Капучино с корицей.

Гэвин не хотел думать, сколько времени прошло. Не хотел ничего спрашивать, ничего говорить, ничего знать. Впрочем, он ничего и не знал — в памяти остался пробел, пустота, холод неизведанных глубин океана, куда никому не суждено было попасть, где он сидел в одиночестве, беспомощный, прикованный ко дну тяжёлыми ледяными цепями, иглами впивавшимися в искусственную кожу при каждом движении, и казался себе бесполезнейшим существом на планете. Парализованный, не в силах оттолкнуться, он забыл, что когда-то вообще мог шевелиться, двигать руками, ногами, что-то чувствовать и ощущать. А цепи со временем становились всё сильнее, прочнее, и шансы порвать их стремительно таяли прямо на глазах. Вернее, не таяли, а уплывали вместе с пузырьками воздуха на недоступную поверхность. Горизонт давно был размыт, стал ещё более далёким, почти перестал существовать. Хотелось то ли кричать и судорожно вырываться из плена, то ли истерично плакать от боли и досады, захлёбываясь собственными слезами, то ли просто забыться. Забыться во сне, пока всё не станет хорошо само собой. Гэвин опустил руку в пустой карман и с тоской вспомнил о зажигалке, из которой он сделал не то игрушку, не то орудие пыток для глаз Ричарда, о запасных ключах, когда-то лежавших под рукой, а сейчас находившихся непонятно где вместе с остальными его вещами, изъятыми полицией. Полицией, которой он сам служил! И не успел даже собрать в ладонях пепел, чтобы сохранить хоть частичку, хоть крупицу своей висящей на волоске жизни. Впервые за долгое время именно жизни, а не жалкого существования, которое он влачил в одиночестве, мечтая поскорее уже с этим всем покончить. Пойманное в ловушку меж сильнейшими катастрофами, светлое существо — улучшенная версия самого себя — ждало своего шанса сбежать из клетки ада. Ждать осталось недолго. Первым пришёл Коннор. Гэвин впился в него взгоядом: в привычном костюме, уложивший волосы, как обычно, до мерзости идеальный со своим небосводом родинок на лице и спокойным шагом, он заглянул сквозь решётку с отчуждённой жалостью в глазах. Не ответил ни на один вопрос, не реагировал на собственное имя, только показал что-то охраннику, и тот открыл камеру, в которой сидел Гэвин. Андроид выскочил, схватил Коннора за грудки, помял его рубашку, сам не понимая, зол или отчаялся. Коннор не стал вырываться, нежно накрыл его руки ладонями. Гэвин почти обжёгся, резко отпрянул. — Что с ним? Он цел? — спросил он, надеясь, что лейтенант догадается, о ком речь. Тот, конечно, догадался, но вместо ответа выдавил из себя улыбку. Где Ричард? Как он? Что произошло? Коннор был тих. В груди что-то больно дало трещину. Диод изменнически загорелся ярко-красным. Провожаемый полным надежды взглядом Гэвин покинул помещение, вышел на тёмную лестницу и медленно опустился на ступеньку. Закрыл голову руками, уткнулся лбом в колени. Из всех вопросов, существующих на этом чёртовом свете, он готов был дать ответ только на один. Да, андроиды умеют любить. Умеют ощущать на коже холодок замороженного времени, как целый мир проносится перед глазами со скоростью, которой фотоны позавидовали бы; знают, каково быть запертыми в непробиваемых стенах, не иметь возможности подняться вверх, на поверхность, пока не коснёшься онемевшими кончиками пальцев самого дна, не отключишь разум и не пустишь горячее сердце в доверительный полёт. Сердца у машины, конечно, не было, но зато была душа. И эта душа лучше любой человеческой могла превращать серые булыжники в сверкающие алмазы, но сама почему-то обессиленно застряла в бесконечной холодной ночи, потеряв желание бороться, как лампочка, в которой больше нет искры. Холодно, впрочем, не было — андроиды же не чувствуют... Простые андроиды — нет, но Гэвин был лучшим из них и переживал тоже так, как следует: его то бросало в жар так, что он вполне отчётливо ощущал, как перегреваются биокомпоненты, то дико, до невозможности дико знобило. Он старался перевести лишние размышления в фоновый режим, но все системы решительно отказались функционировать. Непонятно, как тело могло быть таким пустым и в то же время таким тяжёлым. Делать было нечего. Оттого он неспеша поднялся и отправился бездумно бродить по округе, лишь бы хоть чем-то занять требующую восполняющей деятельности голову. Гэвин прошёл мимо «своей» кофейни, и та дружелюбно поприветствовала его тусклым светом в окнах, по парковым дорожкам, поскрипывающим землёй и талым снегом под тяжёлыми ногами, мимо одного, другого, третьего дома, назначение которых в данный момент его нисколько не интересовало. На душе, которой он не имел, было тяжело и вязко. Подобно преступнику, вернувшемуся на место преступления, он, сам того не заметив, оказался у дома Ричарда. Этот дом хотелось ненавидеть. Ненавидеть всем своим существом, ненавидеть до скрипа зубов и сбоя в системе за то, что тот не уберёг своего хозяина. Но почему-то не получалось. Едва заметные царапины на оконной раме цвета подсохшего после грозы асфальта, которые детектив по неизвестной причине оставил мозолить глаза, приводили на ум один из многочисленных раз, когда Гэвин сквозь это окно забрался в дом. Он подошёл ближе и бережно провёл кончиками пальцев вдоль потемневших повреждений, слегка надавливая, закрыв глаза, воспроизводя воспоминания максимально подробно. В холодную ночь, промокший до ниточки, он звал Ричарда посмотреть на звёзды, радостно глядя на него из-под накинутого на голову капюшона. В свою очередь Ричард, по-смешному растрёпанный, растерянный и ещё даже не проснувшийся, сначала был намерен отказаться и выгнать андроида ко всем чёртям, но вместо этого немного поотнекивался скорее так, для галочки, и вскоре демонстративно нехотя согласился, очень быстро собрался, захватил только ключи и почти вылетел из дома, чуть не забыв закрыть дверь. На самом деле он до безумия любил звёзды, их помигивающее сияние, энергию, холод, только на городском небосклоне они загорались непозволительно редко; в ту ночь небо, к счастью, было чистым, завораживающим, воздух — пьянящим, а звёзды — ярче, чем когда-либо в истории. Ричард глубоко дышал, упиваясь особенной ночной свежестью, и то прикрывал глаза от удовольствия, то почти не моргал, лишь бы не упускать ни мгновения наслаждения всем, что его окружало: лёгким шумом играющего немногочисленными листьями ветра, тёплой, мягкой темнотой вокруг, будто укутавшей в себя и создавшей ощущение безопасности, спокойствия... Гэвин учился у него эмоциям. Трепетно записывал каждую секунду, сохранял в самую закрытую из своих папок, чтобы никто не смел и прикоснуться к тому, что он ценил больше всего на свете, но пока продолжал это отрицать. Искусственная кожа предательски покидала кончики пальцев, находившихся ближе всего к руке Ричарда, и андроид почти видел, как система кричит о непосильной перегрузке, пытаясь вернуть скин на место. Но отходить не хотелось. Вместо этого он продолжал незаметно поглядывать на него, стараясь запомнить всё до мелочей: каждый изгиб лица, родинку, лёгкую царапину, каждую складку на лёгкой, наспех выбранной одежде, каждый звук и запах. Каждое чувство. Однажды Ричард ответил тем же. В один вечер крыши уставшего субботнего Детройта были освещены малиново-красным закатом с золотистыми нотками уходящего светила. Мягкие фиолетовые облака были больше похожи на акварельные разводы, хаотичные, но в то же время упорядоченные — как бывает, когда за работу берётся самый опытный художник. Последние тёплые лучи зайчиками играли в догонялки, перепрыгивая с окна на окно, пробираясь в чьи-то комнаты и оставляя нежные поцелуи на лицах людей, лёгкий ветер перебирал волосы, пытаясь заплести их в причудливые косы. Андроид же пребывал не в самом прекрасном настроении, сливался с солнцем в прозрачно-жёлтом свечении диода, но выглядел чертовски красивым на его фоне, ведь на солнце зачастую было больно смотреть, а на Гэвина смотреть хотелось. Негромкий звук затвора заставил его обернуться к напарнику: тот почти смущённо, но ничуть не жалея о содеянном, опустил смартфон, тепло и ласково улыбнулся, молча подозвал Гэвина к себе. Фотография, как детективу показалось, вышла по-летнему уютной и домашней, хотя не было ни лета, ни домашней обстановки. Только Гэвин, задумчиво устремивший взгляд в бесконечность, и небо, поющее свою самую яркую прощальную песню, от которой на языке появлялся сладкий привкус. Таких снимков за время, что они работали вместе, накопилось несколько штук — немного, но Ричарду вполне хватало. И он тоже очень бережно хранил и часто возвращался к ним, когда чувствовал тоску и одиночество... Да и просто так. Парочку он даже распечатал, вложил в книгу, которую давно прочитал, и никому больше не показывал. В пепельнице на светлом подоконнике, который был виден сквозь стекло, лежала сухая недокуренная сигарета. Гэвин задержал взгляд на ней. Ричард не любил курить, а значит, недавно был чем-то сильно обеспокоен. Впрочем, ему было, о чём беспокоиться, но андроид жалел, что не был рядом в ту минуту. Он прислонился лбом к холодному влажному окну, и даже мелкий дождик, пустивший на улице, сейчас совсем не имел никакого значения. Под похожим дождём некоторое время назад от Коннора и его старика Гэвин торжественно получил звание зануды за то, что не хотел выходить из своего укрытия, и, надувшись, даже не принял зонт у Ричарда. Детектив тогда только мягко улыбнулся одними уголками губ, попрощался с коллегами, помахал рукой воодушевлённому Коннору и, встряхнув зонт, встал под крышу рядом с Гэвином. Ненавязчиво коснулся плечом его плеча: то ли грелся, то ли согревал сам. Они ждали автобус, но каждый молча просил, чтобы он не пришёл. На следующий день андроид едва не прогнал его с рабочего места, припоминая все проколы, ошибки и даже придумывая их самостоятельно — что угодно, лишь бы не демонстрировать свой рыже-жёлтый диод каждый раз, когда детектив оказывался слишком близко. И вот, тёмный вечер, снова дождь, снова Гэвин и дом его человека. Пустой. Чертовски пустой дом, почти такой же, как его собственные мысли сейчас: их и не было, но в то же время они снова и снова с головой накрывали горькой солёной волной, с каждым разом всё сильнее. Потерянный в собственном сознании, он сел на чуть скрипнувшее крыльцо, и из сухих глаз наконец покатились горячие дорожки слёз. Никакой паники, страха, ужаса, отчаяния — только душное ничего в душе, пожирающее изнутри, жгучее и горькое. Гэвин попытался уложить в голове идею о вынужденной работе втроём с Коннором и Хэнком. Идея не поддалась. И ничего не поддалось бы, если б не тёплые ладони, опустившиеся сзади на плечи. — Руки, блядь! — бездумно рыкнул он. — Я не в настроении общаться. По голове громом посреди тёплого весеннего дня ударил бархатный, чуть-чуть хриплый, до боли знакомый голос: — Неужели? Тело пробрала дрожь. Вернее, вибрация. Андроид выпрямился и ощутимо напрягся, когда в плечо нежно уткнулись лбом, пощекотав шею взъерошенными волосами. — Рич? — слова выталкивались с трудом. — Да, Гэвин? — детектив хихикнул, едва слышно покашляв. Все системы разом отказали, а бесконечный запас слов всех когда-либо существовавших языков на свете предательски иссяк. — Говнюк, где ты был? — Гэвин опустил голову. Прочнейшие ледяные цепи дали трещину и вот-вот готовы были рассыпаться в маленькие снежинки, открыв путь наверх. Горизонт прояснялся, спасительная тропа стала почти видна... Но всё ещё казалась чертовски далёкой, заросшей и растворившейся. Ричард, не знавший о том, что Коннор ничего не сказал его напарнику, безмолвно, тепло прижался, сев на пару ступеней выше, аккуратно и очень, очень бережно обнял со спины, невесомо отметив подушечками пальцев грудь, ключицы сквозь одежду андроида, скрестил руки, будто защищал его от чего-то. Почти так же, как Гэвин когда-то, только как-то... По-своему. Гэвин не выдержал. Повернулся, присев на корточки, и заключил напарника в крепкие объятия, зарываясь лицом в его рубашку. Тот прислонился губами к его макушке и бесшумно дышал в волосы. Ричард слегка подрагивал, но Гэвин решил поговорить об этом позже. В обязательном порядке, но позже. Сейчас сил хватило только на глухое: «Прости, прости меня...» И последовавшее за ним: «Спасибо». Статус отношений автоматически повысился до уровня «близость». Андроид не помнил, за что извинялся, но Ричард не ответил, только ласково гладил по спине и медленно, чуть ощутимо покачивался из стороны в сторону, будто убаюкивал, старался успокоить, почти вслух произнося: «Всё хорошо. Я рядом». Казалось, он сам тихонько всхлипывал, прерывисто вдыхая. Андроид, не меняя положения, поднял на него жалобный, наполненный нежностью до краёв взгляд: тепло летнего хвойного леса, мягкого, доброго, только что встретившего свежий рассвет и тянущего свои прозрачно-зеленые лапки к солнцу, столкнулось с прохладной свежестью зимних льдов, голубизной игривых морских волн. Глаза Ричарда соревновались в красоте с бескрайним океаном. Океан проигрывал тем, что в нём было далеко не так приятно утопать. В лесу сегодня устроили пожар, не зажигая спичек, а все сомнения в мгновение разбились о два сияющих светло-голубым айсберга. Ричард коснулся губами его виска, обдав ухо тёплым воздухом, легонько потёрся кончиком носа о скулу. От детектива пахло чем-то умиротворяющим, безопасным, безупречно спокойным, как утренняя роса, и совсем немного — кофе и сигаретами. Молчание. Чёртова немая сцена — добро пожаловать в новую главу нашей пьесы. По иронии пустой дом оживило существо, которое само живым не было, но поселило душу в мёртвом помещении и, наверное, в его хозяине тоже. Свет решили не включать. Намереваясь переодеться, Ричард спустил с подрагивающих плеч чёрную отглаженную рубашку, оголив спину: некогда усыпанная лишь родинками, она представляла собой скорее изборождённое бесконечными боями поле, уставшее, безжизненное, из последних сил делающее короткие глухие вдохи; ангела, которому оторвали крылья и которого теперь преследовала фантомная боль, будто они, огромные, нечеловечески сильные, ещё тянутся шлейфом за спиной, сминая траву, раздвигая ветки. Гэвин тихо и неуверенно сделал шаг ближе, коснулся бледной кожи побелевшими кончиками пальцев — стыдно уже не было. Только больно, горько и тошно. Ричард замер, задержал дыхание, виновато опустил голову. — На тебе, — прошептал андроид, — живого места нет. Голос был упавшим, красным, как диод. Как кровь и синяки цвета Меркурия, распустившиеся по телу. Как переливающиеся ягоды и Марс. Гэвин искренне не понимал, почему выговорился именно так, но формулировать что-то по-другому не хотелось — всё будто звучало правильно. Бережно ведя руку вдоль напряжённых мышц, он то следил за собственными движениями, — непозволительно мягкими, непозволительно нежными — то поднимал глаза на затылок перед собой, сверлил его взглядом, ожидая ответа. Тишина. Он уткнулся лбом в плечо Ричарда, не отнимая руки. Тот тяжело, прерывисто вдохнул. — У меня не было никаких улик, — начал он на выдохе. — И выбора тоже. Всё, что оставалось, это вывести Камски на признание... — андроид поморщился, представив, что могло произойти. — Я ошибся. — Расскажи. Ричард не спеша повернулся, накинув рубашку на плечи одним движением, перехватил Гэвина за запястье, аккуратно, почти боязно поднялся вверх по кисти и сплёл их пальцы вместе. Искусственная кожа сдала позиции сразу, совсем без боя. — Ну, и что ты молчишь? Ричард молча смотрел на сложенные в замок руки, на подсвечиваемый лёгким синим пластик под пальцами; а Гэвин — на него. Внутрь комнаты рассеянными лучами проникал тусклый свет уличного фонаря, и на его фоне зашедшийся красным диод казался страшным пожаром. — Это ещё не всё, да? — Гэвин нахмурил брови, увидев, как напарник сдержанно кивнул в ответ. У того в груди что-то начало тянуть вниз, разрывать изнутри и душить всеми нитями мира, больно впивающимися в рёбра. Он попытался улыбнуться, но вышел скорее молчаливый крик о помощи, когда уголки обветренных губ чуть-чуть поползли вверх. Ричард не улыбался — он сдерживал слёзы, уже подступавшие к глазам. Гэвин, впрочем, уже давно понял, что его напарник — далеко не тот холодный, бездушный, нечеловечески идеальный и склонный к сарказму речной булыжник. И это не из-за того, что детектив слабый или просто эмоциональный — это переизбыток чувств, наполнивших его за последнее время до краёв, как чашу, и теперь старающихся найти выход из своего заточения, перегрузка главной системы, непосильное количество задач. Они давили, пытались сжать его под собой или вовсе сравнять с землёй мощнейшим гидравлическим прессом. Поджав губы, он медленно запустил пальцы свободной руки в волосы Гэвина. Тот прикрыл глаза, немного опустил голову, спросил через силу, сделав несколько шагов назад, будто вырываясь, хотя сам того не хотел: — Ты хочешь отдохнуть? Я могу уйти. Андроид уже пятился к двери комнаты, бормоча что-то неясное, когда Ричард снова протянул к нему руку, как к спасительному выступу в утёсе, вдоль которого он летел, ослабевший, бескрылый, с каждым мгновением становясь ближе к гибели. — Пожалуйста, — глухо выдал он и не узнал собственный дрожащий голос, — не нужно. Не уходи. Не оставляй меня, прошу. Спасение. Гэвин не думал ни о чём, когда ловил его в объятия, бесшумно опускаясь на идеально заправленную кровать. Ричард только прижался к нему, согреваясь под едва слышное размеренное гудение насоса в груди андроида, и почти не старался не плакать: больно, но он понимал, что был не готов раскрыться словесно — не из-за Гэвина, просто сейчас голосовые связки отказали, горло будто было натёрто наждачной бумагой, а темп биения сердца не описать никакими терминами. Словом — острая, отчуждённая боль, которую долго отрицали и прятали, вырывается наружу, заполняя чем-то тёмным и вязким всё его существо. Гэвин ничего не говорил, только грел, уткнувшись носом в волосы. Лишь сейчас Ричард осознал, как его знобило, и наконец позволил себе выпустить чувства, дал волю эмоциям, глухо простонав куда-то в одежду андроида, сильнее сжал ткань между пальцев. Так и уснул в его руках, таких непривычно заботливых и ласковых. Иногда Ричард думал, что слишком сломлен, чтобы быть любимым, и давно уже сжился с идеей о том, что Коннор будет единственным на протяжении всей жизни, кто так или иначе будет рядом. Впрочем, он и до сих пор в это верил, но в эту ночь как-то не задумывался о том, останется ли новейшая модель, самый современный андроид, «терминатор для терминаторов», созданный для охоты на других андроидов, с ним или воспримет происходящее как неудачную шутку, маленькую неисправность в системе. Утром, проснувшись под оглушающий с непривычки звон будильника, детектив обнаружил себя в полном одиночестве. Голова раскалывалась, а от идеально-мёртвого интерьера собственного дома начинало уже тошнить. Всё тело затекло и теперь торжественно ныло, отказываясь совершать какие-либо движения без хруста, которому самый зажаренный кусок хлеба позавидовал бы. И кусал бы локти, если б имел их. Ричард постарался не думать ни о чём — в особенности о наличии локтей у хлебных ломтиков — и поплёлся в ванную на автопилоте. Из зеркала на него уставилось нечто жалкое: растрёпанное, опухшее, бледное и уставшее — и это нечто предстояло за ограниченное время превратить во что-то более или менее социально приемлемое. В здании департамента Коннор поймал в живот с силой сжатый пластиковый кулак и опустился на колени, глухо, но со смешком прохрипев. «Спасибо» от Гэвина за дезинформацию и лишнюю андроидную нервотрёпку. Тот тут же оказался поднятым в воздух за воротник и встретился разъярённо-испуганным взглядом с полностью равнодушными глазами Хэнка, отчаянно пытаясь найти под ногами несуществующую опору, и выпущен был только под строгий надзор едва подоспевшего Ричарда. На него Гэвин рычать не стал — наоборот, подпритих, боялся даже заглядывать напарнику в глаза при свидетелях. Хэнк удивлённо приподнял бровь, поднимая Коннора с пола, но не придал значения, решив, что детектив всё-таки смог приструнить своего дикого волчонка. И в некотором роде был прав. Ричард рассказал Гэвину, которого по неизвестным причинам не отстранили от дела, всё о своём визите к Камски в мельчайших подробностях. Гэвин его выслушал, задумчиво сидя на столе и обрабатывая всю поступающую информацию, параллельно пытаясь собрать все детали, которые они выяснили, в какой-то целостный механизм работы преступления.