Сложно сказать, что бы я отдала за возможность с тобой проснуться в другой стране, чтобы фоновым треком звенели колокола. Не бояться, не шкериться, не отстраняться, не прятать руку в карман, сжимающую стилет, не ломать ни трагикомедии, ни хребты. Я отдам даже собственный город на пару лет. Но сперва — расскажи, что за это отдал бы ты. Стефания Данилова
Новичок Сашу раздражает. Во-первых, он — слабый. Он мелкий, в какой-то футболке огромной и несуразной, тщедушный и костлявый, ножки-спички и ручки-веточки. Такими руками можно носить чашки кофе, или бренчать на гитаре, или вязать браслетики девчачьи — но никак не ломать кости. А еще он донельзя фриковатый — эти глаза-плошки и патлы аж до плеч, как у девки. Патлы Сашу бесят больше всего: на первой же тренировке он показательно запрокидывает малолетнему идиоту голову и — под напуганные придушенные хрипы — режет их у основания. Толпа таких же мальцов на плацу охуевает с Саши. Еще бы, какой-то непонятный мужик с рожей божьего одуванчика вдруг поставил ученика на колени и чуть не отхерачил лезвием ему голову. После теплых носочков и мамочкиных хлопьев по утрам такое сложно воспринять спокойно. Саша знает, что умеет быть пугающим, несмотря на смазливую мордашку. Возможно, именно в мордашке и вся соль — разрыв шаблона, игра контрастов, жутковатая в своей неестественности. Ему достаточно посмотреть, приподняв брови — и нахальный юнец прикусывает язык. Саша не из добреньких преподов. Саша из тех, кто хочет, чтобы ученики остались в живых, а это немножко разные модели поведения, сечете? Так что чужое охуевание он встречает с мрачным удовлетворением — чем больше они испугаются сейчас, тем быстрее сольются и свалят отсюда. Возможно, если они не настолько тупые, какими кажутся, то не притащатся обратно, а безбедно проживут остаток своей замечательной скучной жизни. С носочками и хлопьями. Ей богу, Саша почти не издевается. Новичка бьет крупная дрожь. Побледневший до какого-то трупно-серого оттенка, неловко, неуклюже, будто бы совсем недавно научившись ходить и слепо тычась во все, он поднимается на ноги и отходит на пару шагов назад. Трясущимися пальцами хватается за ежик у основания шеи; так же истерически отбрасывает внезапно короткую челку со лба — и смотрит на Сашу, как на самого Иуду в Гефсиманском саду. С каким-то нелепым потрясением домашнего щенка, ластившегося к заботливому и доброму хозяину и ни с того ни с сего получившего пинок под ребра. И — тут же осекается; сразу же прячет глаза. Саша, впрочем, не берет это в голову. Только внутренне кривится: идиот малолетний. Тепличный мальчик. И чего он только полез, господи. Новичок Сашу раздражает, а еще — вызывает едкую снисходительную жалость. Под всеобщее молчание — густое, мутное, потрясенно-беззащитное — Саша убирает нож обратно в рукав толстовки. — Сейчас я наглядно вам показал, почему длинные распущенные волосы — это плохая идея, если вы не хотите погибнуть в первой же драке, — нарочито правильно артикулируя, дружелюбно говорит Саша. И широко улыбается; мальцы на плацу смотрят на него с нескрываемым испугом и — вот оно, то самое, то необходимое, первые его ростки, что Саша будет лелеять и бережно взращивать — отвращением.***
Ректор на Сашу очень злится; она считает, что Саша намеренно проебывает самых лучших из ежегодного набора. Вообще-то она не права. Саша проебывает всех, не особо разбираясь кто там перспективный, а кто — бревно. Бревно станет трупом в первые же минуты боя. Перспективный — в последние; или не станет, но не в этом, так в другом, сечете? Саша заполняет отчетные таблицы и хорошо знаком со статистикой — дохнут все. Вне зависимости, бревно или перспективный. Все. И очень, очень скоро. Саша в этом дерьме уже по горло увяз; когда-то, в самом-самом начале, у него, возможно, и был выбор, но это было так давно, что он и не вспомнит. А на его памяти сваливать уже было поздно — Саша цементом вплавился в Корпус, слился с ним, сросся, став одним целым. Без Саши нет Корпуса, без Корпуса нет и Саши. Саша, он ведь не особенный. Он обычный и довольно посредственный малый. А в далеком-далеком прошлом, пока он не проебался с выбором — еще и глупый. Саша только и может, что встречать первогодок да доводить их до отчисления — или, в худшем случае, до эшафота. Саша не представляет себе другой жизни; он вообще плохо, урывками помнит свою юность, а детство и вовсе никогда не знал. Тогда, шесть лет назад, штатный врач Корпуса сказал ему — полуслепому, почти парализованному олуху, беспомощно вглядывавшемуся в мутные тревожные блины вместо лиц — что его зовут Александр, потому что это осталось на его полусгоревшей бирке; что ему около двадцати пяти, но может быть и двадцать два, и двадцать восемь, они не знают; что его вылечат, оставят у себя и дадут работу — помогут всячески, в общем. Саша тогда слушал, едва улавливая смысл из-за тупой, грызущей боли в спине и голове, и думал только что-то вроде: пиздец, я жив. И: господи, я жив. Так что, возможно, если когда-нибудь кто-нибудь сильный, умный и бесконечно идейный обрушит и выкорчует гнилой Корпус, а Саша умудрится остаться в живых, он сам возьмет и прострелит себе висок. Нет Корпуса — нет и Саши. Все ок как бы. Но так вот, ректор на Сашу очень злится. Саша стоит перед ней и старательно изображает непонимание и раскаяние. Ректор, кстати, верит — она каждый раз ему верит, вот умора — а потому злится еще сильнее: мол, бесполезный щенок, мы тебя вытащили, вылечили и выходили, а чем нам платишь ты? Саша делает расстроенную мордашку и виновато лепечет. Ну или виновато молчит. В зависимости от чужой реплики. В глубине души он очень хочет показать ей средний палец, расхерачить об пол сраное вырвиглазное папье-маше, а заодно размозжить голову ее мерзкой собачке. Собачка — верещащий комок бешенства и натянутого на кости мяса — захлебывается визгливым тявканьем каждый раз, когда Саша входит в кабинет, и, боже, после этого еще полдня его мучает мигрень. Но Саша — хороший мальчик. Воспитанный мальчик. Благодарный мальчик. Саша молчит и добавляет во взгляд ровно столько покорности, сколько от него требуется. — Этот фрик, — вдруг прерывает поток уничижения ректор, тыкая в какую-то бумажку наманикюренным ноготочком. — Тощий пацан, которому ты подправил прическу… Саше хочется тоскливо прикрыть глаза. Блять. Неужели полезет критиковать его методы в первом же месяце? — Да, Ирина Ивановна? — Присмотрись. Он выглядит, как малолетняя героиновая проститутка, конечно, но от него может быть толк в разведке. — Да, Ирина Ивановна. Когда за Сашей захлопывается дверь — тяжеленная, вылитая из бетона, она отрезает от Саши тошнотный сладковатый аромат духов и булькающий собачий визг — он, отойдя на достаточно комфортное расстояние, наконец позволяет себе мученически скривиться. Блять, думает он. На его веку в разведке текучка была еще хлеще, чем в боевке. В боевку пушечное мясо завозилось хотя бы раз в год — в разведке же ни один новичок не задерживался дольше трех-четырех месяцев. Дохли, дохли, как мухи, а Саша потом разбирал чужие отрубленные кисти; ступни; уши — в общем, все что возвращалось из вражеского штаба обратно в Корпус. Саша думает «блять», а еще — что надо заебать этого новичка как можно быстрее. В плане хитровыебанных тактик Саша умный малый — он подставить себя же не боится ни капли. Он боится, что новичок — тщедушный пучеглазый котенок — внезапно пизданется и упрется рогом в землю, и хрен его потом отсюда выкуришь. Предчувствие нашептывает Саше, что так и будет, и настроение от этого у него портится еще сильнее. Предчувствие Сашу никогда не подводило.***
Кажется, в братских рядах новичок тоже особой любви не находит — через неделю тот появляется на плацу помятый и с ядрено-красными волосами. Саша вглядывается: краска нанесена криво, где-то пережгла волосы и пошла пятнами по черепу, а где-то видны и русые проплешины — так, будто ее просто вылили на голову и зачем-то стали ждать. А еще Саша замечает его, этот длинный темно-фиолетовый синяк от брови и вниз, по скуле — как если нагнуть человека, прижать головой к чему-то твердому, раковине или подоконнику, пару раз ударить и затем долго удерживать силой. У новичка вид затравленный и нервный. А еще — бесконечно усталый. У троицы парней покрепче [непробиваемые тупоголовые качки, Саша сразу понял, что их вытаскивать безнадежно и проще забить] — крайне бодрый и самодовольный. Саша ведет пальцами по губам и хмыкает. На этот, казалось, тихий хмык новичок вскидывается волком и глядит на Сашу крайне злобно и с непонятной обидой — честное слово, будто это Саша собственноручно зажал его в толчке и размалевал петухом. По мнению Саши, так этому маменькиному котенку вообще радоваться надо, что его только раскрасили да наградили парочкой синяков. Если бы у тех качков хватило ума на нечто более мерзкое и унизительное; то, после чего от себя тошнит и хочется утопиться — Сашу вдруг затапливают знакомо-незнакомые ощущения, но он небрежно отмахивается от них — мальчишка бы вряд ли сегодня вообще сумел дойти до плаца. Мальчишка, этого, впрочем, не понимает — он поглощен своей обидой, которую почему-то проецирует на Сашу. Сашу такое не удивляет на самом деле. Мальчишке сколько? Семнадцать? Восемнадцать? Дай бог восемнадцать будет. Небось жрал с утреца мамкины хлопья, гонял по резервации с такими же пацанятами, а к десяти возвращался домой, чтобы поужинать и торжественно вручить мамке в очередной раз продырявленную и заляпанную травой куртку. Господи, думает Саша, я избиваю детей. Потом он правда додумывает: я избиваю детей, чтобы спасти их, так что все норм. Когда мальцы более-менее собираются в полном составе, Саша с некоторым облегчением замечает, что нескольких девчонок уже нет. Это хорошо. Чем меньше останется, тем лучше. Он хлопает в ладоши, привлекая внимание, и улыбается. На него уже глядят без былого благоговения. Переминаются, ежатся, сутулятся, хмурятся; худенькая блондинка с родинкой у глаза и разбитой губой и вовсе выглядит так, словно в обморок грохнется — кажется, именно она была наглядным пособием в прошлый раз. На нее осталось лишь немного надавить — и она сбежит, не оглядываясь. Саша всегда действует безупречно точечно. Чужие взгляды — недоверчивые, настороженные, а от кого-то откровенно неприязненные — бальзамом ложатся ему на душу. Саша слышит тихое, бормочущее «ебанутый мудак» и улыбается еще шире, глядя прямо на кудрявого оратора. Тот ловит Сашин взгляд; его коротко передергивает. Саша удовлетворен, но помнит: первостепенная задача сейчас красноголовая и обиженная. Надо действовать. Надо добить. Пока не оказалось слишком поздно. — Я смотрю, один из вас так горит желанием научиться всему на практике, что решил привлечь мое внимание ужасно интересным способом и выкрасился в цвет новогодней звезды. Что же, зря костюм елочки не напялил, все бы посмеялись. Мальцы хмурятся; кто-то, кто поумней, отводит глаза — им и жалко очередную грушу для битья, и радостно, что это не они. Никто не смеется. Новичок же — видит бог, с красной башкой он и впрямь похож уже даже не на фрика, а на «малолетнюю героиновую проститутку» — стискивает зубы и молча выходит вперед. Помнит, видимо, что прошлый его отказ оказался очень болезненным — не дурак. А в Сашины глаза волком смотрит — все-таки дурак. Таким надо вправлять мозги, пока они не расхерачили свою жизнь какой-нибудь досадной глупостью. Саша снова хмыкает — и бьет. Один раз, второй. Лишь слегка сдерживаясь. Мальчишка юн, пылок и горит, горит всей своей едкой обидой, чистой злостью и гневом — видит бог, его яростью, жгучей и бесконечно искренней, ничем не разбавленной, можно было бы осветить целую резервацию. Но он слабый. Он слабый, а значит подохнет. Дохнут, дохнут, все они дохнут, а Саша потом клеит ебаные бирки. Он слабый, и Саша молча наступает на хлипкое, тонкое запястье, вслушиваясь в отчетливый хруст и сиплое подвывание. На лбу у мальчишки содрана кожа, и да, уже через какие-то полчаса рана подсохнет, покроется буроватой запекшейся корочкой, а потом от нее и вовсе не останется следа, но — но сейчас кровь — неестественно яркая, будто люминесцентная, заливает такие же беспорядочно-алые пряди, и Саша в какую-то секунду не может отвести взгляда. Он сглатывает, чувствуя фантомный металлический привкус на языке. Взгляд чужих глаз — светлых, промозглых, больных и потрясающе злых — вдруг знакомо зажигается у Саши где-то на задней стенке черепной коробки.***
Саша знает, что перебарщивает. Он переборщил. Сильно переборщил. Перегнул палку. Да блять, он сломал эту палку нахуй, что тут пытаться приукрасить. В общем, Саша перебарщивает и ожидает, что фриковатый новичок совершит увлекательный трип от плаца до медпункта и от медпункта до ворот, где он покажет Корпусу в целом и Саше в частности средний палец и съебется в закат. Боже, Саша очень надеется на это — где-то в перерывах между задабриванием собственной совести и мерзотной тяжестью на душе. Саша ведь не такой мудак. Ну, то есть он, конечно, и не мать Тереза, а та еще дрянь, но не настолько же. Ему не в кайф доводить ребенка до медпункта методично, раз за разом — и вовсе не с синяком или шишкой, а с переломанными костями. Саша вспоминает глаза — светлые, промозглые, яростные — и. Саша просто не хочет клеить бирку на его отрубленные конечности. Саша просто хочет, чтобы он ушел. Но этот уебан малолетний, разумеется, не уходит. Они сталкиваются в коридоре, когда Саша уже практически убеждает себя в том, что взаимное мучение закончилось и больше он этого пацана не увидит. Они сталкиваются — у злосчастного полузаброшенного туалета, куда Саша шел покурить в одиночестве, врезаются в друг друга прямо за поворотом. Как в дешевых сериалах, что выпускали до эпохи резерваций, ей-богу. Мальчишка — опять в каком-то тряпье, с синюшной отметиной на скуле — цепляется здоровой рукой за Сашины плечи, пытаясь удержать равновесие, что-то фырчит и лишь потом поднимает голову. — Блять, — внезапно четко и звонко говорит он. Осекается; бледнеет; сереет. Саша прикрывает глаза: ну правда блять. Мальчишка шевелит губами — кажется, пытается выдать что-то вроде «извините» или «идите нахуй» — но ни единый звук не вырывается из его горла. — Что ты здесь делаешь? — ровно спрашивает Саша. Ведет языком по внутренней кромке зубов, глубоко вздыхает; его отчего-то слегка мутит и подташнивает, и словно что-то темное, вязкое и ожесточенное поднимается внутри него, расплескивается, задевает ребра. Мальчишка закрывает рот. Моргает. Возмущенно открывает снова. — Это общий туалет, — резко отвечает он. Саша считает до трех. Он пытается ровно дышать, остаться спокойным, не дать этому густому чернильному чему-то перехватить контроль — видит бог, он пытается. У него получается плохо. У него не получается. — Что ты здесь, блять, делаешь? — тихо, отчетливо артикулируя, повторяет Саша. Мальчишка теряется. Еще бы. Саша и сам на его месте не понял бы, в чем претензии и что от него хотят. Но ебаный боже, думает Саша, беспомощно и зло захлебываясь вязкой чернотой, поднявшейся по горлу, он же так старался. Так почему, почему после всех его усилий совершенно ничего не изменилось? — Какого хуя ты до сих пор здесь? Я непонятно выражаюсь для тебя? Тебе неясно до сих пор? — он срывается, повышает голос; здесь, в полутемном сыром и гнилом коридоре, у самых сточных труб, редко бывают лишние уши. — Вали отсюда. Вали отсюда куда подальше, возвращайся домой к мамке, пей парное молоко и выбрось из головы Корпус. Съебывай, пока живой, я тебе говорю. Господи, просто исчезни — так понятно? Последнюю фразу Саша вбивает кулаком в стену. Желтовато-серая побелка с неприятным хрустом трескается, крошится и оседает удушливой пылью у их ног; пальцы пульсируют. Мальчишка стоит перед ним совершенно ошарашенный и растерянный, и посреди обшарпанного задрипанного туалета он смотрится еще более жалко, чем обычно. Впрочем, его ошеломление быстро сменяется едкой злобой. — Да что с вами не так? — он практически рычит. — Являетесь, нихера не учите, только избиваете на потеху! А теперь еще и решили, что самый умный? Знаете, что мне нужно, и куда мне ходить, и что мне делать? Да кто вы, блять, такой, чтобы мне указывать? Брат, отец? Сам господь? Что вы ко мне прицепились? — А ты, значит, знаешь? Знаешь, что тебе надо, да? Да что ты вообще можешь знать обо всем этом? Тебе сколько? Семнадцать? Восемнадцать? Как только перешагнул возрастной порог, так сразу геройствовать бросился? Ну конечно, на защиту резервации, такая почетная роль! Таинственная и полная загадок, — Саша выплевывает это с такой горечью, что ему самому становится тошно. — Но зато, несомненно, достойная! Непонятно когда, но они успевают переместиться; и Саша практически вжимает в стену чужое напряженное тело, глядя в искаженное злостью лицо. Наверное, мимоходом думает он, у него сейчас оно такое же: перекошенное, утратившее все разумное и человеческое. Но лишь мимоходом. А мальчишка вдруг отталкивает его с такой силой, что Саша хватается за шершавую потрескавшуюся раковину, чтобы не упасть; раковина натужно стонет. На его лице — юном и ребяческом, совсем детском, и, наверное, так просто падает свет, ложатся тени — Саша неожиданно замечает нечто безнадежно взрослое и преступившее. А еще — непонятную безвыходную решимость на что-то. И это лицо вдруг будто стекает, смазывается; и весь его образ одним мгновением щелкает; прекращается; вырубается. Словно кто-то выключил его. А потом включил — но назад вернулось уже совсем не то. — Двадцать четыре, — чужой голос тяжелеет, становится внезапно сухим и безжалостно рубящим. — Мне двадцать четыре. Вы ничего, ни капли обо мне не знаете. Саша думает, ему лишь слышится. — Вы ни черта обо мне не знаете. Ты ни черта обо мне не знаешь. Ни черта. Блять, — мальчишку вдруг ведет; он обессиленно роняет руки, и его лицо — такое непривычно взрослое и осмысленное — криво прорезает шальная, какая-то безумная и отчаянная ухмылка. — Ты даже имени моего не помнишь, да, Саш? Саша молчит. Воздух для Саши кончается.***
Плитка внизу стен желтоватая, потрескавшаяся и убогая, как и все в этом туалете. А еще она холодная. Саша оседает и упирается в нее виском, надеясь прийти в себя, но у него не выходит. Картинка размывается. Пазл не складывается. Саша даже не понимает толком, что именно в его голове рвануло, рухнуло, разбилось. Просто реальность в один миг разлетается на осколки и никак не склеивается обратно. Блять, отупело думает Саша. Чужая фигура — идиотские красные патлы с проплешинами, синячище на пол-лица, костлявые плечи и тощие руки из-под рукавов огромной футболки — вдруг теряет весь свой запал, сдувается, робеет. Неловко замирает в паре метров. — Сашк? — тихонько зовет голос. Саша жмурится. Он не может доверять своим глазам — тот, кого еще минуту назад он видел насквозь, вдруг оброс другими интонациями; другой мимикой; другими жестами. Стал другим человеком. Человеком, который знает его. Человеком, которого знал он. В перегруженном несчастном сознании всплывает диалог из надушенного кабинета ректора, и Саша, не в силах остановить лавину образов, беспомощно вслушивается в фантомный резкий голос. «Он выглядит, как малолетняя героиновая проститутка, конечно, но от него может быть толк в разведке». Господи, думает, озаренный мучительной догадкой, Саша. Нет. Не может быть. Не надо, только не это. — Саш, — чуть пониже повторяет голос. Слышатся шорохи, краткий скрип кроссовок, шелест ткани по кафелю. Чьи-то прохладные тонкие пальцы робко касаются Сашиного плеча. Сашу от этого прикосновения словно током ударяет; но — боже, как бы он хотел обратного — в голове все еще безнадежно пусто. Чужие пальцы виновато поглаживают Сашину руку. Саша вслушивается в мягкие, участливые прикосновения, такие непривычные и одновременно знакомые, и невольно начинает дышать ровнее, расслабляет веки — но с бурей и штормом, хлещущим в груди, прямо по ребрам, он справиться не силах. Он знает эти пальцы, он знает эти касания. Почему же он не может вспомнить? Что тогда произошло? Что с ним произошло? — Прости. Прости, Сашк… Блин, я не должен был срываться, я идиот, прости. Просто, просто это все так невыносимо, что ты здесь, ты живой, и ты смотришь сквозь меня, будто незнакомец, и этот спектакль ебаный постоянно разыгрывать: в общаге, в столовой, в классах… на плацу и, и перед тобой… Саш. Я идиот, мне так жаль, я все испортил… если бы ты помнил, ты бы точно сказал: как обычно, ничего нового, ха… а теперь тебе придется на меня донести, я, я же вижу, что ты понял, Саш, ты же не тупой, ты всегда был охуеть каким умным, и ты у них под колпаком, и боже, мне так жаль, мне так жаль. Он лепечет что-то еще, горько, надрывно, с такой бесконечной нежностью и болью, что у Саши щемит что-то внутри, и касается, касается, касается его, словно дорвавшись наконец после целой вечности. Саша открывает глаза и бессмысленно смотрит на него. Он тут же замолкает, обрывает себя посреди слова и так жадно глядит в ответ, что Саше не требуется и секунды, чтобы понять: тот хочет, чтобы он вспомнил. Чтобы назвал по имени. Чтобы выдал какую-нибудь общую шутку. Чтобы… Саша сглатывает и, чувствуя, как слюна наждачкой проходится по пересохшему горлу, размыкает губы: — Как тебя зовут?***
Он говорит: Ярослав. И: Ярик, ты звал меня Яриком, иногда — Яром. Саша катает это на языке: Я-ро-слав. Я-рик. Внутри ничего не откликается. Ярик стискивает зубы и ломано улыбается. Говорит: ничего страшного, все в порядке. Саша понимает, что ничего нихуя не в порядке. Особенно у Ярика. — Сколько себя помню, за тобой бегал. Сашка то, Сашка се. Я ж мелкий был, а тебе — четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Потом девятнадцать. И ты в Штаб умотал. Этот тут, в Корпусе, детский сад разводят, а в Штаб постарше все-таки берут. Я все вопил, чтобы ты не уходил, а ты мне заливал про… как ты сам сказал? почетную роль! таинственную и полную загадок! и, несомненно, достойную! — Ярик пародирует Сашины интонации столь точно, что Саша невольно холодеет. — Ну в общем ты и ушел. Ты крутым был, каким-то отрядом уже через четыре года руководил. А потом — мне было восемнадцать, тебе — двадцать четыре — ты пропал. Тела не нашли. Ничего не нашли, в сущности. Испарился будто. Ну и я, как смог, так сразу в Штаб рванул. Бредил, что найду тебя, вбил себе в голову почему-то, что тебя корпусные забрали, что… ну, что ты жив до сих пор. И… ты жив. Улыбка у Ярика потрясающе искренняя и светлая. — Я тебя нашел, Сашк. И касается. Саша напрягается немного, но, видимо, для Ярика это норма — беспричинно и беспрестанно касаться. — И… поебать, что ты не помнишь. Поебать, даже если и не вспомнишь. Поебать, слышишь? Я тебя нашел, и я тебя вытащу отсюда. Я не хотел тебе раскрываться прямо здесь, это, ну, абсолютно небезопасно, и проще было бы увести тебя, просто тут все заруинив и уже потом… Ладно, я облажался. И я, — Ярик осекается; хмурится. — Я не жду, что ты мне доверишься, я понимаю, что я пришел и вывалил на тебя все эти истории, и что это не обязывает тебя мне верить, просто… Не сдавай меня? Я же вижу, что тебе здесь плохо, и, Сашк, я могу тут все сокрушить, уничтожить, и ты будешь свободным, веришь? а я, я, я не буду принуждать тебя к чему-либо, я просто хочу… помочь. Ярик открывает и закрывает рот, кусает губы и вглядывается — в Сашино лицо вглядывается. Саша качает головой. — Ты — шпион, — выдает он. Ярик неловко кивает, отводя глаза. — Я не спрашиваю. Я знаю. Я тебя услышал. Ты, кстати, ходишь по грани. Ну или наоборот. В общем, ректор высмотрела в тебе талант и хотела зачислить тебя в разведку. Лицо Ярика озаряет горделивая улыбка. Боже, думает Саша, от трибунала его отделяет одно мое слово, а он лыбится, довольный, что меня впечатлил. Бестолковый придурок. — И я, — Саша облизывает губы, задумчиво ведет по ним пальцами. — Я… По-хорошему, он должен его сдать. У него нет ни малейшего повода ему верить. Это же классика — втюхать амнезийному лошку сопливую историю о дружбе с пеленок и заставить его плясать под свою дудку — мы тебя нашли, выходили и поставили на ноги; удушливый кабинет ректора, вырвиглазное папье-маше, визгливая собачка; молчи-молчи-молчи, и будь согласен, и улыбайся, чтобы сводило скулы, иначе пробкой вылетишь; неблагодарная бестолочь, мы тебя нашли, выходили и поставили на ноги, а ты — И Саша живет с Корпусом. Саша живет Корпусом. Нет Корпуса — нет и Саши. «Поебать, даже если и не вспомнишь. Поебать, слышишь? Я тебя нашел, и я тебя вытащу отсюда» Нет Корпуса — нет и Саши? Какая-то совершенно безумная и безрассудная мысль разворачивается в его голове; Саша, словно обухом ударенный собственной фееричной смелостью — или фееричной глупостью — продолжает: — И я тебя не сдам. Ярик неверяще, судорожно выдыхает. Саша — вновь ощущая то мутное, темное и ожесточенное нечто, живущее у него на ребрах — тяжело смотрит ему в глаза. — Я тебя не сдам. Но ты сравняешь это место с землей, ясно?***
Плана у Ярика нет. Точнее, Ярик полагает, что план есть и что он бесподобен. Саша говорит: ты что, ебанулся? По мнению Саши, «прийти и расхуячить все, а потом взяться за руки и уйти в закат» — худший из всех худших планов человечества. Кажется, в таком духе давным-давно — еще до появления резерваций — делали фильмы. Саша помнит отдельные кадры и собственный сарказм, так что подозревает, что смотрел с Яриком (если его слезливая история — не выдумки; Саше хочется верить, что это не выдумки) эти фильмы не раз, и инициатором точно был не он, а кто-то другой. Кто-то конкретный. Кто-то, кто Ярик. И «взяться за руки»… Сашу это напрягает. Тут шутить уже не получается. С того идиотского момента в туалете Ярику словно крышу сносит: и все его эмоции, которые он старательно задавливал, закапывал, затирал столько месяцев, прорывают усердно выстроенную плотину контроля бушующей рекой. Ярику Саша очевидно дорог. Пиздец как дорог. Видит бог, дай Ярику волю, и он Сашу на руках носить начнет. Или запрет где-нибудь — для Сашиного, конечно же, благополучия. И весь мир перед Сашей положит. Наедине Ярик вечно крутится рядом, норовит положить руку на плечо, схватиться за локоть, коснуться; на публике — пожирает глазами-плошками. Ведет себя, как влюбленная малолетка, короче. Саша в какой-то момент спрашивает его в лоб: ты что-то умолчал? мы с тобой были вместе? Ему — как он наконец-таки выяснил — уже за тридцатник перевалило. Он взрослый мужик, он устал от этих неловких плясок вокруг да около, и да, он надеется на прямой ответ, но Ярик только каменеет, неуклюже ведет плечами и как-то заученно бросает что-то вроде: нет, Сашк, ты чего, ты просто мне как семья — и Саша с досадой думает, что, видимо, Ярик скрывал свои чувства от Саши-из-прошлого, а тот был слишком занят карьерой героя, чтобы обращать внимание. Или же — вместе с внезапным иррациональным чувством подступающей истерики в Сашином сознании всплывает то знакомо-незнакомое ощущение омерзения и отвращения к себе — просто пытался не дать никому понять, что что-то не так; не подпустить никого близко; закрыться. (давя накатывающую дрожь и пытаясь вернуть пошатнувшееся душевное равновесие, Саша, наверное, впервые думает о том, что не хочет ничего вспоминать) Саша-из-прошлого долбоеб. Почему ему не сиделось на месте, нахера он вляпался во все, во что только можно? Почему он не мог разобраться с этой херней сам? Почему теперь разруливать ситуацию должен Саша, который Ярика знает от силы пару месяцев? Который вообще не хочет иметь с этим дело? Да и сам Ярик хорош. Окей, возможно, в свои семнадцать Саша был очарователен, обаятелен и далее по списку. Саша в это даже готов поверить: с его мордашкой примерно такое юношество и представляется. Но сейчас Саша мучается бессонницей, огрызается, избивает малолеток и не уверен в том, что у него все в порядке с головой. Неужели на него вообще можно проецировать образ игривого весельчака? А самое противное — что со временем Саше начинает это нравится. Все это. Все это внимание, все эти касания, якобы невзначай, все это тепло, отдаваемое ему без малейшего расчета на какой-либо ответ. Саша впервые на своей памяти чувствует себя значимым и ценным — и это обжигающее бурлящее чувство действует на него хуже любого наркотика. Наверное, ему стоит это пресечь. Ему определенно стоит это пресечь — ведь Саша, ну, равнодушно пользуется чужими чувствами, и. В общем, Саша злится. На себя-из-прошлого, на Ярика; просто на себя; на ситуацию. — Ну куда ты, блять, пойдешь, я тебе запястье в крошево расхерачил, — с усталым раздражением перебивает чужую возбужденную речь Саша. Они сидят все в том же сыром желтоватом туалете, слушая мерное капанье из протекающего крана и лениво пережевывая подсохшие бутерброды. Ярик крадет чужие пайки так непринужденно, будто занимается этим с младенчества: кто-то душит змей в колыбели, кто-то — обворовывает карманы прохожих. Впрочем, с яриковскими руками такое не удивительно — Саша как-то залипает на них, хотя, в сущности, видел сто раз: на запястья тонкие, на ладони узкие, на пальцы эти длинные, узловатые, музыкальные чертовски. Залипает и сам не понимает, чего пялится. Взгляд сразу отводит. Не должен он пялиться. А Ярик — если замечает Сашины дерганья — сразу довольные искры глазами распускает. Дурак. Ярик — дурак. Саша — мудло. — Не преувеличивай, простой перелом. Через пару недель и следа не останется, — Ярик как-то по-детски надувает губы и дергает плечами. Утирает тыльной стороной ладони крошки с губ. Саша не должен пялиться. Он переводит взгляд на пустые упаковки из-под пайка и молча отпинывает запачканную майонезным жиром фольгу в сторону переполненной мусорки. Господи. Саша избивал малолеток на протяжении шести лет: он выучил все типы переломов по соответствующему хрусту костей, и запястье Ярика действительно разъебано в хлам. Так что Саша на подростковое тявканье не ведется. — Тебе, как ты верно меня исправил, двадцать четыре, — ровно проговаривает он. — Ты что, все еще думаешь, что такими детскими уловками сможешь меня обмануть? Лечись и не выделывайся. — Да блин, — Ярик закатывает глаза. — Ты совсем в меня не веришь, да? Слушай, я, может, и кажусь клоуном с шилом в заднице, но я не идиот. У меня все по плану, который я придумывал не один месяц. Саше хочется ядовито исправить, что вообще-то Ярик больше похож на малолетнюю героиновую проститутку, особенно когда так липнет к нему, но он вовремя прикусывает язык. У Саши все еще есть остатки совести. То, что он чувствует себя отвратительным мудлом, еще не значит, что можно вымещать злобу на Ярика. — Покраска в цвет новогодней звезды — это тоже часть твоего плана, который ты придумывал не один месяц? — вместо этого интересуется он. — Я подстроился под ситуацию. Я — фриковатое малолетнее чмо, которое ты используешь вместо груши, забыл? Я не могу дать отпор. В памяти тут же всплывают все некрасивые грязные сцены на плацу; Саша морщится, чувствуя болезненный укол. Взгляд Ярика смягчается. — Ты не виноват. Я знал, на что шел, я делал это специально. Саша может возразить, но не хочет раздувать из-за такой мелочи очередной конфликт; ему остается только согласно кивнуть. Но Ярик в ответ улыбается так солнечно и светло, что на душе у Саши становится еще мерзопакостнее. Саша думает, что он — лицемерный уебок. Что он не должен быть с Яриком милым. Что он не должен обнадеживать. Что он не должен сидеть так с ним, плечом к плечу, поедая ворованные жирные бутерброды и беспричинно залипая на чужие руки, и беззаботно болтать. Да блять, в конце концов, он не должен пользоваться влюбленным парнем, чтобы вырваться на свободу и вмиг забыть его — Саша ведь забудет, понимаете, потому что Саша не способен чувствовать, потому что Саша — убогий, Саша — дефектный, бесполезный, неспособный. Боже, ему не стоило начинать играть во все эти душевные игрища. С этим нужно заканчивать. — Ты должен понимать, что я не не знаю тебя, — как-то истерично вырывается у Саши. Он вскакивает с места, с силой сжимает собственные пальцы. Гора смятых банок и бычков в мусорке опасно качается. — Я не люблю тебя. Возможно, я не полюблю тебя. Да не возможно, а скорее всего. — Я это знаю. Я тебе говорил, что мне все равно, — напряженно отзывается Ярик где-то из-за его спины; в его голосе не остается ни следа радостного воодушевления. С коротким шуршанием он отставляет в сторону свою надорванную фольгу, а Саша. На Сашу словно ушат ледяной воды выливают, когда до него доходит, что Ярик даже не пытается, как обычно, отбрехаться от любого намека на отношения. Дерганый, отчего-то панически испуганный, он не может сдержать язык за зубами. — Нет, ты не знаешь. Ты надеешься. Блять, да ты бы на себя со стороны посмотрел, честное слово! Какая-то мелодрама ебаная! А потом осекается; оборачивается. Лицо у Ярика — бледное и неживое, практически мраморное. Никаких искр в глазах — пустые стальные дула. Дерьмо. Сердце Саши ухает вниз. — Я не прав. Я перегнул палку. Извини, — рвано проговаривает он. — Прости меня, правда, я не это имел в виду. Просто… — Ты именно это имел в виду, — сухо перебивает Ярик. Он его безжизненного, ледяного тона Саше хочется заорать; но что-то не дает ему даже сделать вздоха. — Я понял. Я правда понял, Сашк. Тебе не нужно оправдываться или извиняться. Это ты прости. И не волнуйся об этом. Я не буду докучать, если тебе неприятно. Ярик пожимает плечами. Плечи — тощие и острые — тонут в широких рукавах огромной джинсовки, которую он неуклюже, здоровой рукой накидывает следом. Когда Ярик молча уходит, на Сашу он не смотрит. Фольга судорожно смятым комком остается лежать у стенки.***
бесполезный щенок, мы тебя вытащили, вылечили и выходили, а чем нам платишь ты?***
На плацу пятнадцать человек. Полгода назад, в самом начале, малолеток было около сорока. Изредка вздрагивая от пронизывающего ветра, Саша с приклеенной улыбкой на болящих скулах оглядывает хмурые лица перед собой: троица тупоголовых качков, кудрявый невротик, периодически зовущий Сашу ебанутым мудаком и получающим за свою идиотскую смелость нежного леща, накаченная девица, тощая девица, пятеро кусков откровенно пушечного мяса, трое шакалов, сбегущих в первом же реальном бою — и Ярик. Что же, Саша сделал все, что мог. Довести до белого каления двадцать пять новичков из сорока — это хороший результат. Ректор будет вопить, как резаная. Под завывания промозглого, кусачего ветра Саша толкает язвительно-доброжелательную напутственную речь: мол, вы долбоебы, не умрите в первые тридцать секунд, действуйте на благо родной резервации, и будет вам счастье. А заодно заученным, доведенным до автоматизма взглядом в последний раз высматривает приметы на их телах: у качков звериные татушки на плечах, у кудрявого нет ногтя на большом пальце, у накаченной девицы пять дырок в хряще, тощая вся в родинках. Потом, когда будут приходить их обрубки, Саше будет легче приклеить верную бирку. Дохнут все. Вне зависимости, бревно или перспективный. Дохнут, дохнут, как мухи. На Ярика Саша упорно не смотрит. Предыдущим вечером Ярик — скованный и тусклый — передал ему, что ровно после выпуска их набора Корпус взлетит в праотцам, а Саше нужно будет выйти к боковому коридору и ждать — Ярик со всем управится. Они так и не мирятся; точнее, вроде как мирятся, и иногда Саше практически удается вывести Ярика на расслабленную шутку, но былое бесконечное тепло от того как ножом отрезает. А Саше… практически больно видеть его таким сдержанным и вежливым, но, господи, он не знает, что предпринять, чтобы не сделать еще хуже. Саша чувствует себя идиотом. Стоит ему порвать и обрубить все тонкие ниточки возможной близости, как он, вместо того, чтобы облегченно выдохнуть, начинает пиздострадать еще сильнее. Саша не понимает себя. Он стирает, скрежеща зубами, зубную эмаль и с мазохистским наслаждением вгрызается в кислые яблоки; он разъебывает в хлам собственные костяшки, а потом часами стоит на коленях, оттирая мутной ледяной водой кровавые разводы с облезлой стенки; Саша себя мучительно не-на-ви-дит. Впервые на его памяти в его жизни появился кто-то, кому искренне было до него дело — и как повел себя он? Он испугался. Он испугался и оттолкнул от себя человека, унизив его и осмеяв. Он жалок. Блять, боже. Ярик ни за что не простит ему такую бессмысленную жестокость. Саша проебался, как никогда. И ему остается лишь ждать завтрашнее открытие ворот и надеяться на успех.***
Саша чувствует себя странно. По идее он должен быть как минимум взволнован. По-хорошему — сильно нервничать. Но Саша стоит, оперевшись на угловой косяк, с таким вселенским спокойствием, словно взрывает Корпусы каждый день, с девяти до шести и перерывом на обед. Кампания «Анонимные Подрывники». Система скидок постоянным клиентам — блять, Саша определенно неадекватен, но не может ничего с собой поделать. Саша выжидает. Чисто теоретически он знает: должен раздаться взрыв, потом — прибежать Ярик, а потом… Ну потом тоже что-то. Короче, Саша на самом деле ничего не знает. Возможно, именно поэтому он так по-идиотски спокоен. Возможно, именно из-за этого Ярик и не сказал ему толком ничего — знал, что Саша в истерику вляпается, если начнет обдумывать детали и оценивать риски. А так — сложно же накрутить себя, когда даже повода придраться к чему-либо найти нельзя. Саша думает о том, что дети должны будут успеть уйти на первую миссию. Что тем, кто выживет, будет уже некому отчитываться, и они вернутся домой. Что самому Саше некуда возвращаться. Куда он пойдет-то. Нет Корпуса — нет Саши. Господи, на что он пошел? Зачем он променял хоть какую стабильность на воздушные замки от едва знакомого мальчишки? Не мальчишки, а уже мужчины, бездумно поправляет себя Саша, ему двадцать четыре. Мне было двадцать четыре, когда я очнулся в Корпусе, и я не был мальчишкой. А еще я о нем ничего не знаю. Саша думает о том, что он уничтожает свой дом — дом, который он ненавидел так искренне и чистосердечно, но это был его дом, сечете? — и собирается пойти за незнакомцем. За парнем, которому двадцать четыре, которого зовут Ярик, который обшаривает карманы, как дышит, который улыбается солнечнее всех, у которого потрясающие руки — и о котором Саша ничего не знает. Которого он оттолкнул и обидел. Да с чего Саша вообще решил, что Ярик захочет с ним куда-то идти вместе? Эта мысль впервые приходит в его растерянное сознание, и Саша леденеет. Действительно. С чего Саша решил. Мало ли что обещал ему Ярик при первом разговоре — теперь, когда он увидел, в кого превратился Саша: жалкого неадеквата с полным отсутствием общечеловеческих границ — он точно разочаровался. Нет Корпуса — нет и Саши. Мысли потревоженными муравьями разбегаются по Сашиной голове: бесполезный щенок, неблагодарный, никчемный, он остается абсолютно один, господи, зачем же он это сделал, быть может, еще не поздно, еще не поздно остановиться, повернуть, переиграть, пере- Оглушающий взрыв рывком выдергивает задыхающегося Сашу из вязкого болота. Совершенно дезориентированный, он на мгновение не может даже понять, где он находится. Видит бог, Саша не знал, что что-то может звучать так громко. Что существуют настолько громкие звуки. А затем. Он видит их — там, справа, в грязно-сером небе. Они поднимаются как-то совсем медленно, будто показательно, бурым неровным куполом — кирпичная пыль, земля, ржавые хлопья и кровавые ошметки, еще секунду назад бывшие людьми. Простодушной поварихой, прикрикивающей на неровную очередь малолеток. Заносчивым преподом маскировки, отыгрывающим свои комплексы на учениках. Печальной длинной вахтершей. Сотней сотрудников. А еще. Визгливой собачкой. Ректором. Саша ищет в себе какие-то эмоции: стыд, раскаяние, сожаление — хоть что-то человеческое. Представляет всех мирных жителей в округе, которые, лишившись Корпуса, будут вынуждены искать другие резервации, согласные кормить лишние рты. Он пытается найти хотя бы каплю сочувствие или кроху жалости, но. Саша их не находит. Находит только его — глухое, тяжелое удовлетворение. Он так и стоит: тупо глядя на тошнотные пыльные облака и думая, что вот он — конец. Повернуть нельзя. Переиграть уже тоже нельзя. Останавливать больше нечего. Точка невозврата пройдена, и, ну, вперед, Саш. Не проебись. На чужие шаги он реагирует машинально: подбирается, оборачивается чуть боком, нащупывает едва уловимым касанием нож в рукаве толстовки. Ярик насмешливо поднимает пустые руки; уголки его губ подрагивают и, не выдерживая, расползаются в широкую, какую-то совершенно шальную улыбку. Он выглядит поразительно счастливым — наверное, впервые после той идиотской ссоры. Саша вдруг вспоминает собственное жутковатое равнодушие к судьбам убитых и обреченных — и думает, что Ярик должен быть потрясающе мстителен и жесток. Только это почему-то его никак не отталкивает. Наоборот: глядя на Ярика, искреннего и светлого, Саша ловит себя на мысли, что, возможно, что. Ну. Может быть. Может быть… — Ну, — тянет, отряхивая футболку, Ярик. — Все. Типа. Вот. — Ага, — невпопад отвечает Саша. Они молчат. Ярик цепляет, дергает подол футболки и как-то нервно по Саше взглядом водит. Смотрит то в лицо, то куда-то в грудь, то под ноги — и снова в лицо. Саша думает, что надо что-то сказать. Просто необходимо что-то сказать. — Надо бы уходить. Вряд ли люди в округе не заметят взрыва, — выдавливает Ярик. Саша снова угукает. И молчит. Скажи, блять, скажи, не молчи, мысленно орет на себя Саша, хоть раз в жизни не будь жалким трусом, не проебись, боже. И все равно ни звука выдавить не может. Ярик глубоко вздыхает и дергано указывает рукой куда-то за Сашину спину. — Наша… моя резервация там. Я пойду туда. Если ты хочешь, — Ярик запинается. — Если ты хочешь, можешь присоединиться. Тебе будут рады. Все будет хорошо, я. Я обещаю. Он находит в себе силы обещать, а Саша давится — всеми словами, которые он так хочет сказать в ответ. Они застревают у него в горле и мучительно не идут наверх. Они всегда так делали — затыкали Саше рот. И никогда, никогда не давали ему подойти ближе. Кажется, Ярик Сашино молчание воспринимает как отказ. Он дергает уголком губ, кривовато улыбается и, бросив хриплое «пока», проходит мимо Саши, и. Как только их плечи равняются, и Саша перестает видеть чужое сероватое лицо, ему вдруг срывает все тормоза. — Стой! Саша практически кричит; судорожно хватает Ярика за руку, сжимает предплечье до синяков, отчаянный, напуганный, неспособный контролировать собственную силу. У Ярика в глазах промозглых — зеркальный практически испуг. Сашу трясет. — Яр. Я мудло. Прости меня. Я веду себя как мудло, и я и есть мудло, и я не изменюсь, но, но, но я обещаю тебе быть лучше, если ты позволишь мне быть рядом после всего, после всех моих проебов и всего отвратительного, во что ты влип из-за меня, и. Блядский боже, Яр. Я буду лучше, слышишь? я обещаю стать лучше; только прости меня и позволь мне. Яр. У Саши подламываются колени, и он не падает только потому, что где-то на задворках сознания еще бьется извечное «не будь жалким». Ярик перед ним — ошеломленный и болезненный, смотрит в ответ пронзительно, и молчание его ломает Саше кости и выворачивает суставы. — Саш, — выдавливает Ярик. Чужая дрожь резонирует с истеричным биением Сашиного сердца. — Ты не понимаешь, о чем говоришь… — Теперь я не понимаю, да? — отчаянно смеется Саша. Ебаные референсы. — Я все понимаю. Я не могу иначе, слышишь? Я — не он, он мог, а я не могу. — Да я знаю, что ты — не он! — рявкает Ярик. Его голос словно понижается на целую октаву; Сашу встряхивает. — Я уже давно, блять, это понял! Я всегда это знал, потому что это, сука, заметно не поверишь как! И я говорил, что мне поебать на это, и мне поебать! В какой-то момент Ярик оказывается чертовски близко; он больно хватает Сашу за плечи и кричит ему прямо в лицо. И горит, горит всей своей едкой обидой, чистой злостью и гневом — видит бог, его яростью, жгучей и бесконечно искренней, ничем не разбавленной, можно было бы осветить целую резервацию. Все осколки этой рухнувшей резервации. — Хватит, — вдруг обессиленно говорит Ярик. Хватка на плечах слабнет. — Хватит, знаешь что. Хватит мучать друг друга. Просто скажи: ты понимаешь, что ты делаешь? Сашу ведет. — Я, — он сглатывает. — Я понимаю, что я делаю. А ты? — Я тоже понимаю, что я делаю. Взгляд чужих глаз — светлых, промозглых, больных и потрясающе красивых — выжигается у Саши где-то на задней стенке черепной коробки. Ярик — не слабый. Он мелкий, в какой-то футболке огромной и кровавым пеплом посыпанной, тщедушный и костлявый, ножки-спички и ручки-веточки. Такими руками можно обчищать непринужденно чужие карманы, или разбивать чужие лица, или касаться — но никак не носить чашки кофе. А еще он донельзя потрясающий — эти глаза-плошки и патлы неровные, едко-красные. Ярик Саше сердце останавливает — и запускает обратно. А еще. Губы у Ярика суховатые, отдающие металлом и порохом.