My love is strength'ned, though more weak in seeming; Люблю, — но реже говорю об этом, I love not less, though less the show appear: Люблю нежней, — но не для многих глаз. That love is merchandised whose rich esteeming Торгует чувством тот, что перед светом The owner's tongue doth publish every where. Всю душу выставляет напоказ. Уильям Шекспир, сонет 102
Серьезный и неприятный разговор с Петром Михайловичем всё же состоялся. Князь явился к Корфу с ответным визитом на следующий же день, чему Владимир совершенно не удивился, ожидая того еще с вечера. Барон мягко удержал рукой Анну, рванувшую с места встречать отца: — Не думаю, что тебе нужно присутствовать при нашем разговоре. Она с недоумением вскинула глаза, но Владимир был непреклонен: — Петр Михайлович перед нашим венчанием тебе противопоказан. Анна от возмущения подняла сжатую в кулак руку, намереваясь стукнуть его в плечо, но он перехватил, одним движением развернул ее спиной, рывком притягивая к себе. Губами прошелся дорожкой из поцелуев от шеи до завитка волос на виске, и выдохнул, обжигая дыханием: — Я прошу тебя, Аня. И это была не просьба даже, приказ! И ослушаться его не было никакой возможности, впрочем, желания тоже... Владимир легко сбежал вниз по лестнице в гостиную, не сбавляя шага, умудряясь попасть в рукава взлетевшего вверх сюртука. Он и раньше всё делал на ходу, но сейчас, когда мирная жизнь отсчитывала мгновения до отъезда, Корф и вовсе не мог себе позволить сделать передышку — столько ему ещё нужно было успеть, обо всем позаботиться. — Чем обязан столь раннему визиту, Петр Михайлович? — Владимир выпрямился, заложив руки за спину, всем своим видом показывая, что накануне было сказано более чем достаточно, и что добавить ему к этому совершенно нечего. Князь, задумчиво крутивший в руках портрет Иван Ивановича, забытый вчера Аней на кофейном столике, оглянулся, не выпуская миниатюру, что неприятно кольнуло барона. Тень отца навсегда легла меж ними, словно проведя невидимую, но плотно и хорошо осязаемую черту. Едва они оба оказывались в одном замкнутом пространстве, как тут же, на расстоянии вытянутой руки вырастала непреодолимая стена из непонимания и взаимных упреков. И разрушить ее не представлялось никакой возможности. «Я устал слушать разговоры о долге, о чести и о справедливости от человека, который напрочь всего этого лишен.*» Владимир с тех самых пор, как раскрылась вся правда адюльтерных встреч Петра Михайловича в родовом имении Корфов, никак не мог уложить в своей голове, как мог отец его, всегда стоявший на страже благопристойности и семьи, покрывать, лгать и поощрять Долгорукого? Пусть и друга, но всему же есть предел — то, что переступить благородному человеку и дворянину немыслимо. Иначе какой к черту le code de l'honneur**? Старый князь себе не изменял, вернее, привычке винить в своих бедах кого угодно — только не себя. — Владимир Иванович, Вы хорошо подумали, делая предложение моей дочери? — начал Долгорукий без лишних предисловий. Корф скривился, не стесняясь, раздраженно поднял глаза кверху: — Петр Михайлович, не надоело Вам об одном и том же меня спрашивать? Я женюсь на Анне — это дело решенное. А после добавил тем стальным голосом, каким привык уже завершать все разговоры со старым князем: — Если у Вас — всё, то разрешите откланяться! Не смею Вас больше задерживать. Петр Михайлович побагровел, затем запыхтел и растерянно, запинаясь, выдавил из себя: — Да как Вы ... Ваш покойный батюшка... Владимир вскинул голову и, расправив плечи, вытянулся в струну. А после, спрятав за прищуром закипающую ярость, выдохнул негромко, но таким язвительным тоном, что сам после дивился, как легко мог князь, этот старый лицемер, вывести его из себя: — Не Вашими ли молитвами, дорогой Петр Михайлович?! А посему, не смейте даже имени отца упоминать! Долгорукий тяжело задышал, излишне театрально схватившись за сердце, чем вызвал у Корфа лишь очередную недоверчивую усмешку. — Когда же Вы, Владимир Иванович, наконец, успокоитесь и простите мою супругу. Ведь должно быть и у Вас сострадание, жалость... — Что-о-о? — медленно, непонимающе протянул барон, отступив одной ногой назад. Разочарование в князе было столь велико, что Корф, растерявшись, не сразу нашел что ответить. Будь перед ним совершенно посторонний для него человек — выставил бы вон! Раз и навсегда! Владимир широко шагнул к Долгорукому, и, вырвав из его рук портрет отца, громко вернул на место, звонко стукнув рамкой по кофейному столику. — С некоторых пор я, знаете ли, терпеть не могу людей, которые только и делают, что не живут, а оправдываются собственной слабостью, при этом постоянно рыдают от жалости к самому себе. Князь дернулся было с ответом, даже привстал с дивана, но барон в повелительном властном жесте вскинул руку, давая понять, что еще не окончил, продолжая чеканить слова, краем глаза наблюдая, как неуклюже плюхнулся обратно на диван Долгорукий. — Вот что я Вам позволю заметить, Ваше сиятельство, надеюсь, в последний раз, и больше мы к этой теме не вернемся. Владимир глубоко вздохнул: — Не Ваша супруга отравила отца, а Вы, Петр Михайлович! Причем делали это каждый день, на протяжении многих лет. И как бы мне не хотелось это признавать, но батюшка мой погиб не от яда, подмешанного княгиней, а от другого, ненавистного, того, что вы оба взрастили в её душе. — И что же, раз уж мы так плохи, все равно рискнете с нами породниться? — огрызнулся Долгорукий, зло осклабившись и, опершись на трость, сделал очередную попытку подняться. — Смотрите! Как бы кровь Вашу благородную не подпортили. Владимир еле сдержался, руки зудели от желания встряхнуть старого князя, схватив за отвороты сюртука. Но позволил себе лишь сухо добавить, повысив голос до того тона, который явно указывал на то, что терпение его уже истощено: — Не переживайте, Ваше сиятельство! Моей крови хватит на всех — и на Анну, и на будущих наших детей. Через неделю же она и вовсе забудет о своей причастности к Вашему семейству, став баронессой Корф. — Я хотел бы с ней повидаться, — князь, наконец, не переставая демонстративно кряхтеть и болезненно кривиться, поднялся. — Надеюсь, Вы позволите? — Нет! — отрезал Владимир, развернувшись спиной к Долгорукому, и, не прощаясь, скрылся за дверью...***
Ранним утром в день венчания Владимир встретился со своей тетушкой, Надеждой Петровной. Всё меж ними было забыто, и барон тепло ей улыбнулся, почтительно склонившись к её руке, а тетушка, смахнув непрошеную слезу, мягко коснулась пальцами его волос, взъерошив их на затылке. У Корфа защемило сердце от этой нечаянной ласки. Он вдруг почувствовал себя ребенком, тем маленьким мальчиком, что обожал её не меньше, чем родную мать. Барон поднял голову и, не сдержавшись, притянул Надежду Петровну к себе, обхватив крепко обеими руками. Единственную его на этом свете кровную родную душу... Владимир давно ее простил. Однажды проснулся — и словно щелкнуло в голове, и он понял, как был жесток и несправедлив к ней оттого, что так надолго застрял в своих детских обидах. А самое главное, к чему он пришел (хоть и нелегко, вымученно, не одним днем, а сначала наступая себе на горло и задыхаясь от собственной, как ему казалось, слабости), что никто ему, Владимиру Корфу, не давал права судить её. Больше, чем наказала себя она сама, и представить было невозможно... Анна давно была готова и прибрана к выходу. Владимир через свою тетку передал ей женихову шкатулку*** с венчальными принадлежностями. И если то, что он накануне ночью примчался к ней, забравшись в дом, карабкаясь по дереву, как мальчишка, только лишь для того, чтобы увидеть, прижать к себе, успокоить и разогнать свои и её страхи, было для Анны совершенно очевидным его поступком, то присланная шкатулка заставила ахнуть от удивления. В ней было всё как положено: обручальные кольца с выгравированными их именами, фата, венчальные свечи; а сверху, будто небрежно наброшенные, гостинцы от него — духи, с его любимым фиалковым ароматом, булавки, шпильки с жемчужными головками и фамильный гребень, должно быть, его матушки, что передавался в семье Корфов по женской линии и непременно должен был украшать голову невесты. И короткая записка, в одну строку: "Люблю и жду тебя..." Анна перечитала несколько раз, слыша его, будто слова, что она беззвучно повторяла, ожили. Нет, не так! Словно он сам оказался вдруг сейчас рядом и шептал ей хриплым своим и таким родным голосом. Она зажмурилась, дыхание её сбилось — совсем потеряла голову, но сомнения, что терзали и разрывали ее ещё несколько минут назад, разом выпрыгнули из головы. Сердце радостно забилось в груди, с каждым новым ударом разгоняя, растворяя в крови бесконечные крамольные мысли о том, что она испортит ему жизнь и о прочей подобной ерунде. Анна приложила ладони к пылающим щекам. Отказаться от него она была не в силах, разбить его сердце — тем более. Вскоре явился Репнин, назначенный шафером, с совершенно серьезным видом торжественно и церемонно вручил Анне букет от жениха. Это означало только одно — Владимир уже в церкви и ждет её ... Венцы уже были возложены на головы жениха и невесты. Корф покосился на мерцающий огонек венчальной свечи, что держала Анна чуть дрожащей рукой; пламя нервно подрагивало, то вспыхивая, то затухая, будто собираясь и вовсе исчезнуть. Барон не был суеверен, но отчего-то сердце его захолонуло, сжалось от одной только мысли, что это может произойти. Ему не нужно было смотреть на Анну, он чувствовал и ее страх за маленький огонек, что трепетал в ее руке. Гори же, ну! Не смей гаснуть! Разве не понимаешь ты, что после всего, что мы с Аней пережили, ты просто не имеешь права потухнуть, потому что предашь меня, и её. И то чувство, что бьется внутри нас... Владимир не мог оторвать пристального, почти гипнотического взгляда от маленького дрожащего огонька, словно и вправду поверил, что сейчас от этого зависело их будущее с Анной счастье. И он не погас, вдруг перестал дрожать, встрепенулся, а после загорелся мягко, ровно. Корф мысленно выдохнул и обернулся к Ане, а она в то же мгновение легким полуповоротом головы кинула на него взгляд, в котором теплился тот самый огонек от непотухшей свечи. Владимир не смог сдержать совершенно глупой, счастливой улыбки, что бумерангом вернулась к нему обратно, отразившись в ее сияющих глазах. Анечка моя, родная... Празднично-возвышенная, монотонная речь отца Павла слышалась как сквозь туман. Барону казались сейчас странными все слова, что торжественно повисали в воздухе, потому что всё о чём говорил батюшка, давно уже жило в его душе, пульсируя в крови. — Имеешь ли ты, Владимир, искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем Анны, которую видишь здесь перед собою***? — Имею, отче. От долгого молчания получилось глухо, а потому на следующий положенный при венчании вопрос: — Не давал ли обещание другой невесте***? Владимир прогремел на всю церковь: — Не давал, отче. Старый князь, Петр Михайлович, при этом как-то нервно скривился и покосился на Лизу, которая заметив папенькины сердитые взгляды, лишь гордо задрала подбородок и вздернула повыше голову, но румянца смущения скрыть не смогла. Марья Алексеевна, тут же ухватила мужа под локоть и, склонившись почти к его уху, шепнула: — Только попробуй, дорогой мой, испортить Владимиру сегодняшний день! Долгорукий даже не сделал попытки вырвать руку, словно давно уже смирился с тем, что спорить со своей супругой, а уж тем более ей сопротивляться, дело абсолютно бесполезное. — Имеешь ли ты, Анна, искреннее и непринужденное желание, и твердое намерение быть женою Владимира, которого видишь перед собой? Корф замер и перестал дышать. Они разом обернулись, сцепившись друг с другом взглядами, но на мгновение раньше, чем разжались ее губы, он считал ответ в её распахнутых счастливых глазах: — Имею, честный отче... Но выдохнул лишь после того, как надел кольцо с выгравированным своим именем ей на пальчик, ободряюще сжав после ее руку; только тогда в груди его забилось, словно расправило окрепшие крылышки, счастье, полное до краёв надежды на будущее. ... Венчается раб Божий Владимир на рабе Божьей Анне... ... раба Божья Анна на рабе Божьем Владимире... ... Аминь...***
Владимир был категорически не настроен на утомительное свадебное застолье, а потому гости съехались после венчания в дом Корфов всего лишь на небольшой прием. Но едва новобрачные переступили порог, как Анну ту же окружило шумное семейство Долгоруких, во главе с Елизаветой Петровной и Петром Михайловичем. Корф неохотно выпустил руку жены, ощутив пустоту и холод, не только в том месте, где ее ладонь еще мгновение назад касалась его локтя, но и во всем теле; в очередной раз испугавшись той неумолимо приближающейся минуты, когда им придется расстаться... — Так и не сказал ей? — шепнул Репнин, склонившись почти к уху Владимира. Барон лишь молча покачал головой из стороны в сторону. — Не узнаю тебя, друг мой! — не унимался Михаил. — Дальше уже и тянуть невозможно. — Я знаю, — тихо выдохнул Корф, — но не сегодня же... Репнин понимающе кивнул, а потом вдруг, сменившись в лице, хитро прищурился: — А у меня есть для тебя кое-что... Корф удивленно вскинул брови. Михаил запустил руку за пазуху и достал то самое письмо, что было написано Владимиром для Его высочества с отчаянно неблаговидной, почти крамольной для любого верующего человека просьбой... — Я думал, ты давно его выбросил, как только я вернулся, — барон небрежно отмахнулся. — Хм... Зная тебя, я решил дождаться того события, что наконец-то сегодня произошло, — Репнин широко улыбнулся и потряс запечатанным конвертом перед носом друга. — А вот теперь я сделаю это с превеликим удовольствием, — Михаил развернулся к камину, неспешно вышагивая, по пути разрывая бумагу на мелкие кусочки, и бросил их в огонь. Владимир проследил за тем, как языки пламени слизали обрывки его не совершенного перед Богом преступления, и почти тут же перевел взгляд в сторону Анны. Он не расслышал того, что говорил его жене старый князь, но по ее лицу пробежало хмурое облако, и этого было достаточно для того, чтобы он тотчас прервал разговор с Репниным и в два шага оказался рядом с ней. Корф, мягко улыбаясь, взял Анну за руку и по-хозяйски перекинул через свою, согнутую в локте; ладонью второй тут же накрыл ее пальчики и легко, ободряюще пожал. Она благодарно моргнула, встретившись с ним взглядом. А когда он под надуманным тут же предлогом увел Анну от закипающего обычным своим желчным негодованием Петра Михайловича, она, слегка плавно качнувшись к нему, шепнула: — Как ты догадался, что мне нужна помощь? Владимир в ответ глубоко вздохнул: — Это было совсем не трудно... Ты так и не научилась быть хорошей актрисой... в жизни. Она развернулась к нему, безуспешно попытавшись выдернуть свою руку. Корф был спокоен, серьезен и даже строг, по крайней мере тон, каким произнесена была эта фраза, еще совсем недавно показался бы Анне резким и даже язвительным. Она замерла на мгновение, не в силах оторвать взгляда от пляшущих сумасшедших смешинок, что, казалось, разбежались от его глаз по всему лицу и придали ему такой озорной мальчишеский вид, что она не сдержалась и весело прыснула. Владимир засмеялся тоже, тем счастливым беззаботным смехом, как в детстве, когда невозможно сдержаться, просто потому что весело и абсолютно нет никакого дела до того, прилично это или нет. Все присутствующие покосились на них с неприкрытым изумлением. Петр Михайлович снова передернулся, что тут же отразилось кривой гримасой, оттого, как же не повезло его Аннушке — это надо же, влюбиться и стать женой этого совершенно несносного Корфа! Марья Алексеевна, наоборот, смотрела как-то странно, с грустью, даже с налетом тихого умиления, пока не услышала рядом с собой: — Жаль, что Марфа не видит, как счастлива ее дочь. Княгиня обернулась на тетку Владимира, в лице ее тут же произошла разительная перемена, от благостного выражения не осталось и следа. — Какая дочь? — Долгорукая властно вскинула голову, сузив сверкнувшие негодованием глаза. — Разве ты не знаешь, что этой сумасшедшей все привиделось? Это я родила двух девочек, а Марфа одну у меня выкрала. Марья Алексеевна склонила голову к Сычихе и, победно усмехнувшись, продолжила тихо, но так, как только она умела, таким тоном, от которого собеседнику сразу становилось не по себе: — Так что — каждому своё, дорогая моя! Пришло время всем платить по счетам. Елизавета Петровна тихо вздохнула, снова почувствовав укол ревности, не жгучей, нет, а с налетом легкой грусти о несвершившемся, о своей первой несчастной любви. Еще в церкви княжну поразило то мягкое свечение, что, казалось, исходило от Владимира с Анной, едва они поднимали глаза друг на друга. Может, это и есть любовь? Как только новость о том, что Корф сделал предложение Анне, и она согласилась, достигла Елизаветы Петровны, как княжна тут же примчалась к сестре, в соседнее имение с визитом. — Анни, я так за вас рада! Как было бы чудесно обвенчаться нам вместе, в один день! Владимир, присутствующий при разговоре и поднесший уже чашку ко рту, поперхнулся и закашлялся. Анна побледнела, бросив на него испуганный растерянный взгляд, словно ища поддержки. Глаза ее наполнились неподдельным ужасом. Барон выровнял сбившееся от кашля дыхание, небрежно отодвинул чашку рукой, мысленно проклиная природную непосредственность княжны, казавшейся ему раньше довольно милой, сейчас же — совершенно бестактной и даже раздражающей. Чертыхнулся про себя: "Этого еще не хватало!" Анна в одно мгновение заледенела, растеряв всю радость, что появилась в ее глазах при встрече с сестрой, и у Владимира сжалось сердце, оттого, что опять из-за него... — Это не очень хорошая идея, Елизавета Петровна, вернее даже совсем не хорошая, — припечатал сухим голосом Корф, закипая внутри оттого, что снова его накрыла волна душащей его совесть вины. Может, это и эгоистично или еще бог весть как неблаговидно, но Владимир запихнул проведенную с Лизой ночь в памяти подальше, посчитав, что сказано и передумано об этом им более, чем достаточно. Нет, не то чтоб он простил себя, но виновны были в полной мере оба. Судьба ли, жизнь ли или просто роковая случайность бросила их тогда, в момент полного отчаяния, в объятия друг к другу. Только наутро Владимир почувствовал себя еще хуже. Тоска по Анне никуда не ушла, а выросла до таких размеров, что казалось растеклась из сердца по всему телу; теперь же ещё и смешавшись со жгучим отвращением к самому себе, за то, что не устоял, не смог сдержаться... Никогда бы он не посмел, если б знал, что Лиза — невинная девушка. Она была замужняя дама, а он и подумать не мог... Владимир чуть тряхнул головой, словно отгоняя неприятные воспоминания, ободряюще улыбнулся Анне, что смотрела на него во все глаза и ждала окончательного его ответа. Он знал, что она его простила, вернее, поняла, что и прощать-то было нечего — сама рассказала однажды то, что мучило её, не давая покоя. Корф тогда молча выслушал, прижав Анну к себе, принимая ее боль и стирая пальцами горечь слез с ее щёк. Она же, словно выплакав обиду, обещала себе больше об этом не думать, потому что простить для неё — не просто слово, впрочем, как и для него тоже, а выстраданное и принятое душой что-то такое внутри, что рождало при воспоминании лишь тихую печаль, забирая гнев, ярость и жгучее желание сотворить в ответ какую-нибудь глупость. Барон решительно встал и шагнул к Анне, взяв ее за руку и слегка сжав холодные пальцы, присел рядом на подлокотник её кресла. — Мы вынуждены отказаться, — Владимир нежно погладил ладонь Анны большим пальцем и притянул к своим губам, согревая дыханием. — И, пожалуйста, Елизавета Петровна, увольте меня от поиска надуманных объяснений такому нашему решению. Лиза обернулась на смеющуюся чету Корфов и словно вернулась в то наивное беззаботное время, когда всё было просто; а оттого, что всё вокруг виделось таким, каким каждому из них, пребывающих в счастливом неведении надумалось, то и жилось легко. Вот уж поистине — многие знания, многие печали...***
Анна трепетала в его руках, как давеча огонек свечи в церкви при их венчании. Нежная его, любимая, родная. Жена... Владимир мысленно перекатил это новое в его сознании и в ощущениях слово, будто привыкая; руками тут же притянул Анну к себе, зарываясь лицом в ее разметавшиеся по подушке волосы. Теперь он в ответе за неё перед Богом и перед людьми... на всю жизнь. Да что там! Навеки, навсегда! Впрочем, разве было когда для него, Владимира Корфа, иначе?!..