Ошибки прошлого — эхо настоящего

      В ленинградской коммунальной квартире необычайно холодно и страшно. Зимой темнеет рано, на улице валит снег. Маленькая девчонка сидит на облезлой кровати и всматривается в полуразбитое окно. За время блокады и войны Виктория слишком сильно похудела, кожа потеряла румянец, став мертвенно-бледной, щеки впали, глаза потускнели. Из энергичного и веселого ребенка она превратилась в полумертвого узника концлагеря. Холод пробирался под тонкую кожу. Прохорова прижала худенькие ручки к щекам, пытаясь согреться. С одной стороны стоило бы заползти под одеяло, но Вика продолжала сидеть на нем сверху, продолжала смотреть в окно. Из соседней комнаты доносилось чье-то мирное пение, оно согревало. Чья-то мама напевала строчки из колыбельной. На кухне слышались оживленные разговоры, но вслушиваться в них даже не хотелось. Прохорова невольно вспомнила прошлую квартиру, теплую, красивую и богато обставленную. Что с ней сейчас стало? Да разбомбили наверное, что же еще.       Виктория поднялась с кровати, подошла к окну и прижалась к нему лбом. Унылые дома, кажется, тоже мёрзли, деревья поникли, темное небо, казалось бы, тоже отдавало серым оттенком. На улице почти нет людей, разве что несколько торгашей и работяги, плетущиеся домой. Весь пейзаж, к слову, выглядел весьма гармонично, даже разрушенное здание напротив дополняло картину. С улицы доносилось завывание пурги, оно тоже похоже на своеобразное пение, только о чем? Наверняка о страданиях и боли послевоенной жизни. Девочка, погруженная в свои мысли, однако замечает что-то странное. Обученная четко распознавать шаги, она резко отскакивает от окна. — Вика, там ужин, — в комнату тихо заходит молодая женщина, одетая в старое серое платье в светло-синий горошек.       Девчонка улыбается, желудок приятно урчит, рот наполняется слюной. Виктория разворачивается к маме, бедно одетой женщине, через силу выдавливающей улыбку. Свет из коридора обволакивает её силуэт и, если не приглядываться, то можно подумать, что перед тобой Святой, сошедший с небес. У Дианы, в девичестве Джугашвили, была поистине ангельская внешность: рыжие волосы, светло-голубые глаза, тонкая лебединая шея с выступающими ключицами, пухлые розовые губы, меланхоличная улыбка.       Вика подходит ближе, берёт маму за руку, и они вместе идут к общей кухне, где в этот час много людей. В основном женщины и дети. Настенька присаживается рядом с братом и сестрой. — Сегодня суп из сурепки, — радостно объявляет русый мальчишка, протягивая сестре плошку. — Спасибо, Ваня, — девчонка, не медля ни секунды, жадно принимается за еду. Сурепка — пожалуй единственное более-менее съедобная вещь, которой кормили в блокадном Ленинграде. Хоть и противная, горькая на вкус, но есть можно. — Папа сегодня опять избил маму, — прошептала сестра на ухо Вике — И всё из-за тебя!       Девочка не отвлекается, старается не слушать бессмысленные упрёки, но на глаза предательски наворачиваются слезы. Это, возможно, действительно произошло из-за неё... Может быть и нет, но тем не менее, если бы она не решила выйти в туалет ночью, то, возможно, не наткнулась бы на пьяного отца, а, значит, не прилетело бы маме за то, что она не следит за детьми. Отец часто орал, что мама эгоистка, что ей все равно на свою семью. В такие моменты Викторию прожигала горечь несправедливости. Хотелось вскочить, закрыть маму собой и громко запричитать, что это ложь. — Света, когда я ем — я глух и нем, — попрекает какая-то женщина и тут же переключается на маму. — Диан, муж твой когда придёт-то? — Не знаю, — сдержанно улыбается женщина. — Сказал, что поздно будет, еду не оставлять ему. — Он у тебя всегда так говорит «не оставлять, не оставлять», а потом... ну, сама знаешь, — отмахнулась другая пожилая тётя. — Ты меня прости, конечно, но вот каждый раз надеюсь, что он не вернётся вовсе, такой он... наглый!       Они все так надеялись, вся семья Прохоровых молилась, чтобы папа не вернулся на утро, чтобы Юра замёрз, не дошёл, чтобы его сбила машина. Хотя раньше, до войны, мужчина был хорошим отцом. Строгим, часто выпивающим, немного холодным, но все равно по-своему любящим. А сейчас... сейчас он изменился. Количество выпиваемой водки увеличилось вдвое, пьяное состояние превратилось из общительного и веселого в агрессивное и злое. Виктория и Иван предполагали, что на войне умер какой-то его близкий друг — нередко они заставали мужчину со слезами на глазах. Правда за это приходилось расплачиваться синяками.       Этим поздним вечером, когда все разбрелись по своим комнатам, брат с сестрой не спали. Сидели в темноте и шептались, прижавшись друг к другу, пытаясь сбежать то ли от холода, то ли от вечного страха, сворачивающегося тугим узлом внизу живота. — Как думаешь, мы же сбежим когда-нибудь? — даже сквозь тьму, еле-еле освещаемую бледным светом уличных фонарей, виднелся блеск его слёз. — Когда-нибудь точно... Когда в Колдовстворец пойдём, — обречённо выдохнула Вика. — Мы не доживем до Колдовстворца такими темпами, — зло шепнул Иван. — Надо сейчас бежать: либо к Антону, либо к Петру Степановичу. — А мама..? — девчонка запнулась, не выдержала и тоже заплакала. Она плакала почти каждую ночь. Ей было страшно, ей было холодно, голодно. Она хотела убежать к Мишке, другу и сыну дяди Пети, но не могла оставить сестру и маму. Да и живет Миша далеко, на своих двоих не уйдешь. — От нас все отвернулись, даже из Грузии! А всё из-за него...       Она не успела договорить, треклятый слух уловил речь, доносящуюся из общего коридора. Девочка вздрогнула, прижала палец к губам. — Ты знаешь наши правила, и ты их нарушила! — звучал знакомый мужской голос с кавказским акцентом, но догадаться кто это был, когда в голове перемешались голоса всех членов семьи, было почти невозможным. Выглянуть тоже было нельзя — риск быть замеченным. — Я всего лишь люблю его, — ответил мамин голос. — Диана, тебе безразлична судьба своей же семьи? Ты знаешь, что случилось с твоей негодной сестрой, покрывающей твой зад?! — брат с сестрой вздрогнули. В темной комнате было слышно лишь биение их сердец. — Нет... — Да. — Прошу, хотя бы не здесь, — её тонкий голос дрожал. — Выйдем на улицу.       Виктория и Иван переглянулись. Выскользнуть на улицу не представлялось возможным, слишком много рисков, например замерзнуть, одежды-то нормальной не было, а на улице пурга или резкое возвращение отца... Дети, поняв друг друга без слов, укутались в одеяла и кинулись к окну. Приоткрыли створку, и в комнату ворвался ветер, жгущий и холодный. — Ты знаешь, кто это? — прошептал Ваня. — Нет, но голос знакомый. Куда они пошли? Что он хочет сделать с мамой? — девочка внимательно вглядывалась в тёмную улицу.       Силуэт мужчины шёл рядом с мамой. На Диане не было шубы, лишь тонкое домашнее платье. Обе фигуры почти скрылись в плохо освещаемом углу. Виктория кинулась к комоду и достала два бинокля, некогда подаренных Петром Степановичем. — Боже мой... — выдохнул Иван, сразу же плотно стискивая зубы. В блеклом свете фонаря блеснул позолоченный револьвер.       Девчонка быстро зажала брату рот хилой ручонкой. Раздался выстрел. По спине пробежал холод. Пурга и темнота скрывали всё происходящее, но воображение само по себе рисовало страшные картинки: разорванная голова или зияющая дыра в животе, безжизненные глаза с застывшим ужасом.       Неизвестный вышел из темноты переулка, и дети, дабы не быть замеченными, пригнулись. Что делать дальше было неизвестно. Тело било мелкой дрожью, в груди что-то жгло. Одна лишь Света мирно спала.       Виктория с минуты стояла на коленях, прижимаясь к обшарпанной деревянной стене. Состояние было на грани обморочного, детский разум перебирал разные, почти не относящиеся к увиденному, события: вот перед глазами возник труп советского солдата с изуродованным лицом, облезлой кожей, на нем сидят насекомые, пожирая человеческое мясо, в его грудь воткнута табличка с надписью на немецком; вот мама катается на катке в Москве, весело смеется, подзывая Настю к себе. В ушах раздается почти реальный звук взрывающейся неподалеку бомбы, немецкая речь, родные крики, страх, ужас и боль. Запах гнили и крови.       Девочка окончательно распластывается на полу, слез нет, в зеленых глазах лишь мутное стекло. Иван пытается поднять сестру, свернувшуюся на полу, но сил ему не хватает и он падает рядом. Из окна все еще дует холодный ветер. — Диана... Диана! — раздается крик, по всей видимости, их отца.       На следующий день бледное, холодное тело Дианы укрыли простынёй и увезли прочь. Отец был сам не свой — кому-то звонил, часто закрывался в ванне. Соседи шептались, переглядывались, прятали своих детей, думая, что в окрестностях завёлся маньяк. Только вот закрадывалась другая правда. Юрий не спешил подавать заявление, не спешил идти в милицию.       Вика всю следующую неделю почти не вставала с кровати. Её мучал жар, постоянно трясло, во сне она кричала и махала руками. Бредовые кошмары подбрасывали самые ужасные картины, которые ей доводилось видеть. Отец, как ни странно, был рядом. Пьяный, злой, страшный, но рядом. Отец приносил лекарства и клал мокрую тряпку на лоб. Отец укачивал Свету, словно маленького ребенка и по-своему успокаивал Ивана.

В городе, как назло, холодало.