«… клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал» Александр Сергеевич Пушкин
Владимир, почти задыхаясь от быстрого бега, остановился и огляделся по сторонам. Краем глаза выхватил белое пятно её платья и шагнул навстречу. Анна кружилась под дождем, широко раскинув руки и, казалось, совершенно не обращала внимание на то, что её одежда промокла насквозь. Он окликнул девушку, но она, продолжая вращаться большими кругами, удалялась от него все дальше и дальше, будто не слышала вовсе; сделал к ней ещё несколько быстрых шагов, приблизившись уже настолько, что увидел, как струйками стекала вода по её растрепанным волосам. И Анна обернулась, посмотрела сквозь него невидящим и отчего-то заплаканным взглядом. Но едва он протянул руку, чтобы дотронуться, почувствовать её тепло, как она вдруг опять отдалилась, словно переместилась по воздуху, и снова стала недосягаема. Он отчаянно позвал её, но Анна от этого его крика, словно испугавшись, переместилась ещё быстрее и ещё дальше, так, что он уже едва различал её силуэт. Сердце его сжалось той же тяжелой вязкой тоской, что и тогда, при отъезде, когда он отпустил её руку... Корф очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. С трудом поднял отяжелевшие от усталости веки и открыл глаза, машинально нащупав рукой справа от себя саблю, лежащую рядом наготове под казачьей буркой, которой был накрыт и он сам. Ему уже не верилось, что когда-нибудь он сможет избавиться от привычки, не раздумывая хвататься за оружие, едва заслышав посторонние и непривычные звуки или даже шорохи. — Лазутчики вернулись, Владимир Иванович, — старший из казаков говорил тихо, от его голоса веяло таким же тихим спокойствием и уверенностью, как и от его говора, чему барон даже позавидовал. Сам же он не находил себе места, с того самого мгновения, как почувствовал Анну в своих руках. В его жизни всё разом перевернулось. Корф больше не мог позволить себе необдуманно рисковать, прожигая каждый день, будто последний, потому что теперь он был не один, их стало навеки двое — он и она. Демоны, душившие его все последние годы, ушли, растворились от её лучистого теплого взгляда и горячечного хриплого шепота... Люблю тебя... И он снова поверил, оттаял, впустил её к себе в сердце и душу. Теперь уже навсегда. Чем больше увеличивалось расстояние, что их разделяло, тем сильнее Владимира накрывал страх за Анну, сжимая сердце и пробивая до холодного пота: слишком шатко и непонятно было её положение, слишком жестоко общество, в котором им предстояло жить, и которое они не могли игнорировать, слишком велики предрассудки. Всего слишком, чтобы оставить ее одну... Казак кашлянул, привлекая к себе внимание, заметив задумчивость и отстраненность барона, и продолжил: — Вы просили сразу доложить. Корф поднялся, благодарно кивнул головой и чуть прикрытыми глазами, скидывая одним движением бурку и прилаживая саблю в ножны. Тело сразу заныло усталостью, словно отказываясь подчиняться и требуя отдыха. Вот уже третий день они в пути. Горные селения сменялись одно за другим, но неприятеля нет и, более того, никого нет, даже мирных чеченцев. А были ли таковые? Владимира раздражало и даже злило, когда кто-нибудь из офицеров высказывался подобным образом, потому что он хорошо знал — одна только мысль оказаться под властью неверных приводила любого чеченца в бешенство, а неприступность гор рождала уверенность, что в них всегда найдется убежище. Мужчины оставляли свои дома и семьи, связывая себя общею клятвой не возвращаться, пока не возьмут все русские крепости и не обратят врага в бегство, а пущенный Шамилем слух о намерении крестить чеченцев, дабы обратить их в православную веру, заставлял последних еще с большим упорством отчаянно сопротивляться. Барон с отрядом продвигался вглубь. Русский гарнизон остался далеко позади, и противный, сосущий под ложечкой холодок рос с каждым удаляющимся от своих шагом. Владимир чувствовал тревожное напряжение, витавшее в воздухе, перехватывая угрюмые беспокойные взгляды казаков. В аулах, что они проходили на марше, встречались им одни женщины и дети, которые, едва завидев русских, прятались по своим домам, запуганные наибом** Шамиля до того, что хуже и страшнее русских никого и ничего для них быть не могло. Отряд Корфа насчитывал две сотни казаков, проверенных в боях, и тех, на которых он мог положиться. Это были солдаты, многих из которых он знал по прошлой кампании, не раз они попадали вместе в такие передряги, что лучше не вспоминать. А в этой экспедиции, чтобы она не оказалась дорогой в один конец, барону нужны были люди, которые бы не только понимали его с полуслова, но и полностью доверяли, потому что от малой доли секунды, от одного молчаливого одобрительного легкого кивка головы или жеста, могла зависеть не только чья-то жизнь, но и успех всего дела. Казачий сотник Матвей Семенович Глебов был старше Владимира и много опытнее, он прошел через ад обороны Михайловского укрепления***, когда почти весь гарнизон был изрублен черкесами, а оставшиеся в живых подорвали пороховой погреб и себя. Глебов чудом остался жив, был взят в плен, но удержать такого человека черкесам оказалось не под силу — одна из попыток побега оказалось удачной. Корф устало хмыкнул. Здесь, на этой войне, всё чудом — либо пан, либо пропал. Или, как говаривал генерал Галафеев, морщась от неудовольствия и перебивая штабных своих офицеров: «Вы всё по плану живете, в бою же — всё само по себе и по воле Божьей!» — Все вернулись? Не ранены? Владимир устало потер чуть прикрытые глаза — третий день без сна, он лишь проваливался в вязкое небытие, сознание уплывало ненадолго и почти сразу возвращалось. Словно он боялся уснуть и больше не проснуться, а за этим страхом цеплялся другой — никогда больше её не увидеть, не коснуться... — Целы, что с ними станется, только..., — Глебов почесал затылок, — что-то странное творится. — Вижу, — барон чуть скривился, прогоняя холодок от ноющей и нарастающей тревоги. — Как думаешь, Матвей Семенович, заманивают? Сотник в ответ закивал головой. — И вот еще что, Владимир Иванович... Корф вскинул брови и замер в ожидании дурных вестей. — Похоже, окружают нас, и колечко скоро замкнется. И еще...— Глебов прокашлялся в кулак, словно собираясь с духом, перед тем как бросить и вскрыть карты, заранее зная, что козырей у него нет. — Лазутчики разузнали, кто командиром у чеченов. Владимир усмехнулся, понял сразу. — Можешь не продолжать — нетрудно догадаться. Затем отвернулся, прошелся неспешно, обдумывая то, что собирался сказать. Оглянулся, поиграл желваками и всё же решился. Подошел ближе к Глебову и быстро выдохнул: — Вот что, Матвей Семенович... Исмаилбек зол на меня и поэтому будет еще более беспощаден и кровожаден, чем можно было бы от него ожидать. Он не успокоится, пока не отомстит мне за брата, а потому... придется драться насмерть, — барон опустил взгляд, желваки заиграли на скулах. Воспоминания снова накрыли его тяжелой удушающей волной. Он снова почувствовал смрадный запах горящих тел погибших своих товарищей, услышал свой истошный крик и клятву, что он дал, падая на колени. Корф дернул воротник мундир и выпрямился, глаза блеснули сталью: — Я пойму, если кто-то захочет уйти... но я не отступлю. Матвей Семенович удивленно дернулся от него, растерянно и даже как-то неловко развел руками в стороны: — Ну, знаете, Ваше сиятельство... Глебов намеренно перешел на титулованное обращение, чтобы увеличить пропасть непонимания между ними. Затем вдруг сам вытянулся в струнку, как недавно Владимир, и сухо, казарменно, как на плацу, отрапортовал: — Ежели сами желаете обратиться к казакам, господин штабс-капитан, то я построю сотни, но сам такое произносить отказываюсь! Глебов козырнул, отдав честь, и собрался уже развернуться, чтобы уйти, как барон удержал его за плечо. — Прости, Матвей Семенович. Я глупость сказал, обидел, не подумав. Корф протянул сотнику руку, тот покосился на протянутую ладонь, но пожал не сразу: — Ну, полно... полно...,— барон виновато улыбнулся.— Я стольких людей потерял, что не могу об этом не думать. — Так и мы не меньше, Владимир Иванович,— сотник еще недовольно кряхтел и отворачивался, но уже и взгляд, и лицо его, и поза смягчились, — а то и больше...***
Горцы напали несколькими небольшими отрядами с разных сторон, стреляя отовсюду, даже с деревьев. Владимир удивился той правильности атаки, что была не свойственна противнику. Ранее чаще всего это были разрозненные попытки обрекших себя на смерть людей — сейчас же чечены действовали слишком организованно, сразу перейдя в наступление с гиканьем и криками «Алла!». Казаки осторожно и редко отстреливались — берегли патроны, заняв круговую оборону и ощетинившись штыками. Вид разъяренных горцев с пистолетом в одной руке, саблей — в другой напугал бы кого угодно, только не их, прошедших не один десяток подобных стычек. Но чеченцы и тут удивили. Неожиданно, приблизившись к казачьим штыкам, развернулись и ускакали прочь. Казаки не расходились, напряженно посматривали вокруг, ожидая еще нападения и не веря, что горцы скрылись надолго. Корф повернулся, заметив невдалеке от себя какое-то странное шевеление — смутные силуэты в сгущающихся сумерках. Подошел поближе с обнаженной саблей в руке. Сотник кивком головы отправил за Корфом еще двух казаков — береженого Бог бережет! От увиденного барон застыл на месте. Раненый абрек, тащивший волоком своего тоже раненого товарища, вдруг бросил его и заколол, а после, вскинув голову, зло осклабился, лицо его при этом свело страшной судорогой, и сам себе вонзил кинжал в горло. Владимир поморщился, в нем не шевельнулась жалость, потому что во всем, только что увиденном, было столько животной злобы, столько ненависти, что он лишь сглотнул подкатившую тошноту и отвернулся. "Этого еще не хватало! Рассиропился, как баба!" Корф разозлился на самого себя, велел казакам подобрать оружие и посчитать раненых, затем переглянулся с Глебовым, кивнул с немым вопросом и сам же на него ответил: — Похоже на разведку боем. Сотник утвердительно качнул головой, тут же крикнув в строй казакам: — Не спать! Глядеть в оба! Резким, быстрым, отточенным годами движением вложил свою шашку в ножны и обернулся к барону: — Не нравится мне все это, Владимир Иванович, похоже, нас посчитали, а сейчас будто заманивают. Или... — ... мы уже в ловушке, — утвердительно закончил за него Корф, выдохнув кривую усмешку. Затем покосился на сотника и в глазах его прочитал то же самое, что и сам только что подумал. Самое страшное еще впереди.***
Владимир, помешивая концом сухой ветки угли догорающего костра, слушал неторопливый рассказ Глебова, и смутное, пока еще непонятное предчувствие начало щекотать его изнутри. Сначала это была просто вспышка, будто в памяти всплыло что-то давно забытое и, не успев задержаться, исчезло. Но чем больше говорил сотник, тем сильнее разрасталось в Корфе осознание того, что он упускал нечто важное, не видя очевидное и простое под собственным носом. — Дезертиры из поляков мало того, что сдали черкесам слабые участки обороны, так еще и научили тех, как штурмовать военные крепости и форты! — Матвей Семенович окунулся в страшные, тяжелые воспоминания, возбужденно тряся рукой перед Корфом. — А что же, и среди русских офицеров доводилось встречать тебе предателей? — небрежно бросил Владимир, будто мимоходом и в желании просто продолжить разговор. Глебов пожал плечами. — Мне не попадались такие, — сотник присел поближе к костру, чтобы подкинуть еще хвороста. — Наоборот, бывало, когда думали, что предатель, а человек героем оказывался, еще и живым из плена возвращался. Вот радость-то была всему его семейству! Ведь не чаяли его уже увидеть, а выходило вон как, еще и со счастливым концом! — Это хорошо, когда со счастливым, ведь чаще всего... — Корф не договорил, задумавшись, всё водил прутиком по тлеющим уголькам. Вдруг рука его замерла, и сам он застыл от ошеломившей и внезапно накрывшей его догадки. Он вскочил с места и прошелся вперед и назад, под удивленный взгляд сотника. Затем подбежал к Глебову и, схватив за свисающие концы башлыка, потребовал повторить последнюю фразу. Сотник ошарашено забормотал, с удивлением поглядывая на Корфа, подумав про себя, что Владимиру Ивановичу нужно больше отдыхать, всё-таки третий день без сна. Барон еще раз выслушав Глебова, вдруг обхватил его за плечи и крепко приобнял. — Голубчик ты мой, Матвей Семенович! Корф ослабил хватку и прошелся еще раз взад и вперед. — Какой же я идиот! — воскликнул возбужденно и радостно, с безумно загоревшимся взглядом. Трагические события и неудачи последнего месяца сложились в его голове, одно за одним, в единую страшную картину. Барон нервно и зло рассмеялся оттого, как все просто и в то же время невероятно, немыслимо... Тут же осёкся, радостное возбуждение во взгляде одним мгновением потухло. Владимир сник — скольких ошибок можно было бы избежать, сколько жизней спасти. Хлынов... верный его товарищ... Корф зажмурился, коротко и шумно выдохнул, почти со стоном, и сжал кулаки. Теперь он должен вернуться не только к ней, а еще и потому, что теперь он единственный знает — кто предатель. — А что, Матвей Семенович, как думаешь, вряд ли сам Шамиль идет по нашему следу? — еще одна неприятная догадка прицельно стрельнула Владимиру в голову. — Ясное дело, малыми силами нас преследуют, — сотник вдруг и сам переменился в лице, поняв к чему ведет барон. — Вот именно, что малыми, а значит...,— Корф перехватил ошарашенный взгляд Глебова, — знают, что карты подложные, и направление главного удара определяем не мы. Владимир не понимал одного: где, в каком месте или, вернее, каким непостижимым образом человек, которого он считал предателем, мог узнать про их с генералом план? Но ничего, осталось всего лишь вернуться, пережить завтрашний день. Почему-то барон был уверен, что Исмаилбек не будет затягивать с нападением, а жгучее, испепеляющее желание отомстить перевесит терпение и выдержку, о которых последний имел весьма смутное представление. Владимир велел выслать вперед лазутчиков и глядеть в оба, а если заметят движение неприятеля — зажечь сигнальные костры. Не только его, но и весь казачий отряд охватило то возбуждение, что бывает накануне важного сражения, которого все ждут и к которому готовятся. Лица всех людей разом разгладились, забрав морщинки неизвестности, что на войне хуже, чем ожидание даже самого страшного боя. Корф написал короткую записку генералу Галафееву, сообщив самое главное — имя шпиона. — Матвей Семенович, если вдруг со мной что... — барон запнулся и вскинул взгляд на сотника. Нельзя сказать, чтобы он был суеверен, но здесь, на войне, произносить о себе или о ком-либо слова о предстоящей возможной гибели, означало накликать на себя беду, поэтому и солдаты, и офицеры старательно избегали о таком говорить вслух. — Сделай всё возможное и невозможное, чтобы доставить это донесение лично в руки генералу Галафееву, — Корф передал записку сотнику, который понимающе кивнул и тут же спрятал ее на груди, сунув под казачий бешмет. — Всё сделаю, будьте покойны, Владимир Иванович. Барон молча, легким кивком головы, поблагодарил и грустно усмехнулся. Самый тонкий волос тоже бросает тень**** Ну что ж, придется сдуть его раз и навсегда...