к окну, открывая его. Движения его заторможены и смазаны. Глаза сонные, голос ленивый. Не знай Чонгук Чимина, не наблюдая он за ним издалека, то наверняка предположил бы что тому нехорошо. Однако все это – ленивая речь, неспешные движения, сонный взгляд – было ничем иным, как самым нормальным его состоянием.       – Я покурю тут, – ни сколько спрашивая разрешение, сколько заявляя.       – Угу.       Младший опускает взгляд на свой стакан с колой. Делает глоток, осторожно следя за чужими движениями. И вдруг кое-что замечая. Золотые мальборо. Те же самые, что курит Юнги. Мысль о старшем неприятно колит сознание, заставляя вернуться воспоминаниями к сегодняшнему утру. К скорби об очередной убитой надежде.       – Хочешь? – неожиданно спрашивает Пак, поймав на себе чужой взгляд.       – Нет, просто… – договаривать совсем не хочется, но любопытство Чимина слишком велико и жадно, чтобы оставаться неудовлетворенным:       – Просто?       – Просто знаю кое–кого, кто тоже курит эти сигареты, – все же отвечает Чонгук, вновь возвращаясь глазами к чужому лицу.       Чимин красивый. По–настоящему красивый. Легкий и утонченный, словно только что сошедшая с постамента скульптура античного бога. Однако юноша наслышан, что тяжелый характер Пака с легкостью возмещает всю красоту. Но не может не признать, что такой человек как Чимин способен волновать. Не его, конечно. Но, наверняка, многих.       Странное чувство настороженности и интереса зарождается в его душе.       – Вот как, – все так же лениво. – А ты? Куришь?       – Не особо, – спешит ответить младший.       Он чувствует, как неприятный запах никотина заполняет пространство, проникая в дыхательные пути. Чуть отворачивается, задерживая чистый воздух в легких и прикрывая, начинающие слезиться, глаза. Курить самому и находиться рядом с курящим человеком – абсолютно разные вещи. Первое – самостоятельно принятое решение. Второе – безосновательный вред своему здоровью, причиненный кем–то другим.       Разум вновь возвращается мыслями совсем не туда. Чонгук вдруг с теплом и болью признает.       Стоит отдать Юнги должное. Он никогда не курил в его присутствии.       – Не нравится? – уточняет Чимин скорее из любопытства, нежели из чувства заботы.       – Ага, – просто отвечает Чонгук, вновь бросая на Пака короткий взгляд.       – Странный ты малый, Чон… – уже вновь позабыв его имя.       – Чонгук. Мин Чонгук, – будто так он действительно запомнит.       Пак же запрокидывает голову, выдыхая дым под потолок. Делает очередную глубокую затяжку, спустя секунду возвращая ему пронзительный взгляд. Тяжелый, колкий, чуть давящий. Чонгук спокойно выдерживает его, лишь слегка внутренне содрогаясь от неожиданной перемены.       – Что–то не так? – все–таки решается уточнить.       – Отвратная фамилия – Мин, – просто заявляет парень, выдыхая дым в его сторону, но тут же вновь теряя какой–либо интерес к нему.       Чонгук чуть хмурится, не понимая стоит ли воспринимать это всерьез. Чимина вообще вряд ли можно воспринимать всерьез, как человека, что уж говорить о его словах. Однако чужое безосновательное замечание все же неприятно задевает. Особенно учитывая тот факт, что это фамилия, которую носит не только он, но и его брат.       – Мне твоя тоже не очень нравится, – немного по–детски, но абсолютно уверенно отвечает Чонгук.       Он отводит взгляд, делает глоток из своего стакана, и замирает, когда слышит искренний смешок со стороны. Вновь оглянувшись на Пака, он встречает красивую улыбку и мягкий озорной взгляд.       – А ты забавный, Чонгук. А ты здесь с…?       – С Тэхёном.       – С Тэхёном значит. Ну да, с кем же еще. Вы с ним похожи. Оба такие хорошенькие, – без капли сарказма или язвительности. Поразительная честность и неожиданная мягкость во взгляде слегка поражают Чонгука, привыкшего видеть Пака либо безразличным, либо крайне враждебным к людям вокруг.       – Чимин, что ты здесь делаешь? – неожиданно грозный голос Тэхёна раздается со входа.       Чонгук весь подбирается от накаляющейся атмосферы. Чимин тоже вдруг теряет всю былую беззаботность, вновь возвращая взгляду чуть ленивые надменные искры.       – О, Тэхёни, привет, – голос тяжелеет, будто выкуренная сигарета придала ему веса, вернув в реальность. Где тебе не всегда рады. – А мы тут с Чонгуком болтаем.       – Не помню, чтобы Сынмин приглашал тебя, - с холодной непримиримой сталью в голосе.       Чимин делает затяжку, туша сигарету об оконную раму и выкидывая наружу. Отталкивается от холодного стекла в пару шагов преодолевая расстояние между ними.       – Не помню, чтобы мне когда-то требовалось приглашение, – выдыхая дым в чужое серьезное лицо.       Младший настораживается, явно ощущая напряжение между ними. Сжимает пальцы от волнения, готовый в любой момент сорваться с места, чтобы начать разнимать их.       Но Чимин вдруг снова усмехается, придавая мягкость своим чертам.       – Да успокойся ты, вон какую рожу скуксил, – Пак легко смеется с чужого выражения лица. Однако взгляд Тэхёна остается все таким же стальным и напряженным. – Не отберу я у тебя твоего маленького друга, не волнуйся. Не будь обо мне такого плохого мнения, Тэ.       Чонгук искренне удивляется, слыша из уст Чимина это ласковое прозвище. Легкое сокращение, которое дает понять так много. Тэхён выдыхает, прикрывая глаза. Напряжение едва заметно спадает с его плеч, мышцы расслабляются, но он так и не находит в себе сил на какой–либо диалог, лишь произнося:       – Просто иди уже, – он чуть отходит, давая Паку выйти.       – Еще увидимся, Чонгукки, – Чимин легко машет ему рукой, и перед тем, как скрыться в квартире, бросает напоследок, – хорошенько заботься о Тэ.       – Что… что это сейчас было? – решается спросить Чонгук.       Он заметно выдыхает стоит им разойтись и благодарно принимает тарелку с пиццей из чужих рук. Тэхён ставит для него теплую бутылку воды на стол, а сам откидывается на спинку дивана, прикрывая глаза.       – Что он сказал тебе?       – М? Да ничего особенного, – отвечает младший, а после чуть хмурится, – единственное – моя фамилия ему не пришлась по вкусу.       – Не бери в голову, - просто бросает Ким, на что парень согласно кивает.       Чонгук откусывает уголок теплой пиццы, с благодарностью смотря на Тэхёна, что легко улыбается в ответ. Они замолкают ненадолго, позволяя музыке из квартиры разбавить их уютное пространство.       – Вкусно?       – Ага, – Чонгук откладывает тарелку, на которой остался недоеденный кусок и принимается за воду, что быстро согревает нутро. Он молчит о том, что едва ощущает вкус пищи. Скорее просто знает, что она вкусная. И это даже не побочка его таблеток. Скорее наоборот. Это побочка его болезни.       – Чонгук, – вдруг начинает Тэхён серьезно. – По возможности, лучше не общайся с Чимином.       Мин кивает скорее сам себе, понимая, что Чимин может быть слишком ненадежным и непредсказуемым, чтобы пытаться построить с ним хоть какие–то дружеские отношения. И он замечает, как застарелая боль отражается в глазах напротив, заставляя старшего вдруг притихнуть.       – Он твой друг?       – Был… когда–то, – смазано отвечает Ким.       – Что произошло? – младший льнет к нему, прижимаясь щекой к плечу и желая заглянуть в его глаза. Надеясь, что если в достаточной степени рассмотрит чужую боль, услышит ее мелодию, то сможет забрать ее часть себе.       – Это…, – но Тэхён не смотрит в ответ, наоборот с силой жмурясь, – это не так важно, просто… просто, Чонгук, я настоятельно попрошу тебя не общаться с ним.       – Ладно, – Чонгук опускает взгляд, расстроенный чужим недоверием, но совсем не обвиняющий в нем.       – Чимин – не плохой человек, просто…       Чонгук вздрагивает от этих слов. От тех же самых слов, что говорил несколькими минутами ранее, но о совсем другом человеке. Однако, кажется, совсем не менее дорогом.       Тэхён замирает тоже, оборачиваясь к нему с легким сожалением во взгляде.       – Прости, – так будто действительно принес ему невыносимую боль.       – Ничего, – отрицательно мотает головой, после вновь прижимаясь щекой к чужому теплому плечу, – наверное, это нормально продолжать любить защищать тех, кто когда-то был нам дорог.       – Да… – согласно выдыхает Тэхён, мягко смотря на прикрывшего глаза младшего.       “Однако это не обязывает нас их прощать”, – проносится мыслью в его голове.

***

      Следующим утром ближе к полудню Мин, пропустив пару уроков, все же появляется на пороге класса, тут же находя взглядом друзей и слыша от Югёма взволнованное:       – Он точно был здесь!       Движения нервные, взгляд растерянный, кулаки крепко сжаты.       – Ты уверен? – по левую руку от него Бэм, что осторожно перебирает содержимое чужого рюкзака в поисках заветной пропажи.       – Конечно, я уверен, – голос его, обычно радостный и восторженный, сейчас разрезает воздух тревожным напряжением. – Я точно брал его утром, я помню.       – Что происходит? – Чонгук подходит ближе, не в силах подавить в себе беспокойство.       – Мы не можем найти его. Все на месте, кроме него, – спокойно говорит Бэм, однако Мин замечает легкую дрожь в его пальцах.       – Вы уже ели? – спрашивает он у Гёма, тоже принимаясь осматривать содержимое рюкзака.       – Ещё нет, – Ким следит за тем, как друзья осторожно перебирают его вещи, поджимая губы.       Бэм тяжело выдыхает, понимая, что искомого действительно нет в сумке. Он бросает быстрый взгляд на Мина, объясняя все без слов.       – Ладно, мы отлучимся ненадолго. Передашь учителю, если что? – голос Бэма пропитан печальной смиренностью.       – Конечно, – отвечает Чонгук уверенно.       – Я, – вдруг начинает Гём, привлекая внимание друзей. Он дышит натужно, хмуро сведя брови и смотря только на Бэма, – я правда брал его, – с неумолимой твердостью и желанием быть услышанным. – Я не оставлял его дома, – с прописанной в глазах истинной и непоколебимой уверенностью.       Бэм смотрит в ответ также твердо, пытаясь прочесть в чужих глазах правду. И не находя ответов, но все же уверяя:       – Я тебе верю, Гём.       Чонгук сковывает свое сердце, наблюдая за чужой немой битвой и не позволяя принимать чью–либо сторону. Однако возможные подозрения Бэма все же больно ранят сознание. Чонгук не знает, на чьей стороне истина.       – Пойдем, – спокойно зовет друга Бэм, покидая класс.       Чонгук, оставшись один, начинает осторожно собирать вещи Гёма в рюкзак. С досадой осознавая, что столь важного предмета среди них действительно нет.

***

      – Мин Чонгук! – голос строгий, едва не переходящий на крик.       Парень вздрагивает на месте, оборачиваясь. Директор Квон испепеляет его взглядом, без слов требуя подойти к себе. Чонгук напрягается, кажется понимая, о чем пойдет речь. Он собирался привычно сбежать с пары по физкультуре, отсиживаясь на заднем дворе. Однако, судя по всему сегодня ему это не удастся. И действительно, стоит ему подойти к директору, как тот произносит:       – Еще один пропуск по физкультуре, Чонгук, и ты отчислен, – так спокойно, будто он говорит о погоде.       – Я не… – хочет возразить юноша, но его тут же перебивают.       – Если не можешь бегать, то приноси справку из больницы. Больше никаких оправданий. Если сейчас же не явишься на урок, я вызываю родителей и подписываю документ о твоем отчислении, ты понял меня?       Чонгук внутренне скалится, лишь кивая в ответ. Грудная клетка, скованная напряжением, едва ли не трещит от редких натужных вдохов. Кажется, в этот раз у него действительно нет выбора.       Он впервые за два года переодевается в свою уличную спортивную форму, что с первых дней зачисления пылилась в его шкафчике. На стадионе ветрено, ученики словно стая прозябших птиц стоят кучками перетаптываясь с ноги на ногу и ожидая приказа учителя. Бэм и Югём встречают его удивленными взглядами.       – Ты чего этого? – спрашивает Гём.       – Директор Квон поймал и… – объяснять что–либо совсем не хочется и Чонгук замолкает. К счастью, друзья все понимают без слов.       – Что у нас сегодня?       – Двести метров, – отвечает Бэм, смотря как первую четверку бегунов отправляют на старт.       – Черт, – тихо ругается про себя Мин, надеясь договориться с учителем.       Раздается звук стартовой хлопушки, заставляя Чонгука заметно вздрогнуть. Он смотрит на бегущих ребят, тут же отворачиваясь и сжимая кулаки. Если бы на старте еще были беговые колодки, то он тут же бы развернулся и ушел, не вынося всего этого.       – Чонгук, – Бэм зовет его, но парень не откликается, погружаясь куда–то глубоко в свои мысли.       – Гук, – пробует Гём. – Почему ты не хочешь бежать?       – Я не… – только и успевает проговорить Мин, как грозный голос физрука озвучивает:       – Бэм, Ким на стартовую.       Друзья уходят на старт, не сразу отводя от него настороженные взгляды. Явно не понимая причин чужого странного поведения.       – Мин, бежишь следующим, – тут же произносит мужчина, после чего ненавистная хлопушка вновь выдает громкий звук, заставляя четырех юношей сорваться с места. У Чонгука перехватывает дыхание. Он на негнущихся ногах подходит к учителю, начиная тихое и совсем трусливое:       – Я не могу.       – И слышать ничего не хочу, Мин, – строго отрезает мужчина.       – Нет, послушайте, я правда не могу, – он не хочет унижаться и строить из себя несчастного. Но умоляющие нотки все же проскальзывают в его голосе, заставляя учителя взглянуть на него.       Мужчина смотрит с попыткой понять, спустя секунду отворачиваясь, чтобы огласить результаты финишировавших учеников.       – Не останавливаемся, продолжаем идти. Кюнмин, Сынхён, Чану минута разминки и на стартовую.       За спиной Чонгука раздаются отчаянные вздохи перечисленных ребят, в то время как учитель все же отходит с ним на пару метров, начиная тихо переговариваться.       – Чонгук, ты должен пробежать. Иначе я не смогу выставить тебе оценку и у тебя будут проблемы.       – Но учитель, я не могу, – пытаясь донести до него смысл этих слов.       – Чонгук, – тяжело вздыхает тот, – ты был одним из лучших атлетов страны среди юниоров, я лично судил тебя еще пару лет назад на соревнованиях в Кванджу, вешая золотую медаль на эту шею. Не говори мне, что не можешь пробежать каких–то жалких двести метров, когда я лично видел, как ты бежишь километр за три минуты.       Это все правда. Правда, что жжет глаза, и от которой Чонгук хочется искренне откреститься. Потому что он больше не тот Чонгук. И больше никогда им не будет. Потому что…       – Вы не понимаете, – говорит он тверже с проскальзывающей безысходностью, – я не могу.       Вкладывая в эти простые слова все свое невысказанное отчаяние. Раскрывая свои страхи и сомнения, лишь бы донести истину. Приоткрывая душу, лишь бы быть услышанным.       Но… страшнее всего то, что мужчина все прекрасно понимает. Он все понимает и знает, но все равно говорит:       – Чонгук. Я знаю о том, что случилось и мне очень жаль. Но прошло уже много времени, и ты не можешь игнорировать свое настоящее, прикрываясь прошлым. Я знаю, что тебе было тяжело, но сейчас решается твое будущее. И это единственное, что действительно должно тебя волновать, – жестокие слова оставляют порезы на его сердце. Жестокие, холодные, пустые слова. – Давай, Чонгук, просто попробуй, – говорит легко в попытке поддержать. Будто не он только что растоптал и обесценил всю ту боль, что поражает его разум не первый год.       Младший сглатывает горькую слюну, на дрожащих ногах подходя к стартовой линии. Он с силой проталкивает воздух в легкие, пытаясь успокоиться.       – На старт, – звучит громкий голос учителя, заставляя юношей занять позиции.       Чонгук сдавленно выдыхает в тщетных попытках взять себя в руки. Упирается смазанными взглядом в белую стартовую линию. Ощущает приближающуюся катастрофу, надвигающееся на него цунами чувств. Замечает, как земля дрожит под ногами, не сразу понимая, что на самом деле дрожит он сам. Дрожит душой, телом, покачнувшимся разумом. Колеблется в страхе и сомнении. В ожидании неминуемого конца. Срыва. Крушения. Уничтожения всех его маленьких свершений, что он достиг в ничтожных попытках жить дальше. Чонгук знает. Его снова вернет к родным руинам, на дне которых он найдет свою похороненную душу.       Но несмотря на все это, он все равно безысходно, истошно заверяет себя, что все обойдется и у него получится. Пока последние надежды углями прожигают легкие. В ушах похоронный марш, а давно выученные привычки все же берут свое, когда сквозь шум он слышит “Внимание”.       Чуть пригнуть корпус, опереться на правую ногу, приготовить руки, набрать побольше воздуха. Сморгнуть пелену с глаз, убедить себя не терять сознание. Сто раз повторить себе кричащее “Не смотри”, но все же повернуть голову вправо, чтобы по привычке встретиться поддерживающим взглядом с…

…с тем, кого там больше нет.

      Оглушающее “Старт” с ненавистной хлопушкой разносится по стадиону, заставляя мальчишек дернуться вперед. И лишь один Чонгук с силой дергается назад, вдруг так явно ощущая свое умершее сердце. Умершее, но отчего все также болящее.       – Мин, побежал, сейчас же! – приказным тоном, и горящими глазами.       У Чонгука тоже все горит. Где–то внутри. Кислород заканчивается за пару секунд, сгорая в этом пламене, что уже перекидывается на сердце и на разум. Заставляя мучиться в агонии. Мин подается назад, делает шаг другой, третий, разворачивается, быстрым шагом покидая стадион, едва слыша за спиной взволнованные оклики друзей.       Горящее пламя сжирает его сознание. Лишает кислорода, выжигает реальность, заставляя задыхаться дымом безжалостных воспоминаний. Чонгук на ходу расстегивает ворот ветровки, в бесконечных попытках избавиться от удушья. От веревки, что оплетает его шею, не позволяя забыть об ошибках, что он совершил. Он идет, спотыкается, встает и снова идет. Невидящим взглядом ища дорогу. На выход, на свет, на спасение. Которого для него не уготовано.       Не вспоминай, не вспоминай, не вспоминай!       Он останавливается, споткнувшись где–то на лестнице. Дышит громко и шумно, сотрясая своей болью воздух, вцепляясь рукой в шею. Он знает, что все это лишь в его голове, но это знание не позволяет кислороду наполнить легкие, оставляя его задыхаться на холодных ступенях.       Чонгук отчаянно ищет себя. Ищет себя в этом безумном потоке мыслей. В этой жестокой ловушке разума. Не сразу, но все же находит где–то на грани губительных воспоминаний и блекнущей реальности, цепляясь за последнюю.       Он дает себе время, жадно наполняя легкие кислородом, хватаясь дрожащими непослушными пальцами за перила. Встает на слабые онемевшие ноги, преодолевая недомогание и головокружение что мутят действительность. Бредет вперед, не разбирая дороги, но постепенно приходя в себя. В ушах звенит, измотанное сознание требует отключиться, но Чонгук продолжает идти, пока не добирается до туалета.       Встречает свое бледное испуганное отражение в зеркале и спешит увести взгляд. Он от и до разбитый. Убитый. Растоптанный. Вновь. Чонгук подставляет трясущиеся руки под ледяной поток воды, шипя от боли, но приходя в себя. Умывает лицо, снова спускаясь пальцами к шее. Хоть отраженная в зеркале реальность и твердит, что на светлой коже ничего нет, Чонгук явно ощущает натянутую удавку. Беспощадное наказание его больного разума.       Игнорируя слабость в теле, он доходит до раздевалок. Хлопает дверцей своего шкафчика, чтобы достать рюкзак. Не замечая, как чужие глаза наблюдают за ним с жадным интересом.       Чонгук рыщет в своем рюкзаке заветную баночку таблеток. Зная, что они не помогут, но надеясь, что его мозг воспримет их как плацебо. Но сердце вновь сбивается с ритма опадая тревожной мелодией, когда он понимает. В рюкзаке их нет.       – Эй, Чонгукки, – самым ненавистным голосом из всех возможных. – Потерял что–то?       Чанбин с наслаждением упивается его разбитым видом. Губы растягиваются в кривом подобии улыбки. Чонгук же лишь смотрит в ответ измотанным воспаленным взглядом. Не имея ни сил, ни желания играть в очередную бессмысленную игру. Однако Со с легкостью подкидывает что–то, привлекая внимание. В тусклом свете Чонгуку все же удается разглядеть в чужой руке таблетки.       Паника не накрывает его лишь потому что сделала это несколькими минутами ранее. Однако он все равно сжимает кулаки в попытке спрятать свои трясущиеся руки. Это плохо. Это чертовски плохо.       – Отдай, – просит на пробу, делая шаг к Со, который тут же отступает назад.       – А это разве твое? – святая простота льется желчью с чужого гнилого языка.       Чонгук вновь пытается подойти из последних сил игнорируя остаточную слабость в теле. Но Чанбин вновь отступает, заставляя их ходить кругами.       – Отдай, – повторяет вновь, придавая голосу твердости.       – Как я могу тебе это отдать, если оно тебе не принадлежит, Чонгукки? – получая невероятное удовольствие с чужого уязвленного взгляда. С собственного чувства контроля и неизменного превосходства. Заставляя его унижаться, сдаваться, преклоняться.       Чонгук понимает, что он делает, но едва ли может противостоять ему сейчас.       – Это мое, отдай, – проглатывая собственный стыд и тут же жалея об этом.       Лицо напротив расплывается в мерзкой надменной улыбке. Чонгук этими словами сам отдал ему власть над собой. Чанбин безмерно доволен его послушным поведением. Он, веселясь с чужого бессилия, делает шаг назад, когда Мин снова пытается приблизиться к нему. Подносит баночку поближе к лицу, читая название.       – Антидепрессанты значит?       Чонгук ничего не отвечает, поджимая губы и ожидая, пока Со наиграется.       – Вообще–то я лишь шутил, когда говорил, что у тебя проблемы с головой. Но оказывается ты и правда псих, да Мин? – с безумным взглядом и не менее безумной улыбкой. – Что? Не смог смириться с тем, что они бросили тебя? С тем, что ты никому не нужен?       Мин запирает свою боль под семью замками, чтобы та не просочилась наружу уродливыми жалкими слезами. Он сжимает кулаки, сжимает зубы, сжимает свое сердце, лишь бы сдержаться и не показать, насколько близки чужие слова к правде. Ощущая на языке вкус отравленной отчаяньем крови.       – Хватит, Чанбин, – говорит он, находя в себе последние остатки смелости. – Отдай.       – М? А ты мне что за это?       Чонгук не должен, но все же спрашивает, желая, как можно скорее покончить со всем этим цирком.       – Что тебе нужно?       – Хм, ну не знаю, может хоть на колени встанешь и хорошенько попросишь, а? – глумиться Со, совсем не стесняясь.       Чонгук ходит по тонкой грани между тем, чтобы впасть в истерику, и тем, чтобы пару раз от души пройтись кулаком по чужому лицу. Зная, что он не выйдет из этой драки победителем. Если вообще выйдет.       – Больной ублюдок, – пылая оскорбленной ненавистью во взгляде.       – Эй, поосторожней со словами. А то я и братику твоему расскажу о том, чем ты балуешься? Он же наверняка не в курсе.       Легкая паника прошивает тело, подписывая ему смертный приговор, и секретом хоронясь в глубине глаз. Если Юнги узнает это будет конец. Если и он отвернется от него, то Чонгук больше не будет пытаться. Больше просто не сможет. Однако… Чанбин этого не знает. Чонгук благодарит тусклое освещение раздевалки, что прячет в своей тени его громкий страх. И понимает, что не выиграет своей правдой. А потому решает блефовать.       – Что ж, попробуй. Мой брат, – слова эти так странно, но так уверенно ощущаются на языке, – как раз–таки все знает, и стоит тебе заикнуться об этом, как у нас будут веские основания обвинить тебя в краже личного имущества других учеников. Как тебе идейка?       Чонгук и сам поражается своей храбрости, своей актерской игре и не дрогнувшему голосу. Он следит за чужой реакцией, и тревога чуть сменяется уверенностью, когда он понимает. Со поверил.       – Тц, – Чанбин не ожидал такого, это ясно. Однако и он сдаваться не намерен, – отлично вот и узнаем.       – Удачи, – бесцветно бросает ему Мин, подхватывая рюкзак и собираясь покинуть раздевалку.       Несмотря на то, что Чанбин купился, ситуация все равно дрянная. Чертовски дрянная. Потому что если Чанбин действительно расскажет об этом всей школе, то Чонгуку придется перевестись. А если же эта информация и правда дойдет до Юнги, то… Чонгук даже боится думать об этом. Вероятно… вероятно все будет кончено.       Наверное, лишь эта легкая уверенность и, парадоксально, чрезмерная усталость не позволяет тревоге взять верх, окончательно теряя остатки разума. Однако все внутри до сих пор натянуто пружиной от недавно произошедшего на стадионе, и Чонгук знает, что его накроет совсем скоро вновь.       Однако, он не догадывается, что у Чанбина на этот счет совсем другие планы.       – Хм, тогда ты, наверно, не против, если я еще позаимствую и эту интересную вещицу у твоего драгоценного друга?       Чонгук замирает, внутренне содрогаясь от догадки. Оборачивается, замечая в другой руке Чанбина предмет, что Югём не мог найти ранее. Взгляд его темнеет. Усталость и тревога, боль и страх, что переполняли его все это время, преобразовываются в совсем другое чувство. В чистый гнев, что отравляет вены.       В чужих руках инсулиновый шприц. Небольшой укол, что может спасти жизнь. И чье отсутствие может легко ее отобрать.       – Ты, – говорит яростно на выдохе, сокращая расстояние.       Чонгуку не страшно за себя. Никогда не было и не будет. Совсем нет. Но он никогда не простит тех, кто подвергает опасности его друзей.       Чонгук бьет первым.