Честь нельзя отнять, ее можно потерять. Антон Павлович Чехов
Несколькими часами ранее... Владимир громким резким окриком прервал раздражающую его суету и беспорядок на госпитальном дворе, отобрал носилки у ошалевших санитаров и, вместе с сотником Глебовым, сам начал перекладывать с телег измученных длительным переходом, стонущих раненых казаков. Корф подхватил подмышками одного из них, кивнув Матвею Семеновичу, чтобы помогал, и уже вдвоем, неуклюже, как могли, они перенесли казака с арбы на носилки. — Что же Вы, Ваше... сиятельство, — прерывисто, свистящим осипшим голосом выдохнул последний, — не пристало Вам... — Ты мою спину в бою прикрывал, а я — твою, — барон дал знак фельдшерам, чтобы уносили в госпиталь. — Перед Богом мы все равны, как и перед пулей, так не пристало нам сейчас сословиями мериться... Генерал ожидал с докладом, но для Владимира не было в эти минуты ничего важнее, чем истекающие кровью люди, прошедшие с ним всю экспедицию. Глебов перехватил барона за плечо, заметив по его поджатым губам, что безумие боя все еще кружилось у Корфа в голове, вместе с желанием выжить, вернуться и спасти как можно больше своих товарищей. — Не надо, Владимир Иванович, мы сами... Барон и слышать ничего не хотел, оттолкнул руку сотника и упрямо продолжил помогать фельдшерам и санитарам; к Лабынцеву отправился лишь тогда, когда убедился, что все телеги с ранеными опустели. В дверях генеральской приемной Корф столкнулся с тем самым графом N, бывшим два года назад его дуэльным соперником. Случись такая встреча в Петербурге — они бы лишь сухо раскланялись и разошлись по разным углам. Сейчас же, в едином порыве шагнули друг к другу и крепко обнялись. Затем отстранились, почти одновременно улыбнувшись. Боевой Кавказ всё сглаживал, словно вся их праздная жизнь, под призмой пережитого здесь, мельчала. Им обоим привиделась и та их дуэль, и они сами — глупые и вздорные мальчишки, не ценящие и прожигающие жизнь почём зря, не понимающие, что растрачивают ее на пустяки. Граф поморщился и побледнел от крепкой хватки Владимира. — Что, ранен? Прости, не знал, — Корф не заметил, как перешел на «ты», само по себе вырвалось и казалось сейчас единственно правильным. — А, ничего...рана пустячная, — граф небрежно отмахнулся и выпрямился, кинув внимательный взгляд на Владимира. — Знаете, барон, я ведь стал настоящим бретером... считал, что мне дано право на любые поступки, а потому могу быть жестоким или великодушным, иметь любую прихоть, но самое ужасное, что я был готов отстоять себя такого с оружием в руках, ведь это был бы point d’honneur... Граф натянуто трескуче рассмеялся. Point d’honneur?!Вопрос чести — глупость какая! Корф давно уже понял, что легко играть своей и чужой жизнями — самое не достойное занятие для дворянина: если уж умирать, то на поле боя, лицом к лицу с врагом настоящим, а не надуманным нелепыми оскорблениями, что казались несмываемыми. Разве, что одним единственным способом — дуэльно пролитой кровью. Владимир устало помотал головой: — К чему уже сейчас?! Всё в прошлом. Но граф продолжил, потому что хотелось ему выговориться, а кому, как не бывшему дуэльному сопернику, рассказать о том, что другие бы сочли за трусость: — Не стрелялся бы я с тем поручиком — не оказался бы здесь, так бы и не понял, как глупо всё было там, — махнул рукой куда-то в сторону, — и бессмысленно. Барон лишь грустно усмехнулся: — Я вот не стрелялся, и тоже здесь. Судьбу не обманешь.***
Лабынцев Иван Михайлович, заложив руки за спину и чуть склонив голову, медленно мерил шагами свой кабинет, прохаживаясь вперед и назад уже не сосчитать в который раз. Владимир молча поглядыал за передвижениями генерала, хорошо зная, что за этой величавой, неспешной поступью скрывалась лихорадочная работа мысли последнего. Наконец, Иван Михайлович остановился, где-то посередине комнаты, совершенно неожиданно, резко, отчего-то спиной к Корфу, и, не оборачиваясь, произнес: — В голове не укладываются Ваши предположения. И если бы мне рассказал об этом кто-нибудь другой... Владимир, опустив голову, нервно постукивал зажатыми в одной руке перчатками о раскрытую ладонь другой. Он не знал, что сказать, кроме того, что уже доложил; ему и самому было сложно поверить в участие Веры Ивановны во всем происходящем, но факты — вещь упрямая. — Мне бы не хотелось обвинять голословно, поэтому я сам прослежу, и тогда уже... — Что? — перебил барона генерал, обернувшись и подойдя к Корфу почти вплотную. — Вероятно... суд, каторга... — Владимиру и представить было страшно, что ожидало девушку за совершенное предательство. Лабынцев поморщился и помотал головой: — Какой позор! Ведь весь наш полк измарала, мерзавка! Затем покосился на руки Корфа, что мерно продолжали отбивать перчатками рваный ритм, и, когда барон занес ладонь в очередной раз вверх, генерал перехватил своей, выхватив перчатки, и произнес тихо, но твердо, тем голосом, что привык отдавать приказания: — Ты вот что, Владимир, её нужно доставить живой, но, если она сама...— Иван Михайлович чуть запнулся, кашлянул и продолжил еще тише и как-то неловко, будто стесняясь, — словом... можешь дать ей такой шанс. Слишком всё это! Ох, слишком! Лабынцев всегда был против присутствия баб на войне, и вот результат! Корф кивнул, понимая, что честь полка для генерала была важнее всего. Пока о предательстве Веры Ивановны не узнало штабное начальство, оставалась хоть и призрачная, но всё же надежда на то, чтобы сохранить эту неприятную историю в тайне. — Возможно, что я и не прав, — барон в который раз уже цеплялся за это предположение, но с каждым разом, чем ярче оно вырисовывалось, тем быстрее он его отбрасывал, словно оно становилось всё более и более невероятным от бесконечного числа повторений. Генерал устало провел ладонью по лбу: — Вы еще и идеалист, барон, как я погляжу, ничему-то Вас жизнь не учит! Запомните, первая пришедшая мысль касательно решения какого-либо дела — почти всегда правильная, а все последующие только рождают ненужные и мешающие сомнения. Владимир хмыкнул и поджал губы в тонкую линию. Ему ли не знать?! Сколько лет он потратил, пытаясь задушить одну единственно правильную и самую важную в его жизни мысль, затягивая ее в адовую воронку своими предрассудками, глупой гордыней и безумными поступками. По пути теряя себя, Анну и душу свою... Прямо от генерала, не заходя к себе, барон отправился к дому Веры Ивановны, чтобы сменить Глебова на его посту, и чем больше сокращалось расстояние, что разделяло Корфа от намеченной цели, тем сильнее в нем росла уверенность в том, что выстрелить в девушку он не сможет, какими бы ни были обстоятельства. Это на словах, Репнину, он был скор и безжалостен на расправу — на деле же всё выглядело совсем иначе. Барон тряхнул головой, словно отгоняя мрачные мысли. Скрипнула калитка, Владимир проводил взглядом фигуру, завернутую в плащ, с накинутым на голову капюшоном, и сам бесшумной тенью отделился от стены...***
Свист пули оборвался женским вскриком. Пистолет выпал из окровавленных рук Веры Ивановны, и сама она на секунду съежилась от боли. Владимиру хватило этого краткого мгновения, чтобы метнуться в её сторону, ловко подхватить упавшее оружие и оглянуться на своего спасителя. Увидев широкую улыбку своего денщика, барон обрадовался и разозлился одновременно, понимая, что тот вернулся раньше времени, а значит поручение сопроводить Анну с Репниным до назначенного места не выполнил. Вера, скрывая слезы от боли, истерично рассмеялась: — Вот и мне довелось на своей шкуре ощутить, почему во всем гарнизоне только и разговоров, что про везение барона Корфа. Владимир подошел к девушке ближе, наклонился к ее подолу и, чуть задрав юбку, оторвал кусок материи от нижней; затем ловким движением схватил ее руку, чтобы перевязать кровоточащую рану. Стороннему наблюдателю могло показаться, что в этом простом человеческом порыве была искренняя забота о ближнем, — Корф же сделал это неосознанно, машинально. Как поступил бы с любым, кому нужна была помощь, потому что это тоже уже была привычка и потому, что так принято было здесь: даже истекающий кровью враг достоин помощи. Вера сделала попытку вырваться, но Владимир не позволил, еще крепче стиснул пальцами ее запястье и, лишь закончив перевязку, отпустил. — От Вашего благородства уже тошнит, — вместо благодарности зло выплюнула ему в лицо девушка. Она дернулась и отступила назад, но тут же ей в спину уперлось дуло пистолета. Степан не спускал с нее глаз, радуясь в душе тому, как вовремя он подоспел, не понимая еще до конца, что здесь произошло (да и ни к чему ему это), и поражаясь удивительной прозорливости барышни, Анны Петровны. Вера Ивановна выпрямилась, в очередной раз гордо вскинула голову: — Мне хотелось просто любить и быть любимой, но моё сердце было разбито — человек, которого я любила, погиб. Душа моя растоптана и истерзана предательством, что я совершила, и смертью отца. Владимир непонимающе поглядывал на девушку, делая знак рукой Степану, чтобы тот продолжал держать ее на прицеле. — И после всего, что мне суждено было пережить, Вы еще удивляетесь, откуда во мне столько жестокости? Корф скривился: слушать покаянные душещипательные речи не было ни сил, ни желания. — Возьму-ка я с вас пример, мадемуазель, и перестану тратить время на пустые разговоры, тем более, что Вы меня за этот вечер уже порядком утомили. Вера вдруг сникла, опустила плечи: — Отец застрелился... я для него ничего не значила... Владимир молча махнул пистолетом и кивнул головой в сторону гарнизона, обозначив намерение убраться отсюда. И лишь спустя несколько минут, когда на горизонте показались крайние сакли, а Вера уже и не ждала ответа, вдруг произнес: — Вы прожили с Вашим отцом всю жизнь, но так и не поняли, что для него, русского офицера, было важнее всего. Девушка вопросительно обернулась, сбавив шаг. Корф продолжал, легонько ткнув ее дулом в спину, чтобы не останавливалась: — У каждого человека есть органы чувств, и они бесспорно важны, но без них, как не крути, а прожить можно. Вера еще сбавила шаг и снова обернулась, не понимая, к чему клонит Владимир. Они оба остановились, и барон продолжил, прицельно глядя девушке в глаза: — Но есть одно чувство, без которого и человек — не человек, потому что слеп, глух и без сердца — это чувство Родины. Вера хотела было что-то сказать, возразить, но Корф помотал головой, давая понять, что разговоры окончены и уже бессмысленны, добавил устало, с обреченностью в голосе, понимая, что ни видеть, ни слышать ее больше не захочет никогда: — И это чувство нельзя приобрести. Мы появляемся на этот свет уже с ним или без, и если случается, что без, — Владимир скосил глаза на девушку, — то такой изъян самый страшный, потому что несет в себе инвалидность души. Вера Ивановна закрыла лицо руками и вдруг заплакала, громко, навзрыд, по-настоящему горько. Была в этих ее слезах какая-то особенная горечь оттого, что были они уже ни к чему — ни Владимира, ни Степана было уже не разжалобить, и не только потому, что доверие к девушке было потеряно. Вера Ивановна в сознании обоих переступила ту невидимую черту, которую даже в мыслях переступать было немыслимо и за которой человек, как сущность, переставал для них существовать.***
Корф получил очередную записку от Репнина, велел тому писать с каждой почтовой станции, где они останавливались на ночлег. Князь дал слово, потому делал это исправно, но сухо, будто рапортовал, и этим пугал Владимира, который считывая между строк напряженность и недосказанность, мысленно проклинал друга за излишнюю сдержанность. Барон нетерпеливо вскрыл письмо, сломав печать — сам не ожидал от себя, что станет таким беспокойным. Его разрывало от бешеного желания послать всё к черту! И эту войну, и чувство долга, что грызло его больше всего... потому что всё для него заслоняла она. Лишь только он закрывал глаза, едва голова устало падала на подушку, как Анна склоняла к нему свое лицо и приглушенно, почти неслышно, что-то говорила. Слова были неважны, потому что тихий ее шепот складывался в его голове только в одну фразу — люблю тебя, обволакивая тем ласковым теплом, что он последние годы всегда чувствовал рядом с ней, с той лишь разницей, что раньше это ощущение было мимолетным, как налетевший ветерок, сейчас же — не исчезало вовсе. А после она проводила ладошкой по его волосам на затылке, мягко пропуская их сквозь пальцы и легко целовала его в висок. Он даже во сне чувствовал касание ее горячих губ, тянулся к ней руками, чтобы обнять, но она тут же исчезала, словно растворялась от одного его такого простого желания. Сердце скручивалось от тоски и болезненно бухало в груди. Владимир выныривал из вязкого полузабытья, распахивая широко глаза и не сразу понимая, сон то был или реальность... Корф еще раз пробежал глазами по строкам письма, отбросил его в сторону и сам взял в руки перо. Он не достиг еще возраста, когда вступление в брак было бы принято без излишней волокиты, а учитывая все обстоятельства, а именно общественное положение и происхождение Анны, получить такое разрешение от генерала, живущего по букве воинского устава, было почти невыполнимой задачей. Барон глубоко вздохнул и решительно вывел на бумаге:Командиру Кабардинского пехотного полка Его превосходительству генерал-майору Лабынцеву Ивану Михайловичу от штабс-капитана Владимира Корфа.
Прошу Вас ходатайствовать о разрешении вступить в первый законный брак с девицей Платоновой Анной Петровной...... августа 1840 года, барон В. Корф
Владимир в парадном мундире*, вытянувшись в струнку, наблюдал, как менялось цветом лицо у генерала, по мере прочтения его прошения — от совершенного бледного до багрового; к последним строкам Иван Михайлович запыхтел, что не предвещало ничего хорошего, подскочил с места, отбросив листок бумаги, что держал в руках, в сторону и, опершись обоими сжатыми кулаками об стол, сурово отчеканил: — Я так понимаю, хорошо Вас зная, что спорить и уговаривать бесполезно. Лабынцев пробежал глазами по белоснежному мундиру Корфа и откашлялся в поднятый, по-прежнему сжатый кулак: — И всё же позволю себе напомнить о последствиях такого необдуманного шага. Иван Михайлович вдруг оттолкнулся от стола и грубо выругался, повысив тон почти до громогласного: — Вы понимаете, барон, что карьера Ваша на этом и закончится, потому что положение Вашей будущей супруги тяжелой гирей упадет на чашу весов и придавит все Ваши заслуги? — Понимаю, — Владимир стоял не шелохнувшись, всё в той же позе, вытянувшись, как на плацу. — А также Вы понимаете и то, что Вас перестанут принимать в обществе? Корф лишь чуть кивнул головой в ответ. — Перед Вами закроются все двери! — продолжал генерал, но голос его уже стихал. Само это восклицание прозвучало, как приговор, но как-то глухо, даже жалко, будто Иван Михайлович сдался, понимая, что переубедить Владимира ему уже не удастся. Корф кивнул еще раз, трогательная и искренняя забота генерала о его будущем ему льстила, чего уж скрывать. Через сколько они вместе прошли? Всего один кровавый год разделял его, почти мальчишку, бросающегося в любую авантюру и готового, не задумываясь, отдать жизнь и погибнуть за Отечество, от того уставшего и вымотанного человека, каким он сейчас себя ощущал. Владимиру вспомнилась их первая боевая встреча, при взятии аула Ахульго**, прошлым летом, когда он, будучи еще поручиком, получил от генерала особое поручение — обойти селение и напасть с небольшим отрядом с той стороны, что согласно донесениям лазутчиков, была наименее укреплена, и держаться там мертвой хваткой. Корф тогда загорелся как спичка, но Лабынцев крепко перехватил его за плечо, в желании попридержать мальчишескую прыть: — Я не даю приказа умереть, поручик, но, если другого выхода не будет, то умирать — не сразу, а до вечера***. — Ну, вот что, как хотите, но я Вам отказываю для Вашей же пользы, — Лабынцев вернулся к столу и, схватив прошение, что передал ему Владимир, решительно изорвал бумагу в клочья. — Вы блестящий офицер, а живете страстями. Нельзя пренебрегать велением разума в угоду амурных дел. Владимир открыл было рот, чтобы ответить, но генерал, подняв ладонь вверх, дал понять, что еще не окончил: — Я не буду о Вас ходатайствовать, но... дам Вам отпуск, чтобы Вы и мысли, и чувства свои смогли привести в порядок. Барон отдал честь генералу, резко вскинув два пальца правой руки к виску: — Разрешите идти, Ваше превосходительство?! — Постойте, барон! — Лабынцев заложил руки за спину и вышел из-за стола к Корфу. — Я надеюсь, Вы не совершите непоправимой ошибки? Послушайте меня старика, подумайте еще раз, прежде чем испортить себе жизнь. Владимир грустно усмехнулся и опустил голову, чтобы скрыть загоревшуюся решимость во взгляде. Ошибок в его жизни было достаточно — пришла пора их исправлять...