Холодный фронт

"Здравствуй, милая! Надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии..." Когда-то она писала на розовой дамской бумаге отцовским пером. "Дорогая мама, у меня все хорошо..." Она соблюдала бесконечные правила этикета: сначала на конверте указать тетю, потом дядюшку, потом сестер. "...Я очень рада, что ты так помогаешь нам..." Когда-то давно. Настолько давно, что и не вспомнишь, когда именно. "...У меня много работы, но писать вам одно удовольствие..." Шуршащий подол материнского платья. Звон бокалов. Разбитые коленки, прикрытые белым кружевом. "...Твой брат Алексей был очень плох на прошлой неделе. Но теперь он почти поправился. Сашеньке пришлось ходить в деревню за молоком и лекарствами..." Если о чем-то не помнит большинство, было ли оно вообще? "...Обязательно пиши, если еще что-то нужно..." Если об этом помнит только она одна, было ли это? "...Я очень беспокоюсь за тебя, милая. Я надеюсь, что ты зарабатываешь столько достойным приличной женщины способом..." Железный вкус со рту и корка, которая присыхает к волосам на руках. "...Я всегда могу прислать еще..." Отцовские сигары, книги в огромных шкафах, мягкий воротничок гимназической формы. "...Ты так долго была вдали от общества, моя доченька. Ты не познакомилась с каким-нибудь добропорядочным мужчиной?.." Песок и струйки пота. Снег и воющий ветер. "...Я обязательно придумаю как вытащить вас оттуда..." Помнит ли она? Может, она прочла в книге, которую снова подсунул под локоть ее товарищ? "...Буду ждать твоего следующего письма." Товарищ ли? Разве станет он волноваться о ней, когда она перестанет быть просто пушечным мясом? У него временами такое детское выражение лица... "...Я постараюсь отправлять весточки чаще." Тяжесть в ногах и болящие руки. Другая бы давно сломалась. Давно – это когда? Часы мерно отсчитывали минуту за минутой и неизменно возвращались к двенадцати. И невозможно было сказать, шли ли дни. Утром – стакан крепкого черного чая и наспех пожаренная яичница. После боя – прохладный душ. Вода мутная и отдающая ржавчиной. Пара часов в мастерской. Вечером – скрипучий стул в углу лазарета, белые перья на полу, яркий свет ламп, его неаккуратные черные волосы, подрагивающие плечи. От смеха? От плача? Ночью она вспоминала все то, что хотела забыть. Она перестала любить темноту. В полусне она видела очертания знакомых людей и предметов. И те, и другие несли за собой надрывный женский вой и плач осиротевших собак. Немного помогало ощущение теплого тела рядом. Немолодого, но красивого тела. Любит ли она его? Может ли она любить? А могла, если бы то, что случилось, не случалось? Она гнала такие мысли. Время будто остановилось здесь, посреди знойного марева пустыни, и она бы с легкостью погрузилась в забытье, превратившись на самом деле в ту, кем ее считали. Старушка-медведица, злобная самка крокодила из зверинца. Но не давал холод. Морозный ветер пробрался в ее кости и сухожилия, пробил незаживающую дыру в груди колючими льдинками и обосновался там, между ребер, на месте сердца, так плотно, что ни жар песка, ни аккуратные теплые руки не могли отогнать его ни на мгновение. Она не понимала его. И не могла понять, потому что за долгие годы страха потеряла саму себя. Она могла только вторгаться в его жизнь и раз за разом отвоевывать его у смерти и боли, подставляясь под каждый удар с животной яростью и верностью породистой суки. Она, может, хотела дать ему больше, но не могла: сейчас или всегда — этот вопрос она не задавала себе. Каждый день неизменно походил на предыдущий, и ни один не приносил облегчения. Друг за другом в ее голове мелькали разрозненные, как в диафильме, картины: пыль на лежащих телах, красные капли на белоснежных перьях, вспышки перед глазами и мерный скрип вагонетки.