***
Батя не чувствовал боли. Он уже ничего не чувствовал, кроме необузданной волны адреналина, когда яростно бил своего противника, размазывая его лицо в кровавую кашу. Ему казалось, что воздух вокруг него стал плотным, словно кисель, и все вокруг — и свои, и чужие — барахтаются в нем, пытаясь выплыть на поверхность. Отскочив от поверженного врага, он вдруг увидел, как в его сторону летит кулак с зажатым кастетом, и едва ли успел уклониться от смертоносного удара в голову. Пригнувшись, он что есть силы впечатал кулак в живот какому-то отморозку и тут же почувствовал сильную боль в затылке. Противник все же ударил, но смазано. Мир закружился перед глазами, но Батя и не думал падать. Рядом взвыл от боли Мокрица, и, резко развернувшись, парень кинулся ему на помощь. Друг лежал на асфальте, прикрывая лицо руками. Сквозь пальцы из рассеченной брови струилась дурная кровь, заливая глаза, а какой-то бритоголовый мордоворот всё пинал его в незащищенный живот. Батя налетел на засранца, награждая его сильным ударом в голову, и, когда тот неуклюже развернулся к нему, ловко нырнул под его здоровенную руку, уклоняясь от пудового кулака, и локтем ударил в солнечное сплетение. Метнулся ему за спину и пнул под зад, повалив на землю. Этого было мало, чтобы победить, но достаточно, чтобы помочь Игорю подняться. Едва друг встал на ноги, он кинулся в гущу битвы, и, к сожалению, не отсутствие серьезных повреждений были тому виной. Последнее время Игорь плотно подсел на фен, и наркотик глушил боль, усталость, притуплял чувство самосохранения. Размышлять об этом не было времени, и Батя бросился на первого попавшегося противника. Им оказался щуплый паренек в кожаной куртке, утыканной шипами. Расширенные зрачки говорили о его состоянии, да и общий вид был какой-то невменяемый. Батя попытался ударить, но рука его только скользнула по кожанке, мгновенно полыхнув болью. Костяшки пальцев были стерты в кровь, и это существенно затрудняло его положение. Сверкнув глазами, он кинулся на доходягу и вцепился пальцами в его длинные сальные волосы, ударяя носом о свое колено. Брызнула кровь. Где-то внутри тревожно забилась мысль «а вдруг он СПИДозный?». Брезгливо обтерев собственную окровавленную руку о футболку, Батя отшвырнул от себя стонущего противника и остановился перевести дыхание. Сколько еще он сможет продержаться, прежде чем силы оставят его? Вдруг что-то с силой ударило его в живот, и парень опрокинулся на спину, больно ударяясь лопатками и затылком об асфальт. Мир вспыхнул болью, все вокруг поплыло, но парень инстинктивно вцепился в навалившегося сверху человека. Из-за проплывающих перед глазами пятен он даже не сразу различил лицо врага. Рассыпавшееся сознание возвращалось, и, не теряя ни минуты, парень двинул образине по уху. Соперник зарычал, награждая его в ответ ударом в живот, и Батя забился под ним, пытаясь скинуть с себя. Зловонное дыхание опалило его щеку. Он отчаянно рванулся на волю, закричав от боли. Он уже не понимал куда бьет и что делает, единственным желанием осталось вырваться на волю, скинуть с себя эту здоровенную детину. В следующий миг он увидел, как сжимавшая кастет рука занеслась над его лицом, и напрягся, уже чувствуя, как крошатся его зубы от столкновения с металлом. Он даже какой-то частью своей души желал этого. Да, хотел, чтобы его изуродовали, чтобы никакие извращенцы с ножами не душили его, вытаскивая наружу грязные секреты порочного тела. Но за спиной мордоворота выросла черная тень, и невесть откуда взявшийся вчерашний мужик словно пушинку отшвырнул противника от Бати. Все еще пытаясь осознать, что только что едва ли избежал ужасных увечий, парень не раздумывая бросился в гущу битвы, пытаясь убежать от сверкающих гневом белесых глаз прицепившегося, как банный лист к жопе, незнакомца. Пытаясь деть куда-то свою ярость, Батя накинулся на очередного соперника, вдвое больше его самого, но тот вдруг извернулся, как гадюка, и застигнутый врасплох мальчишка пропустил мощный удар под ребра. Боль пронзила тело, противник отшвырнул его в сторону и, кажется, совершенно потерял интерес к битве. Как ни в чем не бывало, он протиснулся между дерущимися и поплелся прочь. Батя ошарашенно смотрел ему вслед, а потом яростно зарычал и бросился вдогонку. Но не успел он и шагу сделать, как крепкие пальцы сжались на его плече, и что-то острое полоснуло по руке. Парень закричал не своим голосом и развернулся, натыкаясь на непроницаемый взгляд… Игоря. — Нет! — охнул Батя, отступая от друга. Мокрица ничего не понимал. Наркота застилала ему глаза, окровавленное лицо бледнело с каждой секундой. Мальчишка сделал шаг назад, зажимая кровоточащую рану, и попытался убраться подальше, потому что бить своего он не собирался, но друг неожиданно сам упал, как подкошенный. Теперь уже другие пальцы, крепкие и теплые, сомкнулись на тонком мальчишеском горле, словно ястребиные когти. Его потащили сквозь толпу, но Батя только рычал и рвался в бой. — От-тпусти… — прошипел он, пытаясь вырваться из хватки. Опьяненный адреналином, он еще не понимал, что лопнувшая кожа на костяшках, раскалывающаяся от боли голова и кровоточащее плечо не позволят ему продолжать драку, но ослепительное пламя полыхало в нем, и он не хотел оставаться в стороне. Его с силой припечатали лопатками к дверце какой-то машины, сжали подбородок, поворачивая лицо к свету, заглянули в глаза. — Я не под наркотой! — в бешенстве заорал Батя, предпринимая очередную попытку вырваться, но куда там! — Замолчи! — рявкнул мужчина, локтем чуть придушив, но лишь в целях профилактики, а потом грубо затолкал в салон. Хлопнул дверью и обошел машину, сел на водительское сиденье. Взревел мотор, и автомобиль рванул с места. Слепая ярость отступала, оставляя после себя горький осадок совершенного предательства. Как он мог сбежать, оставить ребят?.. — Живой?.. — поинтересовался мужик, вжимая педаль акселератора в пол. Потом спросил что-то еще, но Батя не нашелся, что ответить. Ему вообще было плевать на фоном звучащий голос. Болело все тело, тошнота подкатывала к горлу, и мир вокруг вертелся, словно на карусели. В пылу битвы он и не заметил, что ему, кажется, помимо всего прочего, еще и сломали ребро. Сознание медленно уплывало, а на очередном резком повороте Батя просто отключился. Потеряно соединение с сервером…***
— И что, теперь будешь держать у себя, как собачонку? — было первое, что спросил Батя, едва разлепил веки, которые то ли были тяжелые, железобетонные, то ли просто кто-то заботливо склеил суперклеем. И даже когда удалось открыть глаза, мир не стал четче. Все расплывалось, расползалось белесыми червяками, клубилось где-то на грани фантастического сна и страшной реальности, и парень заморгал, пытаясь сбросить с ресниц чертову бестелесную мутную дымку. — Че, бля?.. Голос был чужим. Вернее, не таким, каким должен был быть голос странного незнакомца, хотя бы потому, что принадлежал он Корявому. Это осознание отрезвило, как ведро ледяной воды на голову. Батя вскочил на ноги, но мир вдруг покачнулся, взорвался на осколки пугающей болью, и он, кажется, всего на секунду отключился, как вылетевшая со слишком слабого компа современная игрушка. Очнулся он во второй раз с пониманием, что такие кульбиты его побитая башка не выдержит. Аккуратно приоткрыв один глаз, он осмотрел комнату. Отлично. Гараж. Малина. Их территория. Он любил сюда приходить, курить траву, пить дешевое пиво и мацать доступных девок за сиськи. Ну, а наркоту покрепче старался игнорировать. Как и игнорировать поминки по погибшим от этой самой наркоты собратьям. Он знал, что рано или поздно придется завязывать с такими компаниями, но этот стремительный подъем по шаткой «карьерной лестнице», где он становился все популярнее среди других участников, этот опьяняющий адреналин, бушующий в крови, когда ты кидаешься в самую гущу битвы, эта радость, что охватывает, словно вспышка чумы, всех уставших, окровавленных товарищей, когда соперники все-таки отступают… Он оттягивал каждый раз момент, когда нужно просто прекратить с ними водиться, не приходить в гараж, позволить ранам затянуться, жить нормальной жизнью. Нет. Никакая «нормальная» жизнь ему не светит. Батя замер, прислушался к своему телу, обнаружив, что резкой боли нет, а тупая и понятная была даже чуть слабее, чем обычно. Придерживая готовую вот-вот расколоться на две части бритую черепушку, он медленно поднялся на дрожащие ноги и, придерживаясь за стены, направился к железной двери, украшенной плакатами голых телок. — Очнулся, бля? Корявый сплюнул на пол и глянул как-то с прищуром, очень нехорошо… — Жопа не болит? — гоготнул Гвоздь, но тоже не особо весело. Батя нахмурился, но и вправду на пробу сжал мышцы. Нихуя. — Кажется, все нормально, — слабо протянул он, опираясь спиной о промерзшую стену. Херово. Как-то и вправду херово. Пацаны выглядели не лучше: шапки-гандонки низко натянуты на лбы, костяшки пальцев у обоих содраны, Корявый, кажется, не мог шевелить правой рукой — курил левой. — Все наши целы? — поинтересовался Батя, пытаясь хоть как-то развеять гнетущее молчание. — И Игорь? Корявый закатил глаза, переступил с ноги на ногу, едва не грохнувшись на спину. — Ой, только не чеши мне, что тебе есть дело до этого нарика. Пришили твоего Мокричкина. — Да, — поддержал Гвоздь. — Мокрицу наши перышком пощекотали. Все видели, как он тебя едва не пришил. Он кинулся потом на Валеру… — Остальные живы? — нетерпеливо переспросил Батя. Говорить про Игоря не хотелось совершенно. Несмотря на его обдолбанность, друга было жалко. — У Малой перелом кисти, но жить будет, — захохотал Корявый. — Ты бы лучше спросил, как вообще тут оказался. Вообще-то эту тему поднимать не стоило, потому что последнее, что он помнил, — как странный дядька увозил его куда-то в обморочный туман. Видимо, его молчание расценили как призыв к продолжению. — Явился сюда этот мудак с тобой на руках. Прикинь, как невесту тебя приволок… — прохрипел Гвоздь, а Корявый на это расхохотался, как на какую-то пиздецки веселую шутку. — Всего перемотанного… — он кивнул на Батю, и тот впервые обратил внимание, что руки у него и вправду перетянуты бинтами. — Сказал не трогать тебя, не будить. Уложил на диван и съебался. — И вы ему ничего… — А что бы мы ему сделали? Он здоровый, как черт, и этим своим ножиком припизженным машет мастерски! Ситуация была дерьмовее некуда. Батя снова прислушался к своему телу, но ничего не говорило о том, что им пользовались, как надравшейся на вписке шлюшкой. Кажется… кажется, только ребра перемотали. Он задрал на себе футболку, и правда — бинты давили сломанные ребра. — А еще он тебе таблетки какие-то оставил, — Корявый зажал сигарету зубами и запустил здоровую руку в карман. Выудил блистер с белыми колесиками. — Сказал, обезболивающее. — Ну надо же, блять, какой заботливый, — иронично вскинул кустистую бровь Гвоздь, искажая тонкие бескровные губы в издевательской улыбке. — Кажется, тебе придется ему отсосать за это. — На хуй иди, — не выдержал Батя и, сжав блистер в руках, вернулся в провонявшийся жженой травой, дешевым табаком и самогоном гараж.***
Батя думал, что хуже и быть не может. Какой-то пидор, который отныне знал о его позорной слабости к извращенному удушению, заставил его обкончаться в штаны при друзьях (слава богам, они, пропитые и укуренные, не вдуплили, что именно произошло), а потом утащил куда-то в самом разгаре драки, а приволок обратно уже подлеченным, но, кажется, не «пробитым». Никаких иллюзий Батя не питал и твердо осознавал, что странный тип вернется за ним, если не для очередного покушения на его зад, то просто для того, чтобы поиздеваться, выставить педиком перед друзьями, растоптав своими пафосными кожаными ботинками жалкие ростки с таким трудом взращенного авторитета. И интуиция, доставшаяся от бабки-ведьмы, торгующей на рынке собранными собственноручно травами, не подвела. Тушка восстановилась быстро, чего не скажешь о душевном состоянии. Что-то настойчиво зудело над ухом, как голодный надоедливый комар, а что именно — было не понять. То ли стыд за все учиненное над ним, ведь, как бы он ни бахвалился выдуманными сексуальными похождениями, в плане интима он был самым классическим застенчивым девственником, то ли тупая детская обида на придурошного и такого взрослого типа, что не мог удержать свой член в штанах и не дразнить едва ли успевшего переступить границу совершеннолетия мальчика, то ли даже иррациональное тревожное ожидание нового визита. Батя ждал. Каждый раз со страхом и предвкушением спускался к гаражам, поигрывая в кармане отлитым за бутылку водки кастетом, а потом, ближе к сырой неприветливой ночи, погружался в тоскливую беспомощность и сидел мрачный в самом дальнем углу, методично напиваясь дешевым пивом, не особо вслушиваясь в фоном звучащие пьяные голоса охеревших от безнаказанности и безработицы то ли друзей, то ли просто пацанов с района. К концу недели в голову даже прокрались муторные мысли, что никто за ним не придет, и новая непонятная нервозность захватила его мятежную душу, но ведь… но ведь не может же он и вправду хотеть, чтобы за ним явились. Ну не может ведь, да?.. — Бать, гляди-ка, твой хахаль идет! — пьяно хохотнул один из малознакомых упырей, тыча кривым пальцем с грубо обгрызенным ногтем во мрак. Батя прищурился, выдохнул облачко табачного дыма вперемешку с природным паром, как реакции горячего тела на низкую температуру воздуха, пожевал просмоленные губы и решил все-таки ничего не отвечать. Не отбрехается все равно ведь. Плечистая фигура отделилась от мрака и обрела очертания красующегося щегольским английским пальто нараспашку и начищенными до глянца туфлями мужчины. Он, все такой же великолепный и до омерзения контрастный с окружающей бедственной действительностью, как дорогая алмазная пуговица на грязной шахтерской робе, подошел ближе, держа руки в карманах, а что в них, в тех карманах, — черт его разберет. Потому, наслышанные о странном то ли менте, то ли военном, то ли маньяке, то ли киллере пацаны не решились сильно быковать, а только отпугнуть. Так мелкие дворовые шавки лают на бойцовского мастифа из-за деревьев, когда подойти ссыкотно. Незнакомец замер буквально в паре метров от пятиголовой компании порядком захмелевших недомужиков, склонил к плечу башку с чуть встрепанной шевелюрой, а потом посмотрел на Батю и только на Батю тем самым многообещающим сумрачным взглядом, полным такого взрослого и еще незнакомого мужского желания, что пацан буквально захлебнулся им, застыл, не смея даже дышать. — Олесь, — обратился к нему мужик, и Батя покраснел до самых кончиков ушей, всего на секунду опуская глаза в пол. — Олесь?! — захохотал Корявый, едва не наебнувшись со скамейки. — А я-то думал, чего это всё Батя да Батя… А ты оказывается Олеська? — Умолкни! — окрысился парень, взвившись на ноги. — Фамилия у меня Батурин, а как там мамка меня назвала, тебя не ебет! Блять, да чего он вообще ожидал? Этот тип только унижать его может, и ни слова против же ему не скажешь! — Чего надо, урод? — зашипел он, прищурившись, уже понимая, что снова быть ему посмешищем на глазах у пацанов. — Я уезжаю, забрать тебя хочу, — мягко улыбнулся мужик кроткой и безобидной улыбкой, пожав плечами, мол, поделать ничего с собой не могу, так сложились обстоятельства. Но Батя не собирался верить этому доброму самаритянину, который куда-то там его собрался забирать, но и торговаться, выпытывая, что этот придурок себе удумал, тоже не хотелось. Еще подумают, что он хоть сколько-нибудь заинтересован в предложении. Хотя, если не вслушиваться в то, что этот тип говорит, и проанализировать, как он это говорит, станет кристально понятно, что никакое это не предложение, а самый настоящий… приказ. Это осознание напугало до чертиков, и Батя дернулся, будто его оса цапнула. — Никуда я не собираюсь ехать, дебил! — зарычал он уязвлено. — С чего бы это мне вообще с тобой якшаться? Белесые глаза мужика сузились, губы дернулись в угрожающей улыбочке, обнажая крепкие белые зубы, а руки… Батя, тот, что Олесь, весь напрягся, когда рука в кожаной перчатке что-то там пошарила в кармане, а потом неторопливо вытащила пачку сигарет. Не нож. Всего лишь курево. — Ну… — мужик привычным движением всунул в зубы белую никотиновую палочку и, демонстративно крепко сжав ее, прикурил от обыкновенной дешевой зажигалки девчачьего кислотно-розового цвета. Вдохнул в легкие дым, разжигая огненную точку сгорающего табака, выдохнул дым через нос и тонкие, кривящиеся в ухмылке губы, а потом вытащил сигарету изо рта и ткнул ею в обомлевшего от страха Батю. — Ну, хотя бы потому, что тебя здесь ничего не держит, милый мальчик. И не думай отпираться! Я навел справки. Родители давно почили, в университет ты так и не удосужился поступить, долги за коммунальные такие, что месяц-второй, и тебе отключат всё, что только можно отключить, девушки у тебя по понятным причинам нет… — Слышь, ты че, правда педик? — презрительно сплюнул совсем незнакомый щуплый упырь, почесав прыщавый подбородок, но никто на его комментарий не отреагировал. Мужик был увлечен перечислением причин уехать, Батя все глубже закапывался в свои страхи, Корявый и Гвоздь просто, наверное, по-приколу слушали, ожидая окончание будоражащей эпопеи, а упыри плавали на волнах наркотического угара и привитой обществом в пропитые души гомофобии. — Я не из этих, — хмуро и совсем не уверенно процедил Олесь, мученически сведя брови к переносице, прекрасно осознавая, почему тип так загадочно улыбнулся на эти слова, а потом… Потом недокуренная сигарета щелчком была отправлена в полет до переполненной урны, рука в кожаной перчатке скользнула за спину, отодвигая тяжелый край английского пальто, с профессиональным равнодушием доставая из-за пояса… пистолет. — Хотите проверить, боевые ли это патроны? — с таинственным прищуром поинтересовался пугающий до усрачки мужик, а потом, не дождавшись ответа, протянул мглистым шепотом: — Тогда проверим, не лжешь ли ты мне, мальчик. Заодно и добавим в список причин уехать со мной еще одну, завершающую. Он поиграл пистолетом, снисходительно переводя взгляд с одного пьяного идиота на другого, а потом, картинно вздохнув, проворчал: — Ну и как оставлять этот редкостный цветок в вашей обоссаной клумбе? И снова никакого ответа. Шантрапа, увидев оружие, присела, что говорится, на очко, и уже никто не собирался сомневаться в смертоносности этого куска металла, потому что слухи, блять, разносятся со скоростью вонючего ветра, и местная гопота уже наслышана о мастерстве залетного голубя. — Вы все — к стене, — мужик ткнул дулом во всех, кроме самого Бати, и те не осмелились ослушаться. Опасливо косясь на невинно улыбающегося мужика, сплевывая на землю вязкую слюну, они, матерясь сквозь стиснутые зубы, выполнили ценные указания, отлипая от лавок и железного столика. Кто-то прислонился к стене и закурил, кто-то присел на корточки, кто-то демонстративно достал член и начал мочиться на гаражную дверь, как собака, помечающая территорию. Но мужик потерял к ним интерес. Он смотрел своими хищными блестящими глазами на Олеся, что снова навлек беду на свою аппетитную задницу этой вот чертовой бабской внешностью, за которую уже готов был проклинать давно почивших родителей и суку-генетику. — А ты — к столу. Спусти штаны и ложись грудью. Приказ прозвучал неожиданно резко, слишком быстро сменив мягкие вкрадчивые нотки, давая понять, что шутки кончились. Батя сжал пальцы в кулаки, уставился на психа с пистолетом с гордым видом оскорбленного рыцаря, правда, от осознания, что ему все же придется сделать это — спустить штаны, оголяя задницу, и лечь, отдаваясь во власть этого сумасшедшего — сдулся как воздушный шарик, сгорбив плечи. — Ты совсем охерел, да? — пробурчал он, не двигаясь. — Не хочу я голой жопой светить на всю улицу. И вообще не хочу с тобой дел иметь. — Придется, Олесь, — снова острозубо улыбнулся мужик, ткнув пистолетом в сторону стола. — Давай, пошевеливайся. Холодает. Мы же не хотим, чтобы ты себе что-то застудил, да? Батя вообще ничего не хотел. Ни студить, ни греть. Хотелось просто… просто оказаться как можно дальше отсюда, от этих любопытных взглядов со стороны отребья, которое явно не заслуживает быть свидетелями подобного, потому что это… это, что бы там ни было, у Олеся впервые. Пальцы не слушались, ремень отказывался расстегиваться, а потом чертовы трусы цеплялись за всё, что только можно, не желая сползать с худых бедер. Он не наклонился над столом, его наклонили, грубо толкнув в спину. Чужие руки задрали вверх бомбер и футболку, чужие руки звонко, с оттяжечкой, шлепнули по округлой белой ягодице, вызвав удовлетворенный смешок у одного из упырей, а Батя на это только зубы стиснул да зажмурился, пряча красное от стыда лицо в сгибе локтя, ненавидя себя за то, что распаляющее тепло от удара показалось на удивление приятным и каким-то… необходимым, что ли. Незнакомец, все еще сжимая пистолет в левой руке, зубами прикусил перчатку на правой и стянул ее с руки, небрежно засунул в карман и уже сильнее ударил по ладной заднице голой ладонью. Замер, ощупывая пылающую нежную кожу, пощекотал пальцами внутреннюю сторону бедра, вызывая неконтролируемый вздох-всхлип-стон. — Хера! Значит, не показалось, — раздался приглушенный голос Корявого. — Та я ж говорил, что он тащится от подобного… — полушепотом подтвердил Гвоздь. Батя хотел бы и вовсе лицо закрыть, только вот… в задницу ему, прямо в самую, блять, глубину насухую вогнали палец. Он задохнулся, заскулил побитой собакой, прикусив губы, чувствуя не столько стыдную, неправильную боль, сколько до жути очевидную и уже знакомую реакцию. — Ну-ну, мальчик, не прячь свое прекрасное личико… — черный ледяной корпус пистолета коснулся щеки, потом рука, затянутая кожаной перчаткой, скользнула под подбородком, заставляя выпрямиться, встать в полный рост, и мужик уже привычно зажал локтем его горло, плотно прижимая к своей груди, пока палец с чудовищной неспешностью то на всю длину погружался в горячее неподготовленное тело, то выскальзывал полностью, подушечками лаская складочки. Но не удушение, не палец в заднице, не сползшие до щиколоток штаны, не взгляды безучастных «друзей» встревожили Батю, а то, как спокойно и размеренно билось сердце в груди странного типа, будто ничего для него это не значит, будто насиловать парней на глазах у толпы и угрожать пистолетом — херня, не заслуживающая ни капли волнения. — Ты… ты просто… — попытался сказать хоть что-то для своего призрачного спасения Олесь, но из горла его вырвался лишь бессвязный сдавленный хрип. Кислород был перекрыт, а он так по-дебильному растратил весь воздух на напрасное барахтанье. — Прости, что, мой мальчик? — участливо переспросил мужчина, добавляя к одному пальцу второй, от чего Батя болезненно всхлипнул и приподнялся на носочки, пытаясь уйти от насилующих его рук. — Я не расслышал. Может, в другой раз поговорим? Наедине, да? Думаю, разговоры по душам — вещь очень интимная, и не стоит заниматься таким на глазах у толпы зевак. Корявый пьяно расхохотался, остальные тоже заулыбались на тупую шутку, от которой Олесю было совсем не смешно. Хотя бы потому, что его член уже, даже несмотря на кусающий ночной холодок, уверенно креп и поднимался, реагируя на удушение в своем привычном извращенном стиле. Боль от вторгающихся насухую в его девственный зад пальцев не отрезвляла, как хотелось бы, а, наоборот, будто подстегивала ненормальное унизительное возбуждение, и света, сука, лунного света было достаточно, чтобы даже подслеповатые упыри могли рассмотреть все в деталях. — Ну, давай, скажи еще раз, что ты «не из этих», — издевательски прошипел на ухо светлоглазый псих, грубо вгоняя пальцы в растерзанную ноющую задницу. — Я ведь даже не коснулся твоего члена, да? А ты уже течешь, как девочка… Давай, кончи без помощи рук! Батя хотел бы ответить что-то, огрызнуться в своей привычной манере, выкручивая ситуацию более выгодной для себя стороной, но он и слова сказать уже не смог бы. Перед глазами то белело, то темнело, губы рефлекторно открывались, пытаясь урвать хоть чуть-чуть кислорода, пальцы хватались за передавливающую шею руку, повинуясь инстинкту самосохранения, но короткие тупые ноготки, царапающие плотную ткань кашемирового рукава и скрипучую кожу перчатки, не могли причинить вреда проклятому деспоту, который, будто издеваясь, то ослабевал хватку, позволяя сипло втянуть в легкие немного воздуха, то снова давил, погружая в удушливый обморок. Олесь проваливался куда-то, балансируя на грани, потому что перед глазами — пелена, но слух все еще улавливал звуки собственного задыхающегося отчаянного хрипа. Чертов член призывно стоял, истекая жемчужными каплями смазки, но ему уже было глубоко на все насрать. Пусть его хоть толпой поимеют, лишь бы только сделать вдох и… и кончить. Ослепляющая боль от растягивающих неподатливые мышцы пальцев никуда не делась, но к ней примешалось какое-то совершенно неестественное ощущение, будто теплый клубочек зарождается там, где ничего подобного, казалось бы, и быть не могло. Член дернулся, требуя внимания к себе, но ни коснуться руками, ни потереться обо что-то Олесь не мог, а потому стоял на месте, переступая с ноги на ногу, да ждал, пока мужик этот, в чьей власти было сейчас все его дрожащее существо, не доведет его до разрядки своими странными поглаживаниями изнутри и, давно переступившим черту эротического и условно безопасного, удушением. Легкие разрывало от боли, задница горела, сердце в узкой груди колотилось о ребра, но Батя на все это и внимания уже не обращал, то ли от недостатка кислорода, то ли от своей больной извращенности, замечая только нежное прикосновение горячих губ к своему виску. Протабаченное дыхание обожгло ухо, рука в очередной раз прижала горло сильнее, доводя до задыхающейся паники, а потом… потом пальцы толкнулись еще глубже, на мгновение опалив острой болью и кусающим за нервные окончания удовольствием, рука разжалась, позволяя хрипло и отчаянно втянуть самый сладкий на свете кислород полной грудью, и вся накопленная энергия устремилась вниз, к налитому желанием члену, выплескиваясь на землю, пачкая спущенные вниз джинсы липким семенем. Олесь почти зарыдал, едва не падая от резкого скачка давления, но крепкие руки перехватили его за талию, не позволяя грохнуться вниз. Пальцы коснулись чувствительной пунцовой головки, собирая остатки вязкой белесой жидкости. — Во дают! — восхищенно воскликнул один из молчаливых зрителей. — Я такого даже в пореве не видал! Но Батя не смог бы адекватно отреагировать на этот комментарий, как, собственно, и неадекватно тоже не смог бы. Он покорно позволил одеть себя, придерживаясь одеревеневшими пальцами за край дворового столика, а потом на дрожащих, заплетающихся ногах поплелся во тьму, увлекаемый своим ночным кошмаром прочь от душного, забытого всеми богами, смертельно больного города.