Когда теряешь, крупнее всего внутри назревает чувство сожаления. Сожаления о том, что ты не сделал, о том, что ты мог сделать, о том, что ты сделал неправильно. Теряя, ты попадаешь в ловушку этого колеса, как маленький хомяк, вынужденный постоянно по нему бежать. Сожаление быстро множится и крепнет, начиная сжирать сначала все хорошее, потом и всё плохое, а в результате оно оставляет пустоту. Страшную, зияющую пустоту. Её ты и заполняешь виной — тем самым грузом, который вторым вагоном движется за сожалением. Вина не разъедает, она с тобой живет. Ты просыпаешься и видишь первой её, чувствуешь её, подбадриваешь её и заверяешь, что никогда не оставишь. Потому что не можешь. Она с тобой заслуженно, напарница до самого конца.
Смотря на преклонившего колени и рыдающего Йозефа, Чонгук думал о том, как человек ничтожно мало может решать и менять. Что несмотря на его высокие желания, на амбиции и веру во власть, он всего лишь пыль на путях судьбы. Как закономерно и много человек обязан принимать. Не обязательно молча. Можно, громко. Можно, навзрыд, стеная и разбивая ладони о землю, хватая пожухлую ещё не проснувшуюся траву пальцами, выскребая твердую грязь с крохотного участка земли. Можно, и тихо, глухо к окружающим, свернувшись в своей раковине, в которой ты от себя никогда не сможешь сбежать.
Многое пришлось поменять после того, как Чонгук увидел любимую с высоты сорока метров распятой на манеже. Пугающе безжизненную и слабую, крохотную Жасмин, словно прилегшую ненадолго отдохнуть. Пришлось поменять многое: от мировоззрения до местожительства, от привычки мечтать до одергивания себя, от оптимизма до реализма; пришлось вычеркнуть краски, притвориться сильным, хорошенько заткнуться. У него дрожали руки тогда и сейчас дрожат, когда он смотрит на макушку Йозефа, на копну его пышных волос, уткнувшихся в подножие светлой могильной плиты. Тогда — от бессилия и от страха, сейчас — от бессилия и злости. Вина не разъедает тебя, но временами страшно беснуется и, как пламя, пытается перекинуться на других. В такие моменты обвиняешь всё вокруг: окружающих, судьбу, несчастных, всех кроме себя. Чонгук зовет это — минута слабости. А потом прибавляет «которую ты не заслуживаешь».
Йозеф обязательно расскажет свои истории с подробностями, с самобичеванием, с аутоагрессией. Чонгук, как послушный ученик, во всё поверит, но ничего уже не почувствует, ничем не утешит. Да и что грустные истории могут пробудить после трагедий? Прискорбное молчание? Молчаливое соучастие? Скорбь артиста.
Джули страшно плакала. Таких безнадежных и полных слез Чонгук не видел никогда. Рыдания любящей матери по ребёнку, как тревожный звон колоколов, как ультразвуковая волна, как беззвучный вопль. Пока она кричала, старела на глазах, словно надломилось зеркало красоты, пустило морщины по безупречному лицу, и это страшно — увидеть такое. Родительский дом Жасмин пришлось продать, коробку на черный день выпотрошить до последнего цента. Только и того не хватило. Новый просторный, обустроенный для нужд, одноэтажный дом с террасой для недолгих и необходимых прогулок снаружи был оплотом спокойствия.
— Я убеждал Алейну, — говорил Йозеф с мокрыми щеками, — пытался показать ей, что она готова, что никаких преград не было, что между нами установилось доверие. Я знал, что она сомневается, но хочет. Человеческое желание — самое большое искушение, против которого и сильный духом бессилен.
В новом доме солнце проживало на правах хозяйки. Оно освещало огромную гостиную через стеклянные двери и согревало теплые светло-коричневые стены, заставляя их немного золотиться. На столе всегда стояла ваза, в ней живые цветы, сухоцветы. Под ней иногда пролитая вода, осколки, капли слез. Растения радовали глаз, но также напоминали о полноте жизни, о всех её фазах. В двух других спальнях не жило ничего: голые шкафы и кровать, знаменуя тем самым дальнейшее существование. Никаких лестниц, никаких приподнятых порогов, никаких упоминаний.
Алейну Йозеф убедил. Более того он в неё искренне поверил, разве что в себя забыл. Но и этого было слишком мало для победы над случаем. Оставалось смотреть на надгробие, высеченные на нём имя и даты. На кладбище выл ветер, ещё неприятно холодный, он трепал волосы и шуршал дутой курткой. Чонгук пришел и выслушал, а потом разозлился. Чего не хватало ей? Чего не хватило ему — Чонгуку — чтобы удержать ладони Жасмин?
— Зачем разрешил ей? — Чонгук заговорил, раздирая горло после долгого молчания. Теперь он привык — говорить по делу. Голос посыпался с мерзким скрипом, как крошащийся под ногами гравий. Интонацию не получилось удержать, она надавила на Йозефа злостью. Кому именно, инспектор конюшни — сразу понял, но с ответом не нашелся. Может, хотелось потешить эго величием собственного детища, может, гордостью за подопечную, а может, он просто снова поверил. На самом деле Чонгук был просто зол, а внутренне наплевал на любые ответы учителя. Поэтому бросив прощальный взгляд на букет белых хризантем, терзаемых ветром, на согбенную спину сожалеющего Йозефа, артист развернулся и зашагал в сторону ворот.
И все остались безутешными. Дар на время прикрылся: начались проверки, люди, потрясенные увиденным, хаяли непрофессионализм, ненадежность, некоторые просто зарекались больше не прийти. Но спустя тяжелые первые месяцы Дар снова стал работать. Теперь с меньшей аудиторией, с менее впечатляющими выступлениями, зато с безопасными. Досталось и производителям страховочной сетки — ещё одни кандидаты на виновность — им предъявили в претензию плохой материал, никуда не годную разработку. Они теряли клиентов, приносили извинения, которых требовала публика, а по-настоящему пострадавшие требовали только оставить их в покое, наедине с собой и трагедией. Журналисты первое время не давали прохода, Чонгук отмахивался от них, позволял грубость действий, со временем просто обдавал безразличием. Да и они остывали, забывали о произошедшем.
Не забывала только Жасмин. У неё вечное напоминание было перед глазами, стоило бросить взор на отражающую поверхность. Новый дом часто посещали гости. Базиль приходил почти ежедневно, часто навещали Дани и Пьер, Йозеф никогда не приходил один, только с Изабель. По-настоящему дом пустовал только утром в будни, когда Чонгук уходил на работу, а Джули оставалась с Жасмин. Он снова стал брать подработки, хотя из цирка не ушел, даже наоборот стал разрабатывать новое выступление. Чонгук снова работал не в удовольствие, а ради денег. Их сильно не хватало.
С той самой минуты, как к ним вышел доктор и заверил, что Жасмин будет жить, Чонгук считал, что страшное позади. Всё обошлось. Но какой ценой выяснилось позже.
Паралич нижних конечностей. Смерть артиста.
— Ты меня ещё любишь? — спросила Жасмин, когда им удалось остаться наедине в палате. Вопрос казался ей справедливым.
Чонгук не бросался заверять.
— Я буду любить тебя всегда, — он пожал плечами и произнес это, как что-то само с собой разумеющееся. Чтобы оно закрепилось у неё в голове, как нечто нерушимое.
А Жасмин будто знала, что он именно так ответит. У неё на лице пролегла улыбка, такая, что нижняя губа мелко задрожала. Она взяла его тогда за руку и с надеждой произнесла:
— Я хочу умереть.
Чонгук стиснул её ладонь, словно она собиралась ускользнуть прямо сейчас. Он утопил в себе волну боли, которой Жасмин поделилась. Стиснул челюсти и, прижавшись к девичьей ладони губами, произнес:
— Все будет хорошо. Я всегда буду рядом.
Жасмин бросила в него укоризненный взгляд.
В комнатах убрали зеркала, оставили одно в ванной, которое предусмотрительно можно было прикрыть занавеской, повешенной рядом. Жасмин не потеряла красоты. Конечно, сильно осунулась, тугие мышцы лишились первозданного вида, карий взор, обжигавший как горячая карамель стал болезненно блестеть, немного потускнели и стали ломкими волосы, потому что девушка часто отказывалась от еды. Жасмин не теряла красоты, но думала иначе. В её понимание красота заключалась в здоровье. В полноценности. А смотря на собственную беспомощность, Жасмин долгое время доводила себя до многочасовых истерик. Потом затерлось, им на замену пришли перепады настроения: от уверенности до самобичевания, от злости до апатии. Девушку, словно закинули в море, которое беспрестанно укачивало её из стороны в сторону.
Врачи давали и положительные прогнозы, но говорили об усердие и времени. Нужна была постоянная терапия, Чонгук, Джули и Йозеф работали, чтобы их обеспечить: массаж и физкультура, физиотерапия, иглоукалывание, бассейн, даже сомнительная остеопатия. Также постоянно нужны были лекарства: спазмалитики, витамины, антидепрессанты, выписанные психотерапевтом, спиртовые растворы для ухода. Еще и компрессионные чулки, которые при первом знакомстве стали для Жасмин поводом для истерики. Чем больше времени занимало лечение, тем бесцветнее становилась девушка. Так выглядела безнадежность.
Чонгук полноценно проводили с ней только выходные, хотя пытался бывать рядом и во время процедур. Но приходилось много работать, на его попечении была еще Сольхен, активно готовящаяся к экзаменам. Пока Жасмин находилась дома и не могла свободно передвигаться, ей приходилось занимать чем-то дни и ночи. Истерики перестали подходить, мало того они выпотрошили внутренности, поэтому она искала хобби. Чонгук на диване, у него в руках очередной том комикса, который служит отличным прикрытием наблюдения. Так он может ненавязчиво любоваться сидящей под боком Жасмин. Она учится рисовать, решилась изобразить акварелью цветы, умостившиеся в прозрачной вазе. Чаще всего их дарят Чонгук и Базиль, Йозеф приносит обычно сухоцветы. Сегодняшние — нежно-алые герберы — радуют простотой. Света много, на улице почти белые лучи пробились сквозь монолитные тучи.
— Чонгук.
— Мм? — парень отвлекся от чтения.
Жасмин орудовала кистью, не поворачивая головы к Чону. Он смотрел на её собранные в пучок волосы, ожидая продолжения. Может, нужно что-то принести или у неё есть предложение, как провести вечер.
— Давай расстанемся, — произнесла она, взбалтывая кисть в банке с водой.
— Ты больше не хочешь быть со мной? — спокойно поинтересовался Чонгук.
— Не хочу.
Чонгук отложил комикс на подлокотник, спустил ноги на ковер и прикоснулся ладонью к её спине. Подобрался к сердцу.
— Посмотри на меня и скажи это ещё раз. А лучше давай пропустим. И ты сразу скажешь мне, что не так?
— Всё, — она рьяно бросила кисть в банку, — это я парализована, не ты, это я больна и не могу нормально жить. Не ты.
— Не понимаю.
— Не надо быть со мной из жалости. Ты молод, красив и успешен, сможешь найти кого-то соответствующего.
— Я уже нашел, — спокоен внешне и старательно контролирует голос, который так и тянет вверх из-за злости, — я с тобой, потому что люблю тебя.
— Хватит. Это пока, пока ты думаешь, что все наладится. Но ничего не наладится. Я — инвалид, и им останусь. Не надо таких жертв.
— Я люблю тебя. Это не жертва. Я хочу быть с тобой, потому что мне хорошо с тобой, — он потянулся к её пальцам.
— Уходи, — Жасмин не дала ему даже слегка прикоснуться, одернув руку.
— Жасмин.
— Я сказала уйди, — закричала девушка, заставив Чонгука виновато потупить взор, — не хочу тебя видеть!
Раздираемая душевной болью, Жасмин металась, потому что не знала, как от нее избавиться, куда спрятаться. Она ценит Чонгука, благодарит, что он не оставил её сразу. Но дорогим людям желаешь лучшего, легкого, не обременительного. Его ждет жизнь со всеми страстями, открытиями и красками. Жизнь, в которую она не вписывается.
Чонгук действительно уйдет, даст время остыть, выплеснуть эмоции, скрыть стыдливую слабость. Но обязательно вернется, найдет её облокотившейся на спинку дивана с красными глазами, безвольными руками. Пустой взор, вымотанный вид. Чонгук молча собрал осколки разбитой вазы, спас герберы от гибели, дал им напиться из чашки, подмел мелкие осколки, протер стол, прибрал краски, а потом сел рядом с Жасмин и крепко прижал её к себе. На макушке оставил нежный поцелуй.
— Ты не поранилась?
— Прости меня, — руки ожили вместе с губами, сердце отперло замок — устало. Жасмин крепко прижалась к нему. — Я не хотела.
— Я знаю.
— Только не уходи, — Жасмин пробормотала шепотом ему в плечо. — Пожалуйста, останься.
— Я никуда и никогда не уйду.
Такие истерики — это не желание манипуляции или очередная выходка избалованной души, это беспомощность, от которой не спрятаться, которая заполняет все пространство. Жасмин, наверное, многих обвиняла, но больше всех — себя: за безрассудство, за провал, за сломанные судьбы дорогих людей. И если от других всегда можно отгородиться, то от себя — никогда. Ты всегда наедине с собой. А если ты при этом не в ладах с внутренним Я, то жизнь превращается в мельницу, в которой ты ежесекундно перемалываешь себя.
Однажды Жасмин после процедур хотя и чувствовала себя измотанной, всё равно была на непонятном для окружающих эмоциональном подъеме. Дома ждали Йозеф и Изабель, заглянувшие на посиделки. Беседа завязалась спокойная и отвлеченная от тематики цирковых выступлений. Йозеф рассказывал о неудачном походе на выставку современного искусства. Жасмин радовалась и старательно, шутя, поддерживала разговор, пока внезапно не попросила:
— Я хочу сходить в цирк.
Чонгук, отложивший кружку с чаем, уже усиленно думал о том, как отговорить девушку от этой идеи. Ему не хотелось, чтобы Жасмин снова мучилась от истерик, неприятных воспоминаний. Но она словно почувствовала его настрой и быстро обезоружила одним прикосновением.
— Я хочу просто посмотреть.
Чонгуку заботливо одел девушку, укутал ноги пледом — на улицах еще гулял холодный ветер — и ближе к обеду они выдвинулись к цирку. Манеж их встретил тренировкой Дани и Пьера, которые сейчас выглядели, как дуэт веселых клоунов. Не шутили про смерть, не смолили и не глядели хмуро на каждого встречного. Они дарили радость, как и положено профессионалам своего дела. От их вида у Жасмин в груди потеплело. Накатило ощущение, будто всё как раньше, ничего не поменялось.
— Жасси! — радостно воскликнул с трибун Базиль, уже мчавший к ней на всех парах, чтобы поздороваться. За ним медленно спускалась Лулу, которая приветствовала акробатку кивком головы и улыбкой. Что-то новое всё же было. Лулу, не отходящая от счастливого Базиля. Чужое счастье, когда тебе плохо, как лезвие, за которое ты хватаешься. О причинах потепления на сердце у Лулу так никто не узнал, кроме Жасмин. Она догадалась, но намного позже.
Лулу не любила Жасмин, как девушку, как человека, как соперницу, но всегда уважала её, как артиста. Для цирка, для каждого её работника то роковое выступление стало трагедией. И даже для Лулу. Понимание, что от такого не застрахован никто, заставляло сердце замереть в испуге. Она понимала, что не сможет крутиться возле Алена, потому что тот будет рядом с разбитой акробаткой. В условиях этой трагедии Лулу не могла посчитать виноватой Жасмин, ей оставалось принять, что Алена на время точно придется отпустить. Но когда диагноз Жасмин поставили окончательно, случилось страшное. Ален не ринулся за ней. Лулу не понимала, что происходит и откуда возникли такие перемены, но радовалась по-своему. Жасмин от этого хуже не становилось. Единственный человек, который был ей нужен, стоял сейчас подле неё и держал за руку. А у Лулу появлялся шанс быть рядом с любовью всей её жизни. Ален, словно оттаял, обратил внимание на гимнастку, всё чаще подпускал к себе.
Но на душе у Лулу было паршиво. Они сидели рядом у манежа, его рука расслабленно лежала на её плече. Она не выдержала и спросила:
— Почему ты сейчас не рядом с Жасмин?
И когда она задавала этот вопрос, то готовилась к любому ответу. О том, что он не хочет доставлять ей проблем своим чувствами, о том, что сейчас с ней Чонгук и он не хочет ей мешать, о том, что он боится не сдержать рядом с ней собственных слез и жалости, что боится тем самым причинить ей боль. Она готовилась ко всему, но не к равнодушному:
— Я разлюбил.
Худших слов Лулу не слышала в жизни. И она в то мгновенье, словно прозрела и увидела, что рядом с ней не статный артист и благородный мужчина. Стоило Жасмин упасть, разбиться, и он, мерзкая свинья, её разлюбил. Лулу молча убрала его руку с плеча, встала и ушла навсегда.
Единственный кто когда-либо любил Жасмин, сейчас стоял подле неё и держала за руку. Лулу мечтала о такой любви — безусловной.
Жасмин радовалась встрече с коллегами и долго перед уходом смотрела на купол над манежем. Что она там высматривала? Чонгук не знал, но внутренне весь натянулся, подобно струне, ожидая не меньше, чем выстрела. Но бывшая акробатка только ещё раз улыбнулась, и они отправились домой, где Жасмин за многие недели впервые сама напросилась на ласку. Всё физическое и интимное отныне её пугало и отталкивало. А тут сама потянулась к губам Чонгука, ответившего ей, как всегда жадно и пылко.
Выстрел произошел позже. Через пару дней, когда Чонгук отработав программу, возвращался домой, ему позвонила Джули. Голос надорванный и испуганный диктовал адрес больницы. Чонгук долетел до места бледнее мела. Оказалось, что Жасмин разбила руками зеркало в ванной и из-за чего порезала вены. Чонгук старался не смотреть на перебинтованные до локтей руки, присел на койку рядом с молча смотрящей на стену Жасмин.
— Ты меня оставишь?
Трерйсер закусил задрожавшую губу, потому что понял, вены порезаны не из-за разбитого зеркала.
— Нет, — Чонгук прикоснулся губами к её плечу и укрыл в объятьях.
После этого случая, Жасмин стала проводить с Чонгуком каждую его свободную минуту. К вспышкам гнева, грусти или безудержной радости стали прибавляться приступы ревности. С кем Чонгук видится, с кем работает, кому улыбается. Но парень не давал поводов, в сторону других женщин он мог смотреть с самого начала, но вопреки всему всегда смотрел и выбирал Жасмин — акробатку с горячими, как барханы, глазами.
Программа, над которой работали последний месяц обитатели цирка, превзошла все ожидания. Дару постепенно стала возвращаться былая слава. Это помогало артистам вновь поверить, что жизнь продолжается, что их деятельность имеет смысл и что работать нужно ради публики, ради самих себя. Часть, над которой трудился Чонгук, получила отдельные овации и быстро стала для многих любимой в программе. Трейсер не привнес новое в цирковую индустрию, но повторил гениальнейший трюк. Под куполом устанавливали четыре качели, с которых без страховки прыгали вольтижеры. В воздухе они пересекались в середине на долю секунды, после чего падали в руки ловиторов. Это было опасно, но внутренняя уверенность Чонгука крепла. Йозеф, сбитый с рабочих путей горем, которое произошло с Жасмин, долго не мог прийти в себя. Никаких прыжков, никаких рисков. Только так Дар ждал крах, поэтому Чонгук упрямился, собирал самых смелых ребят из воздушной команды и делал всё, чтобы обезопасить артистов. И как оказалось, не зря. Номер вернул цирку честь, а Йозефу надежду.
После первого выступления решено было провести вечеринку. Уговорам Жасмин не поддалась и решительно отказалась идти.
— Тогда и мне там делать нечего, — Чонгук пожал плечами.
— Нет, ты обязан пойти, — горячо заверила Жасмин, отчего артист слегка насторожился. — Ты очень старался и заслужил это. Я побуду дома с мамой.
Джули лишь выразительно посмотрела на парня.
— Жасмин.
— Чонгук, — она взяла его за руку и искренне улыбнулась, — я хочу, чтобы ты отдохнул.
Чонгук обменялся с Джули обоюдными взглядами, молчаливо условились.
На празднике все взбудораженные и наряженные (Чонгук даже надел брючный костюм) веселились: пили, танцевали, обменивались поздравлениями и играли в шарады. Такими оживленными цирковых Чонгук не видел со временем первой тусовки, которая казалась только-только прошла. Радость окружающих дарила силы, но переживания о Жасмин не давали парню полноценно расслабиться. Он боялся оставлять её без присмотра после случая с зеркалом.
— Я отойду, — выйдя из-за стола, предупредил окружающих Чонгук, который беседу даже не слышал. После пары бокалов вина остро захотелось услышать голос Жасмин, оказаться рядом. Отличный повод, чтобы позвонить и сказать, что вечеринка скучна и блекла без неё. Такие мысли скрашивали Чонгуку настроение, и он улыбался.
— Звезда программы, как всегда, скромен и сдержан.
Чонгук умывал руки, когда позади прозвучал женский голос. В зеркале он увидел Мию. Сперва немного оторопел, а потом выдернул бумажные салфетки, чтобы насухо вытереть руки, и ответил:
— Моя заслуга и впрямь не велика, чтобы ей гордиться.
Миа усмехнулась.
— И эта скромность чертовски привлекательна.
Чонгук сконфузился, прочистил горло и поблагодарил, собираясь покинуть уборную. Но Миа его остановила и принялась поправлять воротник и так идеальной белой рубашки. Артист не хотел показаться грубым, поэтому бережно перехватил ладони и попросил:
— Не нужно.
Она встала вплотную, в нос ударил очень сладкий, почти приторный запах духов.
— Да, брось, Чонгук. Расслабляться нужно всем, — протянула Миа и толкнула опешившего парня к стене. Он и сообразить не успел, как девушка впилась ему в губы страстным поцелуем. Чонгук, словно очнувшись, схватил девушку за плечи, резко повернул голову. Губы девушки прошлись по коже шеи. — Почему нет? — непонимающе воззрилась на него девушка. — Ты из-за Жасмин? Никто ей не скажет, она не узнает.
— Хватит, — Чонгук рыкнул, неосознанно усилив хватку на плечах девушки. Презрительно посмотрев ей в глаза, он оттер рукавом пиджака губы и молча вышел.
Несмотря на три часа ночи, в гостиной горел свет. На диване сидела Жасмин. Волосы собраны на макушке в неаккуратную шишку, так что рассыпались непослушные кудри, рукава лонгслива съехали с плеча. Она увлеченно читала, временам промаргиваясь и прогоняя сонливость. Ещё бледная, потому что редко гуляет и ест без аппетита, скинувшая мышечную массу, так что от природы изящные запястья артистки стали тоньше. К таким нужно относиться намного бережнее, чем обычно. У Чонгука от её вида в их доме перехватило дыхание, защемило между ребрами так сильно, что он осознал одну простую вещь, которая останется с ним на долгие годы: он любил её так сильно, что никого уже не смог бы больше полюбить.
— Там такая интересная история? — потревожил Чонгук, отчего девушка испуганно дернулась.
— Не услышала, как ты вошел, — она сразу же отложила книгу, рассматривая опиравшегося на дверной косяк парня: пиджак висит на руке, как на спинке стула, в глазах опьяненный блеск, на губах усталая улыбка. — Мама уже легла спать, я решила тебя дождаться.
Чонгук оттолкнулся от косяка, пересек гостиную, сел рядом с девушкой, предварительно оставив на её щеке смазанный поцелуй.
— Ты выпил? — принюхиваясь и заглядывая ему в глаза, удивленно спросила Жасмин.
— Немного, — лукаво прищурившись, признался Чонгук. Поступился принципом, не смог отказать цирковым и осушил, морщась, два стакана шампанского, — злишься?
— Нет, конечно, — робко произнесла девушка. — Как отдохнули?
— Я скучал.
Жасмин по щенячьи, очень доверительно на него посмотрела, не забыв оглядеть с ног до головы.
— Ты…
— Мм? — протянул Чон.
— Ты был с ней?
Чонгук громко вздохнул, не сдержавшись и протерев ладонью лицо.
— С кем?
— А у тебя их много?
— Кого?
— Может хватит играть в дурака?
— Я не понимаю, Жасмин, — искренне признался Чонгук, смотря в пол.
— Тех, с кем ты трахаешься, — и взгляд её разгорался: в нем плескались злость и боль, не предвещающие ничего, кроме истерики.
— Я ни с кем не сплю.
— Себя убедить в этом не забудь, — разочарованно произнесла Жасмин.
— У меня никого нет.
— Хватит врать. Такая, как я тебе не нужна, и ты это знал с самого начала. Уже чувствуешь себя обделенным и несчастным? А я говорила.
— У меня никого нет.
— Я знала, что этим все и закончится, но поверила тебе.
— Жасмин, услышь меня, — громко взмолился Чонгук. — У меня никого нет, — он, не выдержав, рявкнул.
Девушка дернулась, как от удара. И глаза её наполнились горькими слезами.
— Чонгук, — тихо позвала она, уже не сдерживая дрожащих губ. Он наконец-то посмотрел ей в лицо, тут же осудив себя, что стал причиной этих слез. — У тебя тут след от помады, — Жасмин ткнула его в кромку воротника у шеи и расплакалась.
Чонгук удивленно оттянул ворот.
— Я..черт, Жасмин, я объясню.
— Не надо, — просипела Жасмин и подкатила поближе рядом стоявшую коляску. Чонгук двинулся навстречу, чтобы помочь. — Я сама, — сказала она. Помогла себе пересесть, поочередно перенесла одну, потом вторую ногу и пожелала спокойной ночи.
Чонгук очнулся, только когда хлопнула дверь комнаты Жасмин, и мелко затрясся, сжав кулаки до побелевших костяшек. Ваза звонко разлетелась по всей гостиной, а опрокинутый стол, кувыркнувшись, замер у стены. Замер и Чонгук, от отчаяния вцепившись в собственные волосы. А потом, у груди что-то щелкнуло, словно затвор, и он беззвучно зарыдал.
***
От неё всегда веяло теплом, поэтому он считал её островом спокойствия — отдельным миром, далеким от страданий, зла и обмана. У неё лучилось лицо стоило ей хоть слегка улыбнуться. Под этими лучами Чонгук рос: морально, физически, духовно. Аннет всегда ласково трепала его по волосам, отчего он, не привыкший к таким нежностям, вздрагивал, покрывался наивным детским румянцем. Она обращался к нему: «Чонни» и учила жить — жить счастливо среди боли и страданий. После нескольких лет ада в компании разных отчимов Чонгук закрылся. Спрятал внутри самое ценное, потому что за маской безразличия окружающие не видели слабостей, не могли им воспользоваться. Проницательный взор зеленых глаз тёти Аннет нащупывал правду в считанные секунды. Но по натуре тётя была доброй и учила Чонгука понимать себя и окружающих ненавязчиво, не давя.
— Представь счастье, с которым ты хотел бы жить. И однажды оно станет реальностью, — говорила она маленькому мальчику, страшно тоскующему по сестре и родителям, безвозвратно похороненным в детстве.
День за днём Чонгуку становилось легче дышать. Он улыбался, и скулы не сводило от лжи, он выражал свои желания, и за это не стегали ремнем, он учился любить, и его любили не за хорошее поведение и послушание, а за просто так. В таком мире он жил рядом с тётей Аннет. Дядя Доен был добрым, но много работал, поэтому редко бывал с семьей. Других детей у них не было. С возрастом Чонгук стал понимать, что Аннет — бездетна, потому что больна.
Пара лет пролетели счастливо, Чонгук почти поверил, что всё наладилось. Но болезнь Аннет стала прогрессировать. Сперва она бодро переносила её на ногах и уверяла окружающих, что ещё полна сил и нисколько не чувствует тяжести. А потом стала быстро чахнуть: ей становилось трудно передвигаться, хотелось больше спать из-за отступающей в царстве Морфея боли. И последний год она провела в постели, рядом с которой Чонгук старался не шуметь. Аннет часто просила почитать что-нибудь интересное. Заумные книжки у Чонгука шли туго, поэтому они договаривались на комиксы. Он показывал ей смешные картинки или любимых супергероев. Они вместе смеялись, пока Чонгук не стал осознавать, что у всего есть конец.
Первый раз он ушел в мир фантазий, когда тетя кричала от нестерпимой боли. Тогда перестали действовать обезболивающие. Ещё не взрослый, но уже не ребенок с богатым жизненным багажом плотно закрывал уши, зашторивал глаза веками и усиленно трудился над своими фантазиями. Детально работал над улыбкой тети Аннет, чтобы она воплотилась в жизнь. Но чуда не случилось.
***
Воспоминания мучили до самого рассвета. С красными от слез глазами Чонгук так и просидел на диване, смотря в стену. Наверное, он впервые за долгие годы плакал. Так много, так долго. За всё и сразу. Даже на похоронах Аннет он не проронил ни слезинки. Просто имитировал собственное счастье, уходил в него с головой и часами фантазировал. Так дальше ведь не могло продолжаться, сколько не уходи в себя, в жизни ничего не налаживалось. За белой полосой неизменно приходило множество черных. И так жизнь шла вперед. Чонгук наконец-то признал, что его фантазии — опухоль, от которой нужно избавиться, которую нужно лечить.
Жасмин с утра тоже выглядела не выспавшейся. Наверное, плакала и слушала, как он устраивает здесь погром. Стоит и за это себя винить.
Подкатив коляску ближе, Жасмин оказалась по правую руку от Чонгука. Лицо выглядело уставшим, но не заплаканным. Чонгук не избавился от желания оправдаться за то, в чем он не виноват. Руки у неё были ледяными, они перехватили его запястье бережно. Чонгук уже чувствовал легкую панику.
— Ты имеешь на это право. Делай, что захочешь, — и во взоре тишь. — Можешь гулять с кем захочешь, быть с кем захочешь, спать с кем захочешь. Только…не уходи, — уперевшаяся в плечо голова ознаменовала личное поражение в схватке с гордостью. Больно знать, что он и в этом виноват.
Он поцеловал её в макушку и прошептал:
— У меня нет никого, кроме тебя. И не будет.
Чонгук рассказал, честно поделился тем, что произошло в баре и снова пообещал не предавать. Теперь бессмысленно прятаться в фантазиях. Чего бы он не хотел — всё пустое. Жизнь будет продолжаться так, как она есть сейчас. И если Чонгук перестанет бороться за их будущее в настоящем, то как минимум один человек останется во тьме.
***
Полтора года спустя
Песок щекочет пальцы, мелкие крупинки неприятно растираются между ними. Тепло, которое веет от прогретого пляжа, целительно и необходимо. Шум прибоя заглушает речь и крики неугомонных чаек, кружащихся над скалами. Солнце, поднявшееся только на четверть лазурного неба, стреляло лучами в глаза. Поддерживающие на протяжении всего пути руки бережно вели за собой. Он готов был ловить. И тогда, и сейчас.
Ни с чем несравнимо это чувство краха собственных принципов. Их неизбежная трансформация под натиском жизненных ситуаций, под воздействием других людей и более сильных идей. Бороться за права не стыдно, отстаивать свою правоту тоже. Но глупо при этом отказываться от чувств, закрываться от любви и людей, заранее вешая на них ярлыки. Можно прожить, веря, что нуждаешься в одном, но заполучив другое — обрести счастье.
Первый шаг дался с трудом, второй не дался вовсе. Ноги подкосились и тело рухнуло бы на золотистый песок, если крепкие руки не поддержали. Но и эти полтора шага вызвали счастливый смех.
— Мы сделаем это вместе? — прошептала Жасмин. В словах надежда, больше, чем один смысл.
Чонгук улыбнулся, поняв о чём идет речь.
Сделают, потому что вместе.
