В какой день недели, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно?.. Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно... Владимир Высоцкий, «Лирическая»
— Приехали, Анна Петровна! — кучер на козлах обернулся, решившись, наконец, окликнуть девушку. Несколько минут он, кряхтя и покашливая, пытался привлечь к себе внимание странно молчавшей всю дорогу, а сейчас и вовсе замершей, будто застывшей, барышни, но всё безрезультатно. С парадного крыльца Долгоруких уже сбегал Репнин, а за ним почти вприпрыжку княжны Елизавета и Софья, чтобы встретить долгожданную гостью. Прошло чуть больше месяца с момента возвращения Анны с Михаилом в Двугорское. По мере приближения к родному имению, дому, тому месту, где прошла вся её жизнь, девушка словно оживала. В глазах ее больше не собирались озера непролитых слез, а появилась какая-то мягкость и что-то сродни решимости, будто она надумала себе какую-то мысль и жила теперь ею. Репнина поначалу пугала такая в ней перемена; он мучился от бессонницы, придумав для верности запирать девушку ночами на ключ, что брал у трактирщика и который после забирал себе. Анна же, заметив однажды, как, суетливо оглядываясь, князь шептался о чем-то со станционным смотрителем, тихо улыбнулась про себя, а после, подойдя к Репнину и положив ладонь ему на плечо, сказала мягким голосом, с нотками давно забытого спокойствия и уверенности, что она давно уже от себя не слышала: — Зря вы беспокоитесь обо мне, Михаил Александрович. Опустила голову и, очертив носком башмачка на высохшей потрескавшейся земле полукруг, вскинула на князя глаза: — Я не убегу к нему, потому что дала слово — ждать дома... Анна жила весь этот месяц по возвращении тихо, почти никуда не выезжая, лишь иногда, под натиском Елизаветы Петровны, противостоять которой было невозможно, да и не хватало сил, посещала соседнее имение. И каждый раз, уезжая от Долгоруких, наслушавшись занудных и нравоучительных проповедей старого князя Петра Михайловича, давала себе слово, что больше ноги её в этом опостылевшем доме не будет. Но проходило время, нужно было соблюдать приличия. Чертовы приличия! Уже и мысли, и чувства стали у нее под стать барону Корфу.***
Вечерами, когда они оставались одни, Анна присаживалась к роялю, чтобы сыграть для него — вот уже несколько дней она всё делала с оглядкой на Владимира. Такая ее зависимость от его настроения, взгляда, могла бы показаться болезненно странной, если бы она не чувствовала, что то же самое творилось и с ним. А раз так, то и ничего не страшно! Она играла, а он не сводил с нее глаз, смущая и заставляя сбиваться с ритма, потому что ритм уже задавала другая музыка, та, что переливалась звуками в груди, в душе, где-то там, рядом с бешено колотящимся её сердцем. По окончании музыкальной пьесы, едва стихал последний аккорд, Владимир мягко улыбаясь, приближался к Анне, забирая из ее дрожащих рук готовые разлететься нотные листки, и сам протягивал к ней руку, легко касаясь пальцами лица и того завитка волос на виске, что не давал ему покоя. Она об этом знала, он рассказал... А после, уже поздним вечером, он провожал Анну до ее комнаты и, переплетая пальцы, никак не мог найти в себе силы, чтобы отпустить. Потрескивали свечи в канделябрах, и глаза его в этом восковом отсвете горели ярче огня, что она только дивилась, как могла так долго этого не замечать. Анна ждала и страшилась того момента, когда Владимир, тяжело вздыхая, отпускал её руку, другой своей притягивал девушку ещё ближе к себе, утыкался лбом в ее макушку и шептал ей в волосы: — Люблю тебя, Аня... как же я тебя люблю... Тело ее будто ждало этого признания, начинало пульсировать, а в том месте, где ее спины касалась его ладонь — пылать. Он отстранялся, но лишь за тем, чтобы, в который раз по ее глазам считать ответ, потому что слова были давно для него лишними. «Вы рядом со мной, и это — лучшее, что может быть...» А после Владимир обнимал ее, прижимая к себе еще крепче, тихо бормоча что-то про чертовы приличия...***
Только заметив протянутую к ней руку князя Репнина, Анна очнулась, чуть склонив голову, непроизвольно вздохнула, постаравшись сделать это не слишком шумно, чтобы не было к ней излишнего жалостливого внимания, которое ее раздражало до злости; и, надев маску мнимой доброжелательности и мнимого же приличия, бодро улыбнулась: — Благодарю, Михаил Александрович! О! Она стала хорошей актрисой... и в жизни! Владимир, должно быть, гордился бы ею сейчас. Подбежавшие почти тут же Лиза с Соней весело защебетали о какой-то ерунде, впрочем, для неё всё теперь казалось ерундой. Первую неделю после возвращения Анна только и делала, что в задумчивости бродила по дому: то перекладывая с места на место вещи из своего дорожного сундука, то спускаясь к Варваре на кухню с желанием выпить чаю, к которому так в итоге и не притрагивалась. Но заканчивалось всё одним и тем же — она поднималась к нему в комнату, забиралась с ногами на его кровать, взяв в руки недочитанную Владимиром книгу в очередной, заранее проигранной попытке ее, наконец, прочесть. Но едва голова девушки касалась подушки, как буквы совершенно переставали складываться в слова, а мысли тотчас улетали к нему... Старый князь Петр Михайлович не упускал случая при каждой встрече попрекнуть Анну, что воспринималось ею уже как само-собой разумеющееся, будто вместо приветствия и пожелания доброго дня. Она присела на кушетку в гостиной Долгоруких и, опустив глаза, медленно отсчитывала про себя, почему-то сегодня по-итальянски. Усмехнулась про себя — странные всё-таки память выкидывает штуки. Uno... due... tre... quattro... cinque... Только чтобы снова и снова не слышать от новоявленного папеньки о том, какой безрассудный, немыслимый поступок она совершила, отправившись на Кавказ; и, конечно же, о том, какой тяжелый удар был нанесен его отцовским чувствам. И от кого? От дочери, посмевшей ослушаться и поступить так, как велело ей глупое сердце. Елизавета Петровна после очередной батюшкиной ханжеской тирады подняла глаза кверху и покосилась на мать. Княгиня, казалось, пребывала в совершенно благостном расположении духа, не обращала никакого внимания на брюзжание своего мужа и сама разливала чай по чашкам, что случалось с ней крайне редко. Первую подала гостье, при этом улыбнулась Анне, едва заметно махнув рукой в сторону Петра Михайловича, делая знак глазами, чтобы не обращала на того никакого внимания. И шепнула тихо, чуть склонив к девушке голову: — Все-таки не надо было Лизавете откапывать никому не нужные тайны. Анна благодарно кивнула, приняв чашку, и легко улыбнулась, в очередной раз удивившись, что сарказм Марьи Алексеевны её больше не пугал, а, напротив, будоражил внутри воспоминаниями, ведь он был до боли и щемящей тоски знаком. Петр Михайлович всё продолжал и продолжал нудно и монотонно обвинять во всех грехах Корфа. Со стороны же и вовсе казалось, что старый князь разговаривал сам с собой, ибо никто его уже не слушал, кроме разве что младшей княжны Софьи Петровны, пытающейся вставить хоть какое-то слово в оправдание и защиту Владимира. Анна молчала, боясь, что раздражение от отцовского бесконечного брюзжания перерастет в гнев, а после в совершенно бесполезный спор, мыслями же опять вернулась к нему.***
Она только что спустилась во двор и не успела перекинуться со Степаном и парой приветственных слов, как услышала дикий, отчаянный окрик Владимира: — Аня! Ноги подкосились, почуяв беду, и она стремглав, споткнувшись за подол своего длинного платья и подхватив его руками, застучала каблучками вверх по лестнице — туда, где и пяти минут не прошло, как она оставила его. Анна толкнула дверь и ворвалась к нему в комнату. — Что?? Что случилось, Володя? Барон стоял посередине, уже почти одетый и готовый к выходу. Едва она приблизилась, как мундир, что Владимир держал в своих руках, взлетел вдруг вверх и одним движением накрыл ее плечи, притянув к себе. В глазах Корфа заплясали те огоньки, что выдавали в нем мальчишку, видимо, застрявшего в нем навечно. — Что? — повторила Анна уже спокойней, с мягкой улыбкой, пытаясь выровнять ритм сбившегося от быстрого бега сердца. Владимир покачал головой из стороны в сторону и произнес громким шепотом: — Я хочу тебя поцеловать. Затем наклонился к ее лицу, почти коснувшись своим дыханием ее губ. Анна затрепетала, как теперь случалось с ней всегда, едва его руки касались ее тела или он оказывался непозволительно и маняще близко; прикрыла глаза в ожидании... Но ничего не последовало, Корф замер в несвершившемся поцелуе, а спустя мгновение выдохнул: — Я передумал. Она дернулась назад в желании выскользнуть из кольца его рук, но он, потянув за рукава мундира, не позволил, прижав к себе ещё крепче. По её лицу хмурым облачком пробежало удивление, и только собралось смениться обидой, как Владимир тихо прошептал, проговаривая с паузой каждое слово и скосив глаза на ее приоткрытые губы: — Я хочу, чтобы... ты... меня.. поцеловала...***
Корф спрыгнул с лошади, кинул поводья одному из дворовых Долгоруких. Стремительно влетел в дом, отодвинув в сторону лакея, забормотавшего некстати про то, что надо бы доложить барину. Барон сделал это так запросто, на ходу, как отодвинул бы шкаф, если бы тот встретился в этот момент на его пути. Двери гостиной прикрыты; Владимир чуть замешкался, глотнул воздуха, чтобы восстановить сбившееся дыхание, и распахнул створки. Присутствующие разом повернули головы. Корф, от волнения не удосужившись даже кивнуть в знак приветствия, окинул всех быстрым взглядом и, скорее, даже не увидел — почувствовал её. Анна стояла чуть сбоку, вполоборота от него, рядом с каминной полкой. Распахнула глаза и не успела замереть от удивления, как он размашисто шагнул к ней, на ходу сдирая и отбрасывая в сторону перчатки, и стиснул в своих объятиях. Затем отстранился, жадно пробежал глазами по ее лицу, обхватив его ладонями. Он дышал всё еще тяжело после бешеной скачки; сердце прыгало непонятно где, в ушах зазвенело, пол закружился и начал исчезать под ногами. Лицо свело легкой судорогой — этого еще не хватало! Последнюю неделю он почти не спал, мчался вперед, отказываясь от дорожных экипажей и тем более тяжелых, а потому медлительных карет; всеми правдами и неправдами отбирая свежих лошадей у офицеров фельдъегерской службы. Станционным смотрителям оставалось лишь разводить перед теми руками, вспоминая грозный вид Корфа, обещающего разнести всю станцию, если ему немедленно не подадут коня. Чем ближе барон приближался к родному дому в Двугорском, тем сильнее в нем поднимались и разрастались тревога и страх за Анну. То ему мерещилось, что она тяжело больна и нет никого, кого можно было отправить за доктором; то виделось, что князь Петр Михайлович насильно увозит ее из имения Корфов, чтобы спрятать от него подальше, или, того хуже, выдать насильно замуж. Владимир настолько не доверял старому князю, что в мыслях ожидал от него любой пакости, даже самой, казалось бы, невероятной. То княгиня Марья Алексеевна подсыпала яду в чай, пока его излишне доверчивая Аня в задумчивости отворачивалась; или вот еще — Долгорукая пробиралась ночью в дом и душила её подушкой... Владимир нежно прикоснулся губами к ее волосам, вдохнул такой родной запах — и его отпустило. Будто лопнула натянутая внутри него пружина, и сам он с головы до ног сразу заполнился покоем и тем мягким теплом, что грело его душу последние месяцы, едва ее образ всплывал в памяти. Затем опять отстранился, чтобы увидеть ее глаза. В них не было радости, счастья, а только то, чему и названия нет — выстраданная на двоих их любовь, которая больше, чем жизнь. Он провел большими пальцами по её щекам, стирая покатившиеся слезы, а после склонился к соленым губам и поцеловал так жадно и страстно, как никогда раньше. Семейство Долгоруких притихло, продолжая молча на них поглядывать. Софья Петровна покраснела и деликатно отводила глаза в сторону. По тому, как нервно пальцами она теребила оборки на манжетах рукавов своего платья, была заметна её неловкость от только что увиденного. Старшая княжна, Елизавета Петровна, напротив, не могла оторвать восторженного взгляда, будто перед нею разыгрывалась сцена из недавно прочитанного романа о прекрасной и неземной любви. Только глаза вдруг стало пощипывать от готовых пролиться слез, и сердце кольнуло от ревности. Нет, всё в прошлом! Лиза обернулась на Репнина, но отчего-то тоска не ушла, и ей стало жалко себя, потому что даже тогда... когда... Да что там! Никогда Владимир Корф не смотрел на нее так отчаянно и так невозможно. Владимир с Анной не могли оторваться друг от друга, словно боясь отпустить, и потому что не было для них сейчас ничего важнее вот этих сумасшедших отчаянных поцелуев. Наконец, он отстранился, когда воздуха перестало хватать, взглянул на неё потемневшим жадным взглядом, от которого у нее подкосились коленки; подхватил на руки, прижав к своей груди, и развернулся к выходу, подцепив ногой створку двери. — Владимир Иванович! — очнулся старый князь. — Что Вы творите? Это неприлично... Корф небрежно, мимоходом бросил в ответ, не оборачиваясь и глядя только на Анну, в её сиящие счастьем глаза, утягивающие и манящие. — Вызовы на дуэль я больше не принимаю, хоть сами застрелитесь!...***
Он усадил ее спереди на лошадь, сам вскочил следом. В воздухе свистнула нагайка, что подарили Владимиру казаки, провожая в дорогу, и лошадь сорвалась с места. Никогда еще путь от Долгоруких до собственного имения не казался Корфу таким бесконечно длинным. Барон осторожно придерживал Анну одной рукой, еле сдерживаясь, чтобы не развернуть ее лицом к себе, и... целовать... целовать... Оставляя отметины на всем её теле — моя... Анна напряженно выпрямила спину, видимо в попытке изобразить хоть какую-то видимость чертовых приличий, но Владимир тут же, по-хозяйски, будто делал так всегда, придвинул ее одной рукой обратно. К себе. Губы его коснулись ее макушки, он прижал девушку еще ближе, и дал себе волю — поцеловал в волосы, а после еще раз —в шею, что была открыта из-за высоко убранной прически. Анна качнулась, по телу пробежала сладкая судорога, голова запылала и безвольно откинулась ему на грудь. Едва они подъехали к крыльцу, как суета дворовых разом прекратилась, все замерли, с удивлением поглядывая на барина. Корф спрыгнул с лошади и потянулся руками к Анне. Она обернулась, поймав его взгляд, зовущий и утягивающий. Куда? Да не все ли равно — лишь бы с ним, рядом, всю жизнь... Он так и не отпустил её на землю, пронес на руках в дом и дальше по лестнице, вверх, не замечая ни косых взглядов дворни, ни Вариных вздохов. Ох! И получит барин взбучку! Но что Корфу эти пересуды, сплетни? Когда теперь он знает цену жизни, и смерти, и любви нерастраченной. Владимир будто потерялся в пространстве, слышал только стук ее сердца. Что гулко отбивало ритм во всем теле. Или его? Она протянула к нему руку, коснувшись кончиками пальцев его лба, а после запустила ладонь в его непослушные взъерошенные волосы на затылке, и выдохнула охрипшим от долго молчания и бешеной скачки голосом: — Ты чего-нибудь хочешь? Он разомлел от этой ласки, медленно помотал головой из стороны в сторону, не сводя с неё по-прежнему жадного, затуманенного желанием взгляда: — Только тебя...