Дорога к себе

Владимир бредил. Сознание вспышкой возвращалось, заставляя беспокойно метаться по подушкам. Он был все еще там, в том бою: то на коне, размахивая поднятой казачьей шашкой, то на ногах, спотыкаясь, падая, но снова поднимаясь, и оказывался опять впереди своих солдат, рубил врага наотмашь. В следующее мгновение снова проваливался в черную бездну. В бреду приходил Репнин. Они у расстрельной стены, тогда, перед казнью… — Как думаешь, есть тот свет? — Михаил грустно ухмыльнулся. Корф запрокинул голову и поднял глаза к небу. — Одно могу сказать: я не уверен, что есть этот... Явился и отец. Посмотрел, как всегда, укоризненно, отвернулся, глядя в окно. — Что же ты, Володя?! Обещал позаботиться об Аннушке, а сам — сбежал. Владимир зло рассмеялся: — Вы опять говорите о ней? Зачем нужны были все эти тайны? — слова вылетали торопливо рвано, бессвязно. Мысли путались между собой, мешая озвучить главное. Важное. — Вы нас и разлучили... и яд сами себе подсыпали... Отец опустил голову, в руке его откуда-то взялся бокал. — Ты так и не научился прощать, мой мальчик! — поднес к губам, отпил и тут же исчез. Владимир разозлился — он не договорил, а сказать нужно было ещё так много... А после пришла Она. Ворвалась в костюме Саломеи, полуобнаженная, в глазах — молнии. Пронзающие насквозь, обжигающие тело и душу. Закружилась перед ним, призывно изгибаясь всем телом. — Теперь я Ваша... — монетки на поясе позвякивают в такт словам и движениям. — Вы ведь так этого хотели... — Нет! — отчаянно вырвалось у него. Его снова, как и тогда, затопило чувство вины, невозможности уже что-то исправить. Он опять раздавлен и унижен. Анна наклонилась к нему, вцепилась пальцами в волосы. Что-то зашептала, почти касаясь его горячего лба губами. Он не расслышал ни одного слова, а от её голоса сладко закружилась голова. Захотелось схватить её и защитить. Только от кого? От всего мира или от себя? Его трясло, лицо свело болезненной страшной судорогой. Анна опять не в сердце — в крови, под кожей, внутри него. Вдруг рука её, сжимавшая прядь его волос, разжалась. Владимир сквозь пелену увидел ее испуганные глаза, она дернулась от него назад и ... растворилась, растаяла в воздухе, точно и не было вовсе... Всё изменилось — одним разом, одним видением. Померещился мерцающий огонек свечи и обрывок чьей-то молитвы: «Господи! Спаси и помилуй!.. Прости ему прегрешения его… Да не погибнет он ни от меча, ни от пули… Да пребудет с ним любовь моя и сбережет его от всех бед! Спаси и сохрани, Господи!» Спаси и сохрани! Тоненькая женская фигурка на коленях в углу обшарпанной деревенской избы перед иконой отчаянно молилась о нем, крестилась и без конца повторяла: — Спаси и сохрани, Господи! Спаси и сохрани! Владимир хотел дотронуться, заставить обернуться, позвать. Он не видел лица, но был уверен, что знал, кто это, только имя никак не мог вспомнить, что было мучительно необходимо. В этом знании и было спасение... Господи, спаси и сохрани! Пусть только живой, только живой, Господи! Он попытался поднять руку, но сил хватило только на то, чтобы вытолкать из горла пересохшим голосом: — Аня. Наутро Владимир очнулся. Дневной свет бил по закрытым глазам, а каждый новый вздох отдавал острой болью в груди. Пошевелиться не получилось — тело не слушалось, будто чужое. Воздух, пропитанный едким запахом лекарств, вызывал тошноту. Его стон. Чей-то ласковый голос рядом: — Тише, Владимир Иванович! Сейчас я доктора позову. Попытка повернуть голову вызвала новую вспышку боли, сознание снова ускользало. Но нет, держись, Корф! Всего лишь нужно открыть глаза. Темные пятна на фоне белой палаты вырисовывались в женский силуэт. Владимир пошевелил потрескавшимися губами, девушка наклонилась, чтобы его услышать. — Кто Вы? — выдохнул хрипло, еле слышно. — Меня зовут Вера Ивановна. Я сиделка при госпитале. Она поднесла стакан с водой и приподняла его голову. Владимир жадно выпил, на что, как оказалось, ушли все силы, и рухнул обратно на подушку. — Теперь все будет хорошо,— девушка говорила ласково, ее голос журчал как прохладный ручеек. — Самое страшное позади. И Владимир пошел на поправку. Каждый новый день прибавлял сил, молодой организм медленно, но уверенно восстанавливался после ранения. Пуля прошла навылет, рядом с сердцем. Большая потеря крови, присоединившаяся инфекция, лихорадка. Полковой доктор, Николай Васильевич, только удивленно разводил руками и, поправляя очки, повторял после каждого посещения Корфа, какое это чудо, при таких-то прогнозах. — Да, Вы, Владимир Иванович, видно в рубашке родились. Или же чьими-то молитвами. Господи, спаси и сохрани! Пусть только живой, только живой, Господи! Перед глазами она, на коленях, в углу перед образами, в обшарпанной старой избе… Корф нахмурился, прогоняя навязчивый образ. Не нужно все это, всё в прошлом! Да и не было ничего! Всего лишь лихорадочный бред! Прошел почти месяц. Владимир, несмотря на слабость и боль в груди, уже вставал и даже начал, не без помощи Веры Ивановны, выходить во двор госпиталя. Там они подолгу прогуливались, а после, сидя на скамейке в тени большого дерева, вели непринуждённые разговоры обо всем и ни о чем. Владимир скупо говорил о себе, но Вера и не задавала лишних вопросов. Она знала о Корфе не больше, чем знали о нем во всем гарнизоне. Смел, в меру безрассуден, замкнут, далек от бретерства, холоден к женскому полу. Те из офицеров, что были знакомы с Владимиром еще по прошлой военной кампании, не могли не заметить, сколь разительные произошли в нем за год перемены. Складывалось впечатление, что он внутренне высох и постарел на целую жизнь. Барон был очень уважаем простыми солдатами, особенно после того, как вынес раненого своего денщика Степана из ущелья, где на их дозор напали горцы. Еще поговаривали, что к истории генерала Засса*, с заговоренными пулями, Владимир имел самое непосредственное отношение, а дело было вот в чем. Сам генерал почитался у абреков чуть ли не за колдуна, потому что был хитер, как лис, и не брала его ни пуля, ни сабля, ни острый нож, а потому абреки его сильно побаивались и решили, что только заговоренные в Мекке пули смогут его убить. Только генерал узнал об этом, не без помощи Владимира, который был не менее хитер и почти в каждом близлежащем ауле имел не то чтоб своих людей, но тех, кто не сразу воткнет нож в спину, а это было уже немало. Когда абреки, переодевшись простыми крестьянами, проникли в крепость, осуществлять задуманное, их напоили сонным зельем. Тем временем Корф вынул те пули, оставив вместо них холостые заряды. На следующий день абреки выстрелили в Засса, улучив подходящий момент. Владимир прикрыл генерала, хотя в этом и не было особой нужды: но береженого Бог бережет, и на войне об этом никогда не забывают. Затем поднялся как ни в чем не бывало, бросив к ногам абреков заговоренные пули, на которых знаки из Корана были перечеркнуты нашим православным крестом. Полковой командир Владимира генерал Лабынцев Иван Михайлович*** лишь развел руками, узнав подробности этой истории, не стал осуждать Владимира за кощунство, зная, из какого ада недавно тот вернулся. Отряд Корфа попал в окружение, пробивались к своим с боем, через узкое ущелье, обстреливаемое с обеих сторон горцами. Но самое страшное было не это. А сама дорога, устланная телами русских солдат и офицеров, которых стащили чеченцы из брошенных русских обозов. Те, кто спасся, смотрели исподлобья на поздравлявших с возвращением, а друг от друга и вовсе отводили взгляд. Владимир пил беспробудно, пока генерал не встряхнул: — Ты реши для себя, кто ты — слюнтявый мальчишка или боевой офицер?! А коли решишь, что первое — марш домой! Прошение об отставке — мне на стол! Враз подпишу! Затем осекся, по-отечески похлопал Корфа по плечу. — Вот и тебе, поручик, довелось узнать, что есть вещи пострашнее смерти. Владимир на следующий день уже стоял перед генералом с докладом о прошедшей вылазке и с требованием представить к наградам всех не вернувшихся, включая простых солдат. Но тот кусочек души, что отвечал за милосердие, умер. Так ему тогда казалось... За время своего пребывания в госпитале Вера Ивановна наслушалась разных историй про боевые подвиги находящихся здесь офицеров, но ни разу ей не приходилось наблюдать, чтоб к этим офицерам захаживал полковой генерал Лабынцев. Последний навещал Владимира регулярно, каждую неделю. В первый раз генерал появился, и часа не прошло после того, как Корфа внесли на руках казаки и аккуратно положили на госпитальную койку. Лабынцев ворвался, схватил испуганного доктора за борта расстегнутого сюртука и, бранясь последними словами, велел сделать все возможно и невозможное, чтоб Владимир выжил. — Душу из всех вытрясу, ежели погибнет! — тряс кулаком генерал. Вера Ивановна просидела тогда с Корфом всю ночь, меняя компрессы и слушая его горячечный бред. Внимательно вглядывалась в его лицо, думая, что же такое в этом поручике, раз сам полковой генерал места себе не находит. И поняла... Общение с Верой оказалось приятным и легким, хотя Владимир тяжело сходился с людьми, а женщин вообще сторонился, за что пятигорские дамы не преминули поместить барона в демонический ореол. Что было совсем не трудно, учитывая постоянную мрачность и отрешенность последнего. О себе она рассказала, что приехала сюда вместе с отцом штабс-капитаном Иваном Николаевичем Стародубцевым. Мать Веры умерла от чахотки, когда девочка была еще совсем маленькой. Пятигорский климат казался Ивану Николаевичу более подходящим для слабой здоровьем дочери, да и расстаться с ней, после кончины любимой жены, для него было невозможным. Сейчас Вере Ивановне минуло двадцать два года. Отец ее сложил голову в укреплении Михайловское, когда защитники подорвали себя вместе с нападавшими, был награжден посмертно, а девушка, похоронив отца, так и осталась здесь, при госпитале: возвращаться ей было уже не к кому. Здесь был уже ее дом, и здесь она видела свое предназначение. Владимир же, узнав, что отец Веры - тот самый штабс-капитан от артиллерии, единственное уцелевшее орудие которого било по мюридам** Шамиля, почти год назад, при первом штурме Ахульго, и тем самым спасло жизнь не только самому Владимиру, но почти всем его солдатам, проникся к Вере Ивановне чувством братского долга и посчитал для себя возможным взять на себя обязанности по ее опеке. Причем сделал он это, как делал всё и всегда, по-корфовски, просто приняв решение, которое посчитал верным. Однажды вечером, возвращаясь с одной из таких прогулок, Владимир с Верой Ивановной были удивлены необычной суматохой на госпитальном дворе. Солдаты распрягали лошадей дорожной коляски, снимали багаж, при этом добродушно ухмыляясь. — Кто же это к нам приехал? — Вера с интересом оглядывалась вокруг. Корф небрежно пожал плечами, а в следующее мгновение его оглушил решительный и гневный возглас, заставив поперхнуться глотком воздуха: — Да как Вы могли отпустить его? Сами же говорили, что Владимиру Ивановичу еще рано вставать. — Ну что Вы, голубушка! При его-то характере, разве ж его удержишь?! — мягко оправдывался доктор. Барон не успел опомниться, поверить, потому что этот голос он ни с каким другим перепутать не смог бы, как, обернувшись, столкнулся взглядом с Анной. Она покачнулась и тихо ахнула, застыв на месте: — Живой…