***
Много воды утекло с тех пор, как она последний раз приходила к нему. Старели и полнели луны. Сменялись мысли, чувства, люди рядом. Остыла безумная ярость, что она разожгла в нём, но уверенность в принятых решениях лишь окрепла. Карда… За неё он отомстит обязательно. И теперь он понимал кому и за что именно. Кайсарам — за то, что прятали от него виновницу всех бед и волнений, что привели к гибели сестры. Зоре… Но сначала она исцелит Сагала. Ночное небо светилось звездами без счета. Столько солнц, столько миров… А ему бы на Мировязе своё место найти. Своё место… Варкула не знал, где оно. Может это вовсе и не место, а круг близких, верных, тепло любящих людей. «Иса», — сразу же всплыло в сознании. Нахмурив брови, Варкула тяжело вздохнул. Он прекрасно понимал, что даже такая сорвиголова, как эта степнячка, всё равно в глубине души мечтает о том дне, когда её под плотной накидкой, как слепого котёнка, выведут из дома родной семьи и отведут к мужу. Чтобы начать новую жизнь. Но их отношения вряд ли когда-нибудь к этому приведут. Что сделал он для этого? Он никогда не знал её семьи, даже не спрашивал. Что сделала она? Даже намёка не было на то, что ей не по душе его поступки. Всегда следующая за ним, всегда за его спиной, готовая вонзить клинок в любого, кто только посмотрит косо… Такая преданность дорогого стоит. Поэтому и не отталкивает. На том и порешил. Глубокие раздумья о женщинах никогда его не тяготили. А что до той нечисти, что так взбаламутила его мир, то он не знал точно, ради каких целей это было сделано. Она точно знала, на что надавить, чтобы заставить его действовать. Даже упрекнуть не за что, ведь все слова, напутствия, а потом и приказы оказались верными и продуманными. Разве что это затянувшееся затишье… Сначала Варкула списывал его на дела, в которые не был посвящён, потом подумал, что это проверка: что сам он будет делать, без её ведома, какие решения примет? А сейчас… Сейчас он почти был уверен, что после того сокрушительного поражения у Ирия его «подруга» просто опустила руки, отступила в отчаянии. Может, на время, чтобы всё обдумать и собраться силами. А может, ее воля сломалась окончательно… И если в этом скрывается правда её отсутствия, у него нет выбора. Нужно идти до конца выбранной дорогой. Теперь за его спиной многотысячное войско, повинующаяся нечисть и опьянённый своим величием Ниян, не видящий ничего дальше собственной важности. В его руках огромная сила. И даже если придётся действовать одному, то не страшно. Он знает ради чего это делает. И что построит на руинах старого мира. В бликах пламени из открытого очага «пики Зеретарских гор» дрожащими тенями плясали по «степи». — Ты хоть представляешь, сколько сил и времени мы потратим на переход по Кара-Кему? — взгляд Сур-Вана лишь на мгновенье вскинулся на Варкулу и вернулся к карте на широком столе. — Перевал Широкий… — На нем мы все и останемся, — Варкула осадил Ния. — Там Велий Бор, а за ним почти по прямой, хоть и неблизко — Ирий. И уж кто-кто, а Лед точно нас там встретит горячо. — Кара-Кем давно разрушен. Ниян и впрямь не понимал упрямства тайруна. Еще будучи субашем Загорья, он не единожды отправлял людей искать новые тропы. Всё безуспешно. Сверху сыпется, под ногами сыпется. После той страшной ночи, когда с неба били синие молнии, в горах случились страшные оползни, уничтожившие перевал. Варкула и без слов понимал, о чем молчал Ниян. — Тогда сирин не было с тобой, — дружески похлопал Ния по плечу. — Птахи мои высоко летают, далеко видают. Ирийец взял уголек и прямо на столе очертил перевал. — Есть три тропы. Одна — по верхам, быстрая — крутая, обрывистая, только для легких пеших, без поклажи. Значит, по ней вперед изведков пустим. Вторая, — сажистая линия ушла далеко в сторону, — начинается сразу за Белым Утесом. Если о ней не знать, то и не сыскать. Эта тропа самая длинная, но и самая широкая. По ней обозы пойдут и четвертина от войска. Их поведет бий Гурса. — Ты не доверяешь Гурсе? — вскинул бровь Ниян и взглянул на сотоварища. — А ты доверяешь? — усмехнулся Варкула. — И есть еще одна тропа. Через Воющую теснину. Вот по ней мы и пойдем. — Через… — Ниян непроизвольно сжал кулаки. Обитавшие в Теснине борусканы немало людей по обеим сторонам гор сгубили. — Это тропой мы не пойдем. — Именно там мы и пойдем. Ждут нас на той тропе, в той теснине, соратники. Ний хмурился, но слушал внимательно, еще раз удостоверяясь, что верно выбрал себе единодумца. Зависть к недоступной великой силе в его сердце боролась с признанием не менее широкого ума и хватки родовича. Впрочем, и себя Ниян не считал скудоумным. Отнюдь. И даже больше. Но у Варкулы были птицеженщины, сторожившие небо, и людоящеры, рвущие врага на земле.***
Дрова в печи занимались дружно. От жара внутри избы и мороза снаружи маленькое оконце все затянуло узорами и увесистой искристой бахромой. Уж вроде зима на исходе, а всё ж вечерами да ночами поднимаются такие метели, что и крепкого воина на колени ставят, не то что припозднившихся девиц. Велимудр помешал остывающий травяной взвар с ягодами и кореньями, принюхался. Хорошо вышло. Довольный, взглянул на ученицу, усмехнулся по-доброму — уж час ночной, а они с сайрийским дитём всё в гляделки играют, то смеются украдкой, то рдеются. Дети и есть дети, даром, что не матерями рожденные. — Принеси мне дров да проводи Зорю до дому, час поздний уже, братья спохватятся — ругать будут, — похлопал Лиалина по плечу, поторапливая. — Не будут, дедушка, — заверила Зоря, обернувшись к старику. — Они знают, что я у тебя. А глазищи сияют так, что в избушке светлее становится. — Экая ты шустрая, — засмеялся знахарь. — Не тебя кайсары бранить будут, а меня, что до ночных звезд сестру их у себя держу. Спросят с меня, что за науку такую тебе передаю, чтоб ночами засиживаться. И что же мне им говорить? Зоря перекинула с плеч на голову платок и спряталась в нем. Только и слышно едва засмущавшееся «дедушка». — А чему ночами учат? — вывалил у печи охапку дров Лин, отряхнул снег с черных вихров, убрал дрова в подпечник и обернулся на старца, а у того аж язык отнялся. Меж тем Лиалин отряхнул руки, плечи, смёл осыпавшуюся труху в угол, будто между делом рассуждая: — Радогост сказал, что подарки дарить только жених может, а за плечи обнимать — муж. Сейчас ты говоришь, что кайсары будут ругать и нельзя Зоре у тебя быть допоздна. Получается, мне с ней видеться нельзя? Это именно мне нельзя или таковы порядки? По сжатому в его руке черенку метлы потянулась черная плесень. Дерево гнило и рассыпалось на глазах. — Таков порядок. Для всех. Ты для чего ко мне ходишь? Чтобы с силой своей управляться уметь. А будешь безобразничать, не пущу тебя больше ко мне в дом, — совершенно не ожидая, что в своих думах мальчишка мог дойти до такой несусветной глупости, знахарь стукнул посохом об пол и сердито погрозил сухоньким пальцем. — Коли любишь, хочешь подарки дарить и за плечи обнимать — женись, а не срами девицу! Лиалин растерянно моргнул, приходя в себя. Он прекрасно понимал, о чëм говорил старец. Но вот только прожив с отцом и матушкой в лесу, он лишь знал, как живут муж с женой, как хозяйство ведут, как детей растят. Но и всё. Всему остальному он учился, глядя на Велира с Зирфой, а те не щедро делились познаниями. И глядя на него, Велимудр вдруг тоже это понял. — Я хочу жениться на тебе. Протянутая к Зоре ладонь неуверенно дрогнула и застыла. Поднявшись с места, девушка улыбнулась, рассиявшись ярко, и вложила свою руку в руку Лиалина, переплетая пальцы. Он осторожно потянул её к себе, заключая в объятия и закрывая свои глаза. Сквозь его кромешную Тьму образ Зори светился ослепляюще ярко. Её свет так щедро разливал тепло в его холодном мире, что руки непроизвольно крепко сжали девичий стан, словно боялись упустить драгоценную добычу. Лин знал, разгорись Зоря чуть ярче, и он сгорит в её огне дотла. Обратится пеплом и не останется от него для кучки даже гнилой трухи, как от метлы знахаря. Но Зоря лишь согревала его светич, не обжигая. И его Тьма становилась от этого красивой, сияющей как звездная ночь. И его Тьма содрогнулась и доверилась её Огню. Кипящая боль разлилась по венам, но Лиалин знал, он от этого не умрёт. Зоря приучала в его светиче скверну слушаться и подчиняться своему хозяину, учила еë Закону Равновесия. Снежные сугробы под маленьким окошком знахарской избушки сверкали то от иссиня-черных, то от ослепительно-белых всполохов. Зоря стерла ладошкой проступивший на челе Лиалина горячий пот, привстала на цыпочки и робко коснулась его губ поцелуем. — Я хочу, чтобы ты женился на мне. Сайрийя, невольно принявшая от Хёлля дитя, сохранила ему память о том, что он сотворил с ней, целым миром, почти разорвав её на части. Но лишь после гибели Борума и Марьяны, Лиалин вспомнил, кто его создал, какая сила в нем таилась и для чего. Требовалось время, чтобы осознать это и принять. И главное, решить: исполнит ли он желание своего отца или пойдет иным путем. Сердце Лина колотилось так сильно, что мешало дышать. Он сам к Зоре склонился, обнимая еще крепче, почти до боли, и целуя — будто поглощая, оставляя на ее свете свою темную метку. В ослепляющих всполохах было почти не различить ни Зори, ни Лиалина. Щурясь от ярких отсветов, Велимудр сцедил в крынку взвара, заткнул накрепко. Сердцем чуял, скоро много успокаивающих настоев понадобится может. — Я с братьями поговорю, — прильнув к груди Лиалина и вслушиваясь в сильное биение его сердца, негромко пообещала Зоря. Губы и щеки её огнем горели, но такой счастливой она еще никогда не бывала. — Подожди, когда они позовут тебя в Грозовой Терем. — Я сам завтра приду, — Лин коснулся губами белой девичьей макушки, обнимая девушку уже с бережностью. — И с братьями твоими сам разговор держать буду. Эх, молодо-зелено. Всё бы им поскорее да побыстрее. Провожать кайсарову сестру Велимудр решил сам: и голову проветрит, и слухам недобрым поползти не даст. Хотя куда уж от слухов деться? И так народ о всяком шепчется. Лишь бы Слышащий вновь на угли дуть не принялся. Уж волос белее снега, а всё ему мерещится, что может Мировязовым дитём управлять. Да у кого в этом мире, а и в других мирах тоже, есть сила такая, чтоб создания Мировяза и Хёлля себе подчинить? Воля их от отцов идет. Такую не сломить, с такой не совладать. Прове всё виделось, что погибельное дитя утопит Мировяз и остальные миры в крови, а оно вон что, жениться надумало! А уж к чему это приведет… Ведомо ли кому-нибудь? Погрузившийся в свои думы, знахарь и не заметил, что над ним раскрылся мерцающий купол, теряющийся в ночной темноте, и ветер больше не трепал яростно полы его тулупа. Снег мирно хрустел под ногами. Пропустив старика вперед, Зоря с Лином шли за ним по узкой натоптанной меж высоких сугробов тропочке, так близко друг к другу, что то и дело касались друг друга руками. И молчали. Не от того, что сказать было нечего, а от того, что слишком многое сказать хотелось. Утренняя заря только разливалась алым по темному небу, а Грозовой терем уже опоясывал волчий след, будто зверь дозором обошел людское жилище. В самом же тереме стояла тишина похлеще предрассветной. Впервые Перун и впрямь не знал, что сказать, потому как не мог разобраться в собственных чувствах. Его ладони, сжатые в огромные кулаки, отсвечивали белыми всполохами, выдавая внутреннее напряжение. Они так долго и в общем-то безуспешно гонялись за Погибельным дитя, что и сами не поняли, когда все так лихо развернулось. И вот он стоит перед ними. Один. Без своего мёртвого войска. Его поступь не рвет земли на клочья и не обращает в пыль горы. Тот, кому предначертано сокрушать миры, просит отдать ему в жены их наречëнную сестру. И не боле. Слово дает, не обидит Зорю сам и обидеть другим не даст. На бледном лице нет злобы, в бирюзовых глазах — покой и ожидание. Но Перун не обманывался. Разрушительную силу этого юнца недооценивать опасно. Ирийцы еще помнят ночь, когда взбунтовался Варкула. Сайриец ли виной тому был или нет, неведомо. Но Тьма, обращающая родовичей в умертвий, и скверна, сразившая Радогоста, были сайрийцу покорны. — А тебе он люб, Зоря? — нарушил молчание Дажь и пытливо посмотрел на сестру. Такого поворота он не ожидал. И помня, сколько сил они с дружами и братьями приложили, чтобы найти и извести Лиалина, попросту растерялся. До сего момента сайрийц воспринимался им как дремлющая угроза. И вот те на. Но еще больше обескуражило то, что за ним следом вошел Велимудр. И выходит, что старик всё знал. А Прове нет… Не видать Слышащего-то. Зато Радогост удивительно спокоен. Хотя какое там спокоен, глаза вон как сверкают довольно. Вот же… жук. — Люб! — прижав стиснутый до белизны в костяшках кулачок к груди, негромко, но уверенно отозвалась девушка. — Больше ни за кого не пойду. — Вот как… И больше не говоря ни слова, Перун резко развернулся, вышел из передней и через гульбище направился в дальнюю башенку-смотрильню. Чуть качнув головой, то ли извиняясь, то ли огорчаясь, Дашуба поспешил за ним. Накидывая на ходу платок на плечи, Зоря выбежала вслед за братьями. Пожав плечами, Радогост с лёгким поклоном указал на лавку, приглашая Велимудра усаживаться, а сам потянул Лина в стряпущую. — Зоря вчера калинник испекла. Да и не только. Подсоби, — сдвинул с печи заслон. Из горнила дыхнуло жаром, обдав обоих. Чуть отшатнувшись и прикрываясь заслоном, как щитом, Рад сипло кашлянул и поспешно вернул его на место. Растëр сажистыми пальцами горячие щëки и со смехом обернулся на сайрийца, но, заметив тревожность в его глазах, посерьезнел. — Ничего худого братья ей не сделают. Они её любят и берегут пуще жизней своих. Дай им поговорить и всё уляжется. Калинник вместе подовым хлебом и пряжеными пирожками нашелся в глиняной латке под рушником. Воздух звенел и сверкал искрами. Сизый дым, грозовыми тучами клубясь, застилал дощатый пол. Грудь Перуна высоко вздымалась при каждом вдохе. — Люб, значит? — желваки яростно заиграли на лице Перуна. — А чего тогда тянуть? Скорым пирком да за свадебку! Да хоть завтра! Растеряно моргнув, Зоря в недоумении отступила. Шутит брат или всерьез? Обернулась на Дашубу. Тот неловко дернулся было к брату, и сам не в полной мере понимая, что на того нашло. — Перун, — Дашуба взял брата за плечо, желая утихомирить, но тот оттолкнул его от себя и обернулся к Зоре. — Что, Дажь, тебе не нравится в моих словах? Аль не по нутру выбор сестры? — Кого выбрала, того и примем, — отрезал Дашуба, всерьез осерчав на брата. — Но завтра никак нельзя! И пировать не получится! Ты уж прости, Зорюшка, но одно дело дабраславить вас и совсем другое — возвестить люду, что кайсарова сестра вышла замуж за Погибельное дитя. На это время нужно и подумать крепко, как лучше такое огласить. И в этом Дашуба был прав — возвестить такую весть народу немыслимо! Ровно также как и отдать Зорю за сайрийца! Столько лет он берёг и лелеял Зорю, как родную сестру. Всё нерастраченное для Мары ей отдал! По лесам рыскал и дружей своих гонял в поисках сайрийца, чтобы Мировяз и её уберечь. А поганец вон не только в город его открыто заявился, но и сестру замуж взять хочет. И не просит! Нет! Лишь в известность ставит! И не запретишь ведь. От Великой Степи и Приморья до Родовых Земель — все боятся Сайрийского выродка и жаждут его смерти, как за такого отдать сестру? И не отдать как? — Ты понимаешь, кого себе в мужья хочешь? — нависнув над сестрой, Перун четко проговаривал ей каждое слово, словно неразумному дитя. — Это не Лед, не Стриба, и даже не Саттар! Это Тьма! Мировязова погибель! Ты пожалела его? Это от того, что Прове заставлял тебя выискивать его? Или от того, что Борум с Марьяной погибли, и он сиротой остался? Ты в жалости своей хочешь взамен утраченной семьи дать ему новую? Перун жадно всматривался в ясные взволнованные глаза сестры, пытаясь найти в них подтверждение своим догадкам. — Ты понимаешь, кого себе в мужья хочешь? — повторил. — Ты думаешь — он хороший, от того, что покамест никого не трогает? Или от того, что Радогоста исцелил? Но нет! Зоря, посмотри на него, он просто осматривается. Эти мальчишки-степняки, они с огнем играют, принимая его как друга. Они первые обратятся прахом! Мы все! И ты… — Братец, — Зоря привстала на цыпочки и ласково погладила Перуна по щеке, успокаивая. — Огонь — это я. А то что он — Тьма, так что с того? Без Тьмы и Свет не хорош. Птицы отчего так днем заливаются песнями? Оттого, что ночами спят. Люди отчего так днем бодры? Оттого, что есть ночи для отдыха. Ты говоришь — он Мировязова Погибель, а мне он нравится. И то, как скверна ему подвластна, и то, как даврах ему послушен — нравится. Сердцу моему он люб! В общем молчании Перун отступил за порог сестриной горницы. Вместо мыслей- каша-размазня, а сердце полно гнева. Не мог он это принять — и смириться не мог тоже. Маленькая светëлка под самой крышей алела в лучах восходящего солнца и будто оживала, расцветала. Утренние тени тянулись по стенам вверх. Изящные узоры резных наличников не было видно из окна, но Перун и так помнил каждый их завиток. Дни, минувшие в памяти, поднялись, словно вчерашние. Звуки гуслей в вешнее небо уносятся, и смех, голоса людские вместе с ним летят. В день Коловрата до первых звезд гуляли, со всех миров на Мировяз прибывали гости. Врата Ирийские так ярко сияли. А теперь они, как и всё в этой светелке, пылью покрылись. Перун осмотрелся. Прялка. Неоконченная вышивка. Девичья лента Лели, что она передала Маре после расплетения косы… Пальцы сами сложились в огромные кулаки, воздух засверкал желтыми и белыми искрами. Кастун — вымесок с Хадана! Что ж за свою жажду наживы он поплатился сполна. Но обратись он в прах даже дюжину раз, это не уравняется с его, Перуна, утратой. Столько лет прошло, а сердце всё тоскует. После того, как Мара решила вернуться в Навь, Леля с Живой перебрались в горницу, теперь ставшую Зориной, а светёлку заперли. И с тех пор он не входил в неё. Никто не входил. Таким, застывшим с лентой в руке и застал его Велимудр. Тихонько вздохнув, знахарь с пониманием похлопал Сварожича по плечу. — Былое вспомнилось? Перун отмер и устало качнул головой. — Оно и не забывается, чтобы вспоминать. Каждый день со мной. — Ты ведь тогда поверил Маре, когда она в женихе златокудром, что к Леле сватался, распознала суть кастунову. А после доверился ее предчувствиям, и не стал хаданца прилюдно раскрывать, тихо-мирно спровадили его со двора с остальными гостями. Почему? — Мара сказала, что иначе беда будет, много народу под удар попадет. — Да, она оказалась единственной, кто узрел истину. И в тот момент ты ей доверился. Ты поверил её словам. — Мара — сестра моя, как я мог не поверить ей? — Перун глянул на старца, как на полоумного. — Мара никогда о себе не радела! — А Зоря? — голос знахаря утратил привычную стариковскую мягкость. — Когда за степняцкого каана пойти согласилась или когда погибельное дитя через сны свои выискивала, радела за себя? Дернувшись будто от удара, Перун развернулся к знахарю всем телом. Но Велимудр не дрогнул, лишь пытливо всмотрелся в лицо Сварожича, выжидая. Перун напоминал старцу грозовую тучу, сквозь сизую завесу которой виднелись отблески опасных зарниц, и, если прислушаться, то можно было бы, наверняка, услышать громовые раскаты. — Он сгубит её, — в голосе Перуна будто сломалось что-то. — Ты смотрел в его глаза, старик? Я смотрел. Там нет жизни и нет света. Все дивятся их красоте, но там одна беспроглядная тьма. Ума не приложу, как Трояновы мальчишки сумели задружиться с ним. Но то они, а то мы. И если он не понял еще, что это мы с Дашубой приложили руку к гибели его названных отца с матушкой, то скоро поймет. Он увезет Зорю от нас и погубит. Или же сама она сгинет рядом с ним. — Как и Мара, Зоря видит больше тебя или меня, — наконец, осторожно подал голос Велимудр. — Вспомни, ты видел удалого молодца, а Мара — мрачные, страждущие тени! Сейчас же ты видишь средоточие зла, а Зоря — нужную тьму. Ты помнишь наказ своего отца? Темные ли светлые, а все хорошие! Тьма не есть зло и зло не есть тьма! Это поняла Мара, когда решила вернуться в Навь. Это поняла Зоря. Пора бы и тебе понять. И коли она говорит, что люб сайриец ей, значит, видит в нем то, чего нам пока неведомо. Как брат, однажды ты уже понял сердце своей сестры и выбор его принял. А если как брат принять не можешь, то, как кайсар, посмотри вперед пристальней и обдумай хорошенько своё решение. Грядет война со степняками, теперь с ними Варкула. А еще тот, кому служат сирин и яссы, тот, кто поднимает мертвяков. Ты силен, с тобой Лед и Стриба. Ты призвал зимиголов. Отправил вести Семарглу и Хорсу. А теперь к тебе пришел тот, кто породил этих ясс. Он привел к тебе даврахов. Он не бестолочь, и к Прове уже наведаться успел. Знаю, сам Слышащему настойку успокаивающую относил. И коли Ирий до сих пор стоит мирный, значит, сайрийец отринул гнев и готов следовать нашим законам, если, — старец выразительно глянул на Сварожича, и тот беззвучно повторил за ним «если?», — ты отдашь за него свою сестру, которая, заметь, и сама к нему сердцем тянется. Но идти сайрийцу некуда, да и Зоря отчие земли покидать не торопится, ведь любит братьев своих больше жизни. И выходит, что отдавая сестру, ты обретаешь брата. И не только брата, но и важного союзника. Я своими глазами видел, как послушна ему скверна, что сразила Радогоста. Но всё это возможно лишь тогда станет, когда ты примешь выбор сестры сердцем. Или же можешь противиться этому, и тогда получишь лютого врага у своего дома. А если Зоря и сумеет сдержать его, то отказаться от него не сумеет всё равно — и сбежит. А как там дальше все сложится — неведомо. А коли запрëшь еë, то… про лютого врага я уже тебе говорил. В тумане грядущего мно-ого дорог сокрыто. Одни прямые, другие извилистые. Одни широкие, других же сходу и не увидать. А у всякой дорожки будет конец свой. Вот только… стоит ли оно того, Сварожич, если всё у них в согласии? Подумай о том, что ты не отдаешь сестру, а принимаешь брата… Тяжелые сизые клубы рассеялись, а взгляд льдисто-голубых глаз Перуна наполнился задумчивостью. Под натужное сопение Радогоста тяжелый сундук скрежетал по полу, портя доски окованным углом. Подтащив его к окну, на место сдвинутой лавки, Рад откинул крышку. — Вот, раз такая спешка и тайность, здесь посмотри. Присев на край, Зоря дрогнувшей рукой погладила слежавшиеся, давно никем не тронутые рубахи, сарафаны, ленты, зеркальца, очелья, обручи, кольца — всё то, что, уходя, не взяли с собой сестры. Бережно перебирая украшения и вещи, на самом дне Зоря выискала удивительной красоты багряный сарафан, расшитый камнями и золотыми нитями, с рубахой, убористо украшенной вышивкой. — Это Лели. Она в нём за Финиста замуж выходила, сама себе шила. Не выразить словами было ту грусть, что на мгновенье объяла Радогоста. Всё вспомнилось, будто вчера случилось только: и отказ Ярила от Лели, и смотрины, и Кастун, выкравший сестер, и древняя вечномолодая Югка — хранительниц Калинового моста, и Навь с пожирателями, и Финист, и свадьба его с Лелей… и скорое прощание с Марой… и гибель Финиста. Присев на другой конец сундука, Рад достал на свет пару обручей. — А вот это для Финиста и Лели Борум расстарался. Он на их свадьбе Финисту посаженым отцом был, а Марьяна — посаженой матерью, — Рад невесело усмехнулся. — Если так подумать, так Финист Лиалину почти брат. Был бы… Наверное… — тряхнул головой, отгоняя неуместную тоску и протянул обручи сестре. — Смотри, какой узор сложный, листья будто живые да от мороза в серебре застывшие. Таких больше ни у кого ни в одном их миров не сыщется. А очелье — это отца работа. Вот, видишь, лучи солнечные расходятся. Я пойду, а ты примерь, что выберешь. Только кликни потом, поглядеть позови. И рубаха и сарафан сели так, будто для нее, Зори, шились. С трепетом разгладив складки на плотной ткани, девушка еще раз пересмотрела и свои, и сестрины очелья, и всё равно выбрала то, что отец для Лели мастерил со сканью, солнечными лучами и височными подвесками, тонко звеневшими при движении. Когда было всё готово, кликнула братьев. Вроде негромко, но те в горницу вошли сразу, будто за дверью ждали. Вошли и обмерли. Все трое. А Зоря рделась и сияла, чисто, ярко. — Знаю я одно место, отсюда недалеко и от глаз людских сокрыто, — вздохнул Перун. — Там всё и сделаем. Тянуть резона не было. Раз уж свадьбе широкой никак не бывать, решили сделать всё скрытно да быстро. А чтобы в народе толков не поднималось, и со свадьбой Велира и Зирфы уговорились не затягивать. И тогда всё сходилось как нельзя лучше, братьев-степняков и Лиалина кайсары забирали в Грозовой терем, чтобы избу их освободить для молодых. Благо покоев в тереме было в достатке. * В теплой горнице от бликов лучины искрилось оконце, отчего морозные узоры смотрелись еще ярче и наряднее. Волнение сладко и больно сжимало сердце. То вдруг накатывала тоска до слёз. Как же хотелось Зоре, чтобы сестры оказались рядом. Нежная Леля, звонкая Жива — такими она их запомнила. Чтобы матушка обняла руками своими теплыми и добраславила. — Расплеталась руса коса, руса коса Зорина, Выпадала лента алая, Выпадала лента алая… Тихо сама себе напевая песню, что не раз другим девицам с подружками пела, Зоря неспешно выплела ленту, отложила в сторону накосник, распустила косу. Вот так, без девичника, без омовения. Ну, и пусть. Лиалина тоже никто водой не обдаст, доброго слова не скажет ему и кудри черные не расчешет. Так о чем печалиться? Взяла тяжелый гребень, подарок любимого, и повела им по белым волосам, уже грезя о завтрашнем дне. * Уже погасла вечерняя заря и стихло на улицах, а Лиалин всё никак не находил покоя. Необъяснимое волнение теснило грудь. Он раз вышел на воздух, другой, третий. И вот тогда уже лопнуло терпение у Най-Лима. Перехватив Лина на крыльце, он отвел его под окно, чтобы видеть глаза. — Выкладывай, что стряслось, — шепнул громко. — Женюсь я завтра, — в тон ему ответил Лин, — на Зоре. — О. И воцарилась тишина. Только белый пар от дыхания возникал меж ними и рассеивался. Най-Лим перебирал в голове разное, чтобы понять откуда волнение в друге. Если женится, значит, по любви. Хотя… Кто ж его принудить сможет? Эта мысль показалась забавной. Опять же… Если женится, значит, и кайсары добро дали… Хотя… Хотя… Ну, нет, раз женится, значит, и Зоря согласна. И, значит, дело не в дарах и обрядах. Да вообще, что может так взволновать того, кому послушны даврахи и ходячие дерева?! И вдруг каана осенило. Просияв понимающей улыбкой, отчего раскосые большие глаза превратились в лукавые полумесяцы, он приобнял Лина за плечо и склонился к его уху: — Доставить женщине чувственной удовольствие — умение тонкое, но к постижению несложное. Стыдиться неопытности не стоит. Пойдем, я тебе всё сейчас объясню. Возникшая было у Лиалина мысль, что они с Най-Лимом о разном говорят, испарилась, едва каан заговорил вновь. — Любовь и вожделение рождаются в сердце, но, разгораясь, могут пожрать разум. Кормить этот огонь надо так, чтобы не превратиться в зверя или глупца. От соблазнения до возлежания — за все ответственен только мужчина. От того, как ты целуешь свою женщину, как ты ее ласкаешь, будут зависеть удовлетворение её желаний и страсти, а, значит, мир и покой в твоем доме. Придвинувшись ближе к степняку, чтобы тот мог говорить еще тише, Лиалин с разгорающимися интересом и ушами внимал своему учителю, изредка вскидывая удивлëнно брови и переспрашивая. * Небольшую опушку на вершине утеса надежно прятали от людских глаз могучие сосны и пушистые ели. Сбросив со скалы остатки снега, Радогост воткнул лопату в сугроб, оперся на черенок и довольно оглядел свою работу — чисто да ровно. Всё же место Перун выбрал для свадебного Зориного обряда удивительное красивое, будто хрустальное. От тонкой веточки до последней иголочки одетое в нарядную искристую бахрому. А всё из-за реки Вышеструйной, что, выныривая из земных глубин, с грохотом низвергала свои воды с утеса. Лишь только рассвело, Перун отвëл всех к обрыву, сам же вернулся за Зорей. Как старшему из братьев, именно ему предстояло передать их сестру сайрийцу. Буквально повиснув на черенке, Рад в полуобороте наблюдал, как Лиалин со старшим степняком раскатывали по земле полотнище, по которому невеста к жениху пойдет. Диво, как сайриец послушно согласился на всё и даже Най-Лима привел с собой. А работали-то они дружно, слаженно. Даже Велимудр, стоявший с Дажем в сторонке, лишь изредка им указывал что делать, но больше о премудростях обряда свадебного тревожился, а едва заслышав лошадиное фырканье, торопливо подошел к самому краю обрыва. Закинув лопату подальше в лес, с глаз долой, Рад в два шага оказался рядом с Лиалином, развернул его к себе и быстрыми выверенными движениями привел в надлежащий вид свиту и сбившийся с плеча плащ. — Так-то лучше, — и отступил ближе к знахарю и Дашубе, оглянувшись на протоптанную тропу. Лин непроизвольно оглянулся вместе с ним. Тяжелые от снега ветви качнулись, осыпав всадников сверкающей россыпью, и из непроглядной лесной чащи на простор утеса выступил темно-рыжий конь. Грива его и хвост были столь светлые, что почти белые, как облака, а из ноздрей на выдохе вырывалось пламя. Разящий — любимец Перуна, недовольно мотнул головой, чуя темную стаю. Но даврахи не шелохнулись, только глаза угольками красными разгорелись меж ветвей. У Рада аж дыхание перехватило — до чего нарядно вышло… если не знать… На одно короткое мгновение и сердце Лина дрогнуло. И тут же забилось чаще, но не от горящих глаз даврахов и не от пламени велина, а от того, что Перун спустился с коня и протянул руки, ловя скользнувшую в них Зорю. Серебряное очелье ее тонко зазвенело от этого. Спроси кто-нибудь Лиалина: во что была одета его невеста, и он бы ответил, что не видел. Подобно солнцу, Зоря сияла так ярко, что слепило глаза, а он всë равно не мог оторвать от нее взора. И даже когда Перун вложил девичью ладонь в его руку, Лин всё равно не смог отвести зачарованного взгляда от её лица. Лишь сжал слегка дрожащие Зорины пальцы, когда повел её к Велимудру, забирая себе её волнение. А Зорино сердце всё равно билось в груди так сильно, что кружилась голова. И всё же она подмечала каждую мелочь. Как ладно села на него темно-синяя с нижней красной каймой свита Радогоста с облегающими рукавами, заканчивающимися золоченой парчой; как сверкает червлёным яхонтом пряжка темно-синего плаща с широкой золотой каймой, надетого поверх; как отблескивают в рассветном зареве запутавшиеся в черных кудрях снежинки; как горит на бледных щеках румянец; как в бирюзовых глазах отражается она, только она одна. И от этого всего Зоре казалось, что вот-вот обратится она солнечной пылью и разлетится по свету, людей радуя. Такая она была сейчас счастливая. Внемля ей, лес наполнился птичьими трелями. То переливчатыми песенками, то заливистым свистом, то одиноким пересвистом. Но такими громкими, что и Велимудр, и братья Сварожичи и Най-Лим невольно заслушались. — Эк разгалделись-то птахи лесные. Пусть поют. От их песен только радостней, — качнул головой знахарь и протянул руки к Радогосту, забирая у него серебряный венец со сканью и зернью, унизанный сверкающими, прозрачными, словно льдинки, каменьями. Венец этот Велимудр хорошо помнил — очень Лада его любила. Вот так, одно от брата, другое от зятя, третье от сестры, четвертое от матушки с батюшкой, а собрали Сварожичи для сестры своей всё нужное. — Светом солнца горницу заливает, — Ясный сокол горлицу забирает. Под свой неспешный распев старец возложил на склоненную девичью головку тяжелый венец и протянул руки уже к степняку за Сваровым венцом — чернëное очелье со златоискрами стянуло черные кудри сайрийца. Наученному родовичами, как и что правильно сделать, Най-Лиму всё равно были их обряды в диковинку. И всё же он находил происходящее прекрасным. А ещё ему вдруг подумалось, что никогда Саттар бы не смог сделать Зорю своей. В этом мире для такой как она только один мужчина годился в мужья. Тот, что сейчас под напевный говор сагаана замыкал на её тонком запястье обручь. — Как из гнезда птица, — Из терема девица — Улетает, покидает, — Ново гнездышко свивает. С едва слышным щелчком закрылся обручь на Лиалиновой руке. Но Зоря не спешила отпускать его. Каждый её вздох, каждый ее взгляд был полон всепроникающей любовью к нему. Гладящим движением ее пальцы скользнули по его ладони и переплелись с его пальцами. Велимудр с торжественным видом забрал из рук Радогоста багряную ленту, от белых сугробов казавшуюся кровавой, и не туго связал ею запястья молодых, приговаривая: — Солнце яркое поднимается. — Лента алая извивается. — Точно корни на века — Две судьбы переплетаются. Чуть склонившись над Зорей, Лиалин поцелуем коснулся её губ. Невинным, легким, похожим на дыхание. Но только она знала, сколько силы в нем таилось. Крылатое пламя их разгорающихся светичей билось между ними, рвалось ввысь, озаряя небосвод Мировяза смарагдовыми и алыми па́зорями.