Еще он не сшит, твой наряд подвенечный, И хор в нашу честь не споет... А время торопит — возница беспечный, И просятся кони в полет...
Анна коснулась кончиками пальцев его обнаженного тела, там, где рядом с сердцем пульсировал еще глубокий багровый рубец от недавнего ранения. Господи, как же страшно! Чуть левее, и его нет, да что там, и её нет... Она зажмурилась, дыхание ее сбилось, едва представила, что такое возможно; тут же уткнулась лбом ему в грудь и легкими, как взмахи крыльев бабочки, поцелуями пробежала по этому шраму к его руке, а после к плечу, к еще одному — старому, дуэльному. По ее щекам потекли слезы, которых она не стыдилась и даже не пыталась сдержать. — Ну что ты, Анечка? — Владимир сел, оперся спиной о подушки, и подтянул Анну к себе, уложив ее голову к себе на грудь. — Жив остался, и слава Богу! Она шмыгнула носом. Где ей взять силы, чтобы оставить его? Как можно уехать, когда сердце готово пробить грудную клетку от одной только мысли, что надо расстаться. Завтра, уже завтра... Владимир заглянул ей в глаза и будто считал ее страхи. Взял ладонями ее лицо и, собрав пальцами мокрые дорожки с её щек, шепнул в припухшие от бесконечных поцелуев губы: — Ты обещала, Аня... Они так и сидели, обнявшись, в рассветной тишине, под мерное тиканье часов и рваный ритм своих сердец, пока Анна не затихла, лишь изредка продолжая всхлипывать, и не выровняла дыхание. Вдруг она отстранилась, провела рукой по его взъерошенным волосам и сказала тихо, будто стесняясь: — А знаешь, Володя... я ведь храню твой подарок. Корф удивленно вскинул бровь. Анна подскочила с кровати, на ходу завернувшись в покрывало, взглядом пытаясь найти среди разбросанных на полу вещей свою нижнюю юбку. Вид беспорядочно раскиданной одежды заставил покраснеть от смущения. Она обернулась на Владимира, больше всего боясь увидеть в его лице смешинки: отчего-то сейчас, когда она была готова открыть ему свою тайну, ей хотелось, чтобы он был серьезным. А он и не думал смеяться, в глазах его плескалась нежность, и было ее так много, что Анне показалось, что она почувствовала ее физически, словно ее окатило теплой ласковой волной. Она порылась в карманах*, достала маленький тряпичный мешочек, развязала его ловкими движениями пальцев и, перевернув, вытряхнула себе на ладонь тот самый, когда-то давно подаренный Владимиром медальон. Odi et Amo... — Это частичка тебя, которая всегда со мной, — она улыбнулась и потупила взгляд. — Там, на постоялом дворе, по дороге к тебе, случайно узнав от фельдъегерей о твоем ранении, я всю ночь простояла на коленях перед иконами, молясь только о том, чтоб ты выжил, а медальон держала в руке, потому что для меня — это был ты, твоя жизнь. Корф смотрел во все глаза на Анну, а она продолжала, путаясь и перебивая саму себя, словно боясь не успеть рассказать, забыть что-то важное — и про то, как она думала, что медальон от Ивана Ивановича, и про утро, когда поняла, что Владимир уехал, вместе с ее разбитым сердцем. Она говорила торопливо, сбивчиво, но так просто, как он никогда раньше не слышал. Перед ним открывалась другая Анна, та, что пряталась от него все эти годы. Он слушал молча, не перебивая, понимая, что от любого его неосторожного слова или жеста дверца ее доверия могла захлопнуться, едва приоткрывшись. А потом она вдруг начала просить прощение, и за что? За Саломею, за этот проклятый ненавистный для него танец...***
Анна поскользнулась, упала на колени перед князем: — Миша! Посмотрите же на меня — я всё та же Анна!** — Разве? — взвился Репнин, и голос его вдруг показался ей чужим, визгливым и скрипучим. Михаил внезапно остановился, резко обернувшись, а увидев, как исказилось от боли ее лицо, рванул уже было к девушке, но шага сделать не смог, застыл на месте. Словно княжеское его родовое достоинство придавило и скрутило мёртвой хваткой, не давая даже глубоко вздохнуть. Он открывал рот, но слова не произносились — застряли в горле. А изнутри поднималось бешеное, страшное желание, которое он уже еле сдерживал, сжав кулаки так сильно, что костяшки пальцев побелели. Ему хотелось ударить Анну. Звонко дать ей пощечину, чтоб знала своё место, и чтоб впредь не повадно было его, князя, обманывать. Репнин зло хихикнул, его губы сложились в тонкую ниточку: — Так вот что значит посмотреть на Вас ... — тут же поправил сам себя, со смешком, и презрительно выплюнул, — ...тебя, «моими глазами». — Я Вас не понимаю, — у Анны застыли слезы, смешанные с удивлением. Она побледнела, тяжело опустилась в снег, не пытаясь уже больше подняться. — Какая уже теперь разница! — Репнин обреченно махнул рукой. Ему подали коня, Михаил вскочил на него и тут же умчался, не оборачиваясь, не желая больше никого слушать и видеть в этом, ставшем теперь ненавистным ему, доме. А у Анны в голове стучали последние слова Репнина: «... моими глазами ...» Что это? Так вот почему Владимир измучил ее, не упуская случая унизить, постоянно напоминая о ее месте в родовом поместье и в его жизни. Он — барин, она — крепостная, и поэтому любить ее невозможно, и ей любить не позволено. Потому что Он так решил! «Ты увидишь её моими глазами...» Так вот какие демоны роились в его голове, время от времени завладевая мыслями и поступками настолько, что хоть караул кричи! Так вот откуда все его злые ухмылки и моментально воздвигаемая непробиваемая стена, едва она только приближалась к нему с измучившим её и не дающим покоя вопросом: "Почему? За что он ее ненавидит?" Анна ворвалась, как фурия, закружилась перед ним — она унижена и раздавлена, терять больше нечего... Разве что... Но нет, в это не верилось! Тот Владимир, что нес ее с дальнего озера на руках; тот, чей внимательный встревоженный взгляд она чувствовала всегда, когда, будучи еще ребёнком, заигравшись, убегала дальше, чем положено, или когда кто-то невольно ее обижал; тот, что всегда крепко сжимал ее ладошку, когда они возвращались домой; тот, который еще совсем недавно — и года не прошло — чуть не умолял ее ослушаться отца и отказаться от театра и актерской карьеры... И наконец тот, что вчера кружил над ней вороном, сужая круги до невозможно малого, болезненно близкого, и от этого страшного, заставляя отказаться от Репнина, потому что знал, что всё закончится так, как закончилось, — тот Владимир не посмел бы ее обидеть. Вот он уже и пал на колени, обжигая своими поцелуями её руки... Поднял на неё взгляд, в котором смешалось все пережитое. Не за сегодня, за всю жизнь. И боль. Господи, сколько боли... Но Анна еще зла, так быстро простить невозможно, немыслимо... Рука её, сжимавшая прядь его волос, разжалась, и она тихо вытолкнула чуть треснувшим, осипшим голосом: — Хозяин!***
Как бы ему хотелось никуда не спешить, а просто быть с нею. Просто он и она... Сколько всего и ему нужно ей рассказать про всю свою жизнь, про измученную им самим, истерзанную свою душу. Но завтра... уже завтра... Всё, что у них осталось, — несколько часов до разлуки. Он протянул к ней руку и тихо, хрипло позвал: — Иди ко мне, Аня...***
Владимир, в наглухо застегнутом мундире, стоял на крыльце, и со стороны казалось, что он внимательно наблюдал за тем, как в дорожную карету казаки грузили вещи, на самом же деле мысли его витали совсем не здесь. Сегодня с Анной придется проститься, возможно, надолго, а, возможно, и навсегда. Всю прошедшую ночь они не сомкнули глаз, лишь на рассвете она провалилась в короткий тревожный сон, убаюканная исходившим от Владимира спокойствием. Его же демоны не давали ему такой малости, разбушевались не на шутку. Если он погибнет, что будет с ней, с его Аней? Корф покосился на ее заплаканное лицо, легко коснулся губами щеки. Она смешно дернула носиком и повернулась к нему спиной, поджав колени. Владимир притянул ее ближе к себе, крепко обнял обеими руками, обхватив за спину, и уткнулся лицом ей в затылок. Он обещал вернуться, но если б это было так просто и зависело только от него. Легко сказать... Барон тихо вздохнул. Он понимал, как только чеченцы догадаются, что их обвели вокруг пальца, пощады не будет, а тем более тому, кто посмел играть с ними в подложные карты. Корф кивком головы подозвал своего денщика: — Степан, поедешь с князем и барышней, проводишь до Ставрополя, — Владимир взглянул с какой-то усталой обреченностью, словно сейчас, когда ни Анна, ни Репнин его не видели, мог себе позволить выпустить свои страхи, хотя бы на несколько секунд. Затем быстро зажмурился, выдохнул, придав лицу то выражение уверенности, что отличало его от всех остальных, впрочем, как и любого другого человека, за которым было последнее слово и ответственность за принятие того самого, единственно правильного решения. Владимира порядком тяготило, что, надевая на себя такую маску, особенно находясь здесь, на полыхающем войной Кавказе, и попадая вместе с вверенными ему солдатами и младшими офицерами в страшные и, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации, он чаще всего обманывал всех этих людей, доверявших ему самое дорогое, что у них было — свои жизни, потому что знал — это была всего лишь маска. Барон так же, как все, боялся и так же, как все, временами соскребал остатки мужества, чтобы идти вперед, прорываться из окружения или подниматься раз за разом в атаку. Но дать слабину — значит показать себя трусом, что было для него совершенно немыслимо и претило его натуре. Почему — он и сам не знал. Может быть потому, что осознавал — за ним не одно поколение Корфов, которыми он так гордился. А может потому, что однажды, оказавшись под прицелом нескольких десятков вопросительных глаз, ждущих от него принятия того самого единственного решения и готовых за это отдать свою жизнь, вдруг в одну секунду понял, что не может подвести этих людей, с отчаянной надеждой взиравших на него, и что в этом и есть его предназначение как русского офицера и дворянина. Барон выпрямился, заложил руки за спину и продолжил напутствовать Степана: — Отвечаешь головой за обоих. — Не извольте беспокоиться, Владимир Иванович, — денщик накинул на холку лошади седло, — будьте уверены, теперь-то уж глаз не спущу. Из-за угла показался Репнин, ведя под уздцы своего коня. Михаил в начищенном мундире, со сверкающими и поблескивающими на солнце пуговицами, выглядел так, будто вспомнил вдруг о своих адъютантских обязанностях и собирался ко двору, чтобы сопровождать наследника престола на государственный прием. Владимир прищурился, не смог сдержать улыбки: — Князь, ты безукоризнен, как и твоя репутация, таким обычно не верят. На удивленный взгляд Михаила, барон звонко рассмеялся, хлопнув того по плечу и подняв вверх указательный палец правой руки: — Я верю. — Все шутишь, — Репнин передал поводья денщику Корфа и подошел к Владимиру ближе. — У меня к тебе одно дело, Михаил Александрович, — барон нырнул рукой за пазуху и вытащил запечатанный конверт. — Если со мной что случится... — Владимир отвел взгляд в сторону и торопливо продолжил, — передай это письмо Его Высочеству. Надеюсь, в память о нашей былой … дружбе он не откажет мне. Репнин протянул руку, взял конверт, повертел его в руках и тихо спросил: — Могу я поинтересоваться, что здесь? Корф жестом пригласил пройтись: слишком деликатной была тема разговора, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь мог их услышать. — Я так понимаю, что ходатайство императору об удочерении Анны князем Долгоруким еще не отправлено, — начал Владимир, ступая аккуратно и говоря также. И это был не вопрос — скорее, утверждение. — Откуда ты знаешь? Ведь я и сам узнал в дороге, Елизавета Петровна писала мне..., — Репнин запнулся. — Но, впрочем, не трудно догадаться. Корф остановился и поднял взгляд на друга. Слишком хорошо была знакома обоим лицемерная натура старого князя Петра Михайловича, скорого на поступки только на словах, на деле же всё обстояло с точностью до наоборот. — Даже мне, человеку далекому от придворной жизни, хорошо известно, что император наш, Николай Павлович, подобные решения принимает крайне неохотно и то, только для тех, кто имеет заслуги перед Отечеством. А его сиятельство князь Долгорукий, увы, — барон развел руками в стороны и скептически хмыкнул, — свои былые военные подвиги перечеркнул другими... альковными и совсем не героическими, со скандальным воскрешением вкупе с супругой — отравительницей. При воспоминании о княгине Владимир поджал губы, на скулах заиграли желваки. Михаил же молчал, не зная, что ответить, и не понимая, куда клонит Корф. — Здесь моя просьба зарегистрировать наш брак с Анной, сделать запись в метрической книге задним числом и найти поручителей, способных подтвердить факт венчания, в случае... если я погибну. — Володя! — Репнин округлил глаза, снял фуражку и нервно провел рукой по своим волосам на затылке. — Это же незаконно... Да и она вряд ли согласится. Корф слушал друга, чуть отвернувшись, утвердительно кивая на каждое его слово. — Я знаю. Но это единственная возможность обеспечить Анне достойную жизнь, а тем более, если вдруг..., — барон оборвал себя на полуслове и кинул многозначительный взгляд на князя, — я хочу оставить им имя и титул... Владимир закусил губу и опустил голову, пнул носком сапога камушек, поднявший пыльное облачко. — Не продолжай, — Репнин сосредоточенно вертел в руках фуражку. — Я передам, если... только очень надеюсь, что делать мне этого всё же не придется.***
Анна вышла на крыльцо, растерянно посмотрела на Владимира, смутившись своей рассеянности — забыла перчатки и шляпку. Улыбнулась какой-то нелепой извиняющейся улыбкой и уже развернулась, чтобы шагнуть обратно, но Владимир мягко придержал ее за локоть: — Я сам. Возвращаться в дорогу... —... плохая примета, — тихо продолжила Анна и подняла на него глаза, горевшие лихорадочным огнем отчаяния. Барон отвернулся и вбежал по ступенькам наверх, быстро нашел взглядом забытые вещи, отчего-то небрежно валяющиеся на полу. Он грустно усмехнулся, представив Анну, сидящую в задумчивости — на коленях перчатки и шляпка, которые свалились ей под ноги, как только она встала с кресла. Корф наклонился, чтобы поднять потерю. На глаза навернулась непрошеная слеза, которую он тут же, разозлившись, смахнул сжатым кулаком и стремительно сбежал вниз. В дверях на крыльце столкнулся с Анной, не сдвинувшейся с места и замершей в той же позе, что он ее оставил. Репнин со Степаном деликатно отвернулись, сделав вид, что заняты лошадьми. Владимир взял ее руку, легко сжал пальцы, а затем поднес к своему лицу и потерся щекой о ее ладонь. Затем быстро поцеловал её в висок и коротко выдохнул: — Пора, Аня. И выпустил ее руку. Он смотрел сквозь дверцу кареты, как она плавно качнулась, присев на скамью, и сердце его сжалось от жуткой, вязкой тоски, будто только сейчас он понял, что они расстаются. Корф и раньше, уезжая, мысленно с нею всегда прощался, бросая украдкой теплый ласковый взгляд, пока она была чем-то отвлечена. Страшась и надеясь, что Анна обернется и всё поймет. Без слов. Но сейчас всё было иначе. Владимир расставался с женщиной, которая любила его. Карета еще не тронулась с места, а он уже, как мальчишка, мечтал о новой встрече, о том, как поймает ее в свои объятия, из которых уже не отпустит никогда. И закружит, закружит... Слова уже готовы были сорваться, но он одернул себя, коротко взмахнул рукой и крикнул вознице: — Трогай! А после, когда карета дернулась вслед за ударом кнута, прошептал, едва шевеля губами: — С Богом!Конец второй части