Ты поймешь когда

Будь высокомерна, будь деспотична, только будь моей, совсем, навеки! SM

В декабре прошлого года они в одно время оказались в маминой екатеринбургской квартире. Вадим собирался встречать Новый год с мамой, а у Глеба в декабре был концерт в Екатеринбурге, и он решил не возвращаться сразу в Москву.* Это было на последней целой неделе декабря, вечером. Он пару дней как приехал. Один, без Юли – они уже разошлись, и он уже даже сказал об этом маме. Они с мамой были на кухне – поужинали, и теперь он помогал ей мыть посуду. — Вадик, — сказала мама, смывая мыльную пену с тарелки. Вадим сразу напрягся – уж очень напряженным был ее голос. — Глеб говорил, что хочет заехать. Вадим взял у нее тарелку и вытер ее полотенцем. Поставил на полку. — Когда? — Ну, после концерта, — она почему-то считала, что это как сказать «после дня рождения», что он всегда знает, когда у Глеба концерт. В этот раз он знал – завтра. — Да нет, когда сказал? — Недавно. Вадим в этот раз сам прилетел внезапно – до последнего думал, что останется в Москве, Яна собиралась заехать в новогоднюю ночь. Но это накрылось, и он, перебрав в голове друзей и знакомых, понял, что не хочет отмечать ни с кем, кроме семьи. Взял билеты в Екатеринбург. Потом позвонил маме – знал, что она станет его отговаривать, и надо сначала купить билеты, чтобы потом сказать: да у меня билеты уже, чего ты. На следующий день собрался, на такси в аэропорт, к вечеру был у мамы. Да, это было внезапно. Но не настолько внезапно, чтобы мама не успела сказать ему, что Глеб тоже хочет приехать. — Ты ему не сказала, что я здесь? — Да как-то… Ты же знаешь, с ним долго не поговоришь. Сказал, заедет, и положил трубку, — мама отвернулась к раковине. Все это было похоже на Глеба, но Вадим не верил, что дело только в нем. — Один? — Да, вроде как. Мама была знакома с Таней, по крайней мере, один раз обсуждала ее с Вадимом. Рассказывала, что Глеб привел ее знакомиться, когда приезжал в Екатеринбург на очередной концерт, что девочка хорошая, спокойная, хоть и худая ужасно, в чем душа держится. Вадим Таню совсем не знал, но в «хорошую, спокойную» почему-то тоже не верил. Чего-то она недоговаривает. — Ладно, — он взял еще одну тарелку. — Ты чего? Что я, по-твоему, сделаю? Она пожала плечами. — Ну не убьем мы друг друга. Но ты ему все-таки скажи, что здесь я. — Сейчас позвоню, — она вышла в прихожую, к телефону. Хотя у мамы давно был мобильник, и она умела им пользоваться – Вадим сам выбирал, чтобы хороший и не слишком сложный, – она чаще звонила с домашнего. Вадим поставил тарелку, случайно грохнул ей громко. Наверное, нужно было задуматься уже тогда, когда мама, вернувшись из прихожей, сказала, что Глебу она позвонила, он не на седьмом небе от счастья, но заехать все равно хочет. Но Вадим тогда задумался только о том, как провести это время вместе наиболее спокойно для себя и для мамы – а не о том, что чувствует Глеб. На следующий день он, подготовившись, насколько это было возможно, к встрече… бестолково просидел весь вечер на кухне: пил чай, смотрел Ютьюб, что-то обсуждал с мамой. Глеба не было. Мама несколько раз набрала ему, он не ответил. Они кое-как досидели до полуночи, потом Вадим уговорил маму пойти спать. Утром Вадим плюнул и ушел шляться по городу. Ближе к вечеру, обнаружив себя на продуваемом всеми ветрами пустыре возле глыбы Хаятта – он там ни разу не останавливался, всегда, когда приезжал в Екатеринбург, жил у мамы, – понял, что не помнит, как туда дошел, вызвал такси, поехал домой. Таксист его узнал, попросил автограф – он немного на это отвлекся. А когда Вадим зашел в квартиру, Глеб был там. В прихожей Вадима встретила только мама, но на коврике стояли огромные уродские ботинки, на кухне шумел чайник, в дверной проем Вадим увидел на столе три кружки. Видимо, после концерта забухал с кем-то, оклемался только к середине дня. Вадим решил, что не будет спрашивать. Он тщательно вымыл руки – стоял и намыливал каждый палец, потом смывал. Сейчас странно было вспоминать об этом, понимать, как хорошо он это помнил. Наверное, из-за того, что через пару месяцев мыл руки уже обсессивно, помногу. После дня прогулок по городу Вадим замерз. Приложение показывало двадцать тысяч шагов, хотя сам он помнил, где был, очень относительно. Глеб был злой и, видимо, похмельный, мама – сонная. Хотя она была рада их видеть и вела разговор так, что Вадим и Глеб не задали друг другу напрямую ни одного вопроса, надолго ее не хватило. Минут через тридцать она засобиралась спать. Выходя с кухни, вдруг обернулась и сказала как бы между делом: — Глеб хочет остаться, я постелила вам в комнате. — Ага, — машинально сказал Вадим и тут же напрягся: что? Одна комната на двоих в маминой квартире у них была еще до распада группы. Когда они помогали ей покупать квартиру, она выбрала такую, где оба ее сына могли бы остаться переночевать, если их вдруг занесет в гости. В Екатеринбурге они могли бы купить ей квартиру и с тремя спальнями, но она отказалась наотрез – «зачем мне такие хоромы?». С тех пор, мягко говоря, многое изменилось – но, видимо, не для нее. Вадим хотел сказать все, что думал по этому поводу, но посмотрел на маму, клюющую носом в дверном проеме, и только вздохнул. Утро вечера мудренее. По крайней мере, она так говорила, когда они были маленькие. — Спасибо. Мы скоро пойдем. Она улыбнулась. И вышла. Конечно, тогда все и началось. Сейчас, лежа на кровати в московской квартире – она была больше и пустее, чем мамина – Вадим это понимал. Мама вышла – и сразу стало напряженно. Вадим встал – не мог усидеть на месте – подошел к окну. Открыл форточку. Взял с подоконника пачку, прикурил сигарету, глубоко затянулся, выпустил дым наверх. Понял, что стоит к Глебу спиной, и довольно неловко развернулся, присел на подоконник. Молчание, как дым от сигареты, заполняло маленькую кухню, от него было некуда деться. Вадим чувствовал себя неловко, но сказал себе: что в этом такого? Это их первый совместный вечер за много лет. Нормально, что он не знает, как себя вести. Даже концерты в 2015 – он вспоминал их с неохотой и да, с трудом, потому что был тогда пьяный, – были не такими. Потому что они оба были пьяные. Потому что было еще очень много людей, которые, блин, отвлекали, задавали вопросы, звали на сцену посмотреть инструменты, то, се. Даже этих концертов было достаточно, чтобы вы разосрались в пух и прах на следующие пять ебаных лет, думал он. Концертов, на которых вы были вместе только на сцене, все остальное время были еще люди, говорили, трогали, дергали, звали, думали громко. Что будет сейчас? Глеб не выказывал никаких признаков ничего. Потягивал чай – остывший уже, наверное, – молчал. Вадим глянул на него из-под ресниц, увидел как следует только кружку – наполовину полную, с застрявшим в ручке пузырьком воздуха. На кухне казалось душно, тесно, слишком светло. Вадим скосил глаза наверх, увидел оранжевый абажур с бахромой. Зачем этой лампочке абажур, подумал он, если мы прямо под ней? Абажур же нужен, чтобы загораживать лампочку, так? Надо было разойтись спать вместе с мамой. Пока мама была на кухне, все было нормально. Но она вышла, а они не разошлись. Он бы пошел, если бы она не сказала про комнату. Вадим не подумал, что она им постелит – забыл, давно не оставался у нее на ночь, вдруг со стыдом подумал он. Хотел лечь спать на диване в гостиной, где сам постелил себе в первый день. Но она сказала, и пойти было нельзя. Молчать под лампочкой на кухне, куря и потягивая чай, было неприятно, но еще куда ни шло. Молчать в темной комнате, пытаясь разглядеть в темноте потолок – не-вы-но-блять-си-мо. Надо было о чем-то спросить. Вадим не знал, о чем его спросить. Как дела? Слишком общо, непонятно, что он ответит, виделись-то они последний раз сто лет назад, и о делах не разговаривали черт знает сколько лет – разве что о гражданских. Вадим понял, что самая долгая его переписка с Глебом за последние пять лет была, блять, та самая про «лживого самозванца», которая потом разлетелась по всем углам Интернета. Фотоальбомы фанов со скринами их переписок и переписок о них были одними из самых отвратительных углов Интернета. — Как концерт? — спросил Вадим. Вопрос прозвучал так, как будто это не он спросил, а какой-то его внутренний орган, не способный выдерживать молчание. Как отрыжка. Или кашель. Глеб посмотрел на него, потом на кружку, подул на чай. Значит, чай еще не успел остыть, как Вадим думал. Значит, не прошло еще даже столько времени, чтобы чай остыл. А неловкость уже такая. Пиздец. Глеб отпил чаю, громко втянув кипяток в рот. Погонял от щеки к щеке. Проглотил. Вадим ждал. — Как обычно, — ответил Глеб. Тон был саркастичный, берущий на слабо – но Глеба с детства до белого каления доводили замечания про тон, он категорически отказывался понимать, что это значит. Вадим ничего не знал про то, как концерты Глеба проходят обычно. Он не стал переспрашивать. Вадим собирался слезть с подоконника, когда Глеб, грохнув стулом, встал из-за стола и подошел к окну. Достал пачку из кармана, выудил сигарету, прикурил, глубоко затянулся, выпустил дым прямо перед собой, в отражение. Лампочка под потолком, в оранжевом абажуре, хрипнула, свет задрожал, потом выровнялся. Электричество отключили, а напряжение осталось. Глеб еще немного постоял, глядя в окно, молча, а потом одним движением повернул ручку и потянул раму на себя. В окно, как снег за ворот, провалился холодный уличный воздух. По подоконнику пополз сквозняк. Вадим поежился и соскочил на пол. Снова затянулся почти до фильтра истлевшей сигаретой и с сожалением вдавил окурок в дно стоявшей на подоконнике стеклянной пепельницы, с которой мама обычно выходила на лестницу. Он так и не покурил нормально – всего пару затяжек сделал. Глеб стоял у окна, курил на сквозняке. Вадим смотрел на него. Он вдруг подумал, что хочет до него дотронуться – до плеча, до пальцев, потрепать по волосам. В прошлой жизни они часто обнимались, тыкали друг друга под ребра, хлопали по спине. И на самом деле этого больше всего и не хватало. Новости он о Глебе слышал, интервью с ним иногда читал. Они даже переписывались, хотя и в год по чайной ложке, ну и не в последние годы, конечно. А вот трогать Глеба он уже десять лет не трогал. На ностальгических, разве что – но, опять же, он плохо помнил, что было на ностальгических. Бля, десять лет. Еще это было проще всего. Они трогали друг друга всегда – задолго до ссоры, до популярности, до первых концертов. Он еще маленького Глеба толкал в бок так же, как сделал бы это сейчас. И тогда было вообще неважно, какие у них мнения по основополагающим вопросам. У Глеба тогда и не было мнения. У Вадима, наверное, тоже. Больше всего хотелось дотронуться до Глеба, но дотронуться было не к месту. Поэтому он думал, что бы еще спросить. Что-то типа: — Ты когда последний раз… Но Глеб развернулся к нему, коротко посмотрел в глаза и сказал: — Заткнись, просто заткнись, — и сразу замолчал, как будто забыл, что дальше. Вдруг оказалось, что у Вадима внутри много всего было – и оно как-то сразу все навалилось. Новость о встрече, которая застала врасплох, с руками по локоть в мыльной пене, ножом по тарелке, холодный беспамятный день шатания по Свердловску, таксист ебучий, невозможность просто обняться, и чтобы все было как всегда, и сам Глеб, который мог позволить себе валяться пьяным, пока Вадим ждал его, ждал его, ждал – он сделал полшага к Глебу – между ними не было расстояния на шаг, – схватил за ворот кофты. — Как ты, блять, со мной разговариваешь?! — сильно толкнул в грудь. Это произошло очень быстро: Глеб, не удержав равновесие, покачнулся и завалился назад. Головой в черный холодный оконный проем. Они оба замерли. Глеб – напрягшись всем телом, балансируя на краю окна. Вадим – судорожно сжимая кофту у него на груди. Глеб не мог выпасть – в крайнем случае, удержался бы руками за раму, – но падение спиной назад его явно испугало. И Вадима тоже. Они смотрели друг на друга молча, тяжело дыша. Холод обдавал лицо и руки, накатывал волнами. Грудь Глеба там, куда Вадим толкнул, и бедро, к которому Вадим прижимался, были очень горячими. И он почувствовал. Это случилось в один момент, как когда-то приходил кайф. Вот ты сидишь и не понимаешь, разбодяженный порошок или нормальный – а вот все становится правильным, как рука. Стало одновременно очень тихо – и громко, зашумело в ушах. Пространство между ними наэлектризовалось, стало насыщенным и плотным. Вода в море. Прижимая Глеба к подоконнику и удерживая его за ворот кофты, чтобы он не выпал в окно на кухне екатеринбургской квартиры, где они оба десять лет не были вместе и были ли вообще, Вадим почувствовал – возбуждение. И не только свое. Они с Глебом смотрели друг на друга молча, тяжело дыша от испуга, прижимаясь друг к другу напряженными бедрами. Глеб – в джинсах на молнии, Вадим – в плотных домашних штанах. Пиздец Он бы оттолкнул его, выкинул его из окна, он бы наорал на него, он бы харкнул ему в лицо, что это, что это вообще. Он не об этом думал, когда думал потрогать, честное слово. Но оттолкнуть и наорать было нельзя. Нужно было быть тише воды и ниже травы, потому что за стенкой спала мама. А им же совсем не надо было, чтобы она не спала. Чтобы она зашла сюда. Чтобы она увидела. Вадим сглотнул. Сделал шаг назад. Потащил Глеба за собой из окна – и еще через три секунды дикого страха, который выжирал его изнутри, пока их бедра соприкасались, втащил его в комнату. Потом сразу сделал три шага назад, так что чуть не врезался в тумбу со стоящим на ней еще горячим чайником. Глеб поднес тлеющую сигарету к губам – как он ее не выронил? – и глубоко затянулся. Обхватил себя рукой с сигаретой, другая рука повисла, как плеть. Кто вообще так говорит: рука как плеть? Они плети видели? Вадим хотел сказать или сделать что-то, чтобы отвлечь внимание от этого. Глеб, наверное, тоже. Во всяком случае, он вдохнул, как будто собирался говорить. Но промолчал. Потом снова вдохнул – и выдал: — Нахуя ты на своем концерте спел мою песню. Он звучал утвердительно. Как угроза. Вадим вздохнул. Честное слово, несмотря на пиздец, который только что произошел, больше всего хотелось еще раз до него дотронуться. Толкнуть. Ударить. Но этого сделать было нельзя. Нельзя было вообще ничего сделать, чтобы улучшить эту ситуацию, и все, что он мог сказать, сделало бы хуже. Он подумал это – и сразу понял, что Глеб не хочет перевести тему. Наоборот, он специально выбрал провокационный вопрос. Он его злит нарочно, чтобы Вадим разозлился, чтобы он его – схватил? ударил? это сделал? сделал что? Вот бы никак не реагировать, подумал он. Выйти – и лечь спать на диване в гостиной, пока Глеб докуривает и допивает чай на кухне. Или нормально покурить на лестничной клетке. Или запереться в ванной и дождаться, пока Глеб ляжет. Вадим махнул рукой и вышел в коридор. Сказал себе: Глеб поймет, что лучше не продолжать это. Сказал себе: как будто ты первый день знаешь Глеба. Он сделал, может, три шага по коридору, только вышел в прихожую, когда дверь кухни открылась. Глеб вышел за ним. Вадим снова развернулся, чтобы не стоять к нему спиной. Вопрос Глеба не звучал как вопрос, но надо было ответить. — А ты не понял, что я тебе хотел сказать? Это был неудачный ответ, не то, что надо было говорить в тот момент, но Вадим не удержался. Он вспомнил – снова, – как перелистывал список треков группы, которую вообще-то не слушал даже ради Глеба, чтобы выбрать тот один трек, который мог бы передать, что он хотел сказать. Глеб оскалился – в желтом свете лампочки в прихожей это выглядело зло. Это и было зло. Глеб сделал шаг к нему. В трельяже – в уродском советском трельяже, который стоял в прихожей с самого их детства, еще в другой, старой квартире в Асбесте, – Вадим отчетливо увидел трех Глебов: одного со спины и двоих в три четверти, – которые синхронно уперлись рукой ему в грудь, придавливая к стенному шкафу. Сжали кофту на груди. Двинули рукой вверх. Сжали плечо. Он не увидел, но почувствовал, как один Глеб, разбитый зеркалами на двойников и тройников, положил ему руку на бедро. Вадим толкнул его плечом. — Ты что, думаешь, наши проблемы можно решить так? Он сказал, сам от себя не ожидая, но его голос прозвучал спокойно. Как будто он давно ждал, что это случится – и знал, что скажет. Глеб посмотрел ему в глаза, подняв брови. — А я не собираюсь с тобой решать никакие проблемы. Он реально этого хочет, подумал Вадим. Ему показалось, что его вдруг заледеневший желудок рухнул вниз живота. Вадим с усилием вдохнул и выдохнул, успокаиваясь. Раньше, когда его так хватали – а это бывало не редко – у него было два варианта поведения. Девушку, которая нравилась, он обычно сразу брал за талию в ответ и целовал. Девушку, которая не нравилась, аккуратно отодвигал и говорил что-нибудь про правила вежливости – мужчин отстранял менее аккуратно, ну, по роже мог дать. В тот момент, стоя у шкафа, он понял, что готов к обоим вариантам. Но выбрать, конечно, не мог ни один. У Глеба, наверное, те же два варианта, подумал Вадим. Но Глеб сразу сделал что-то, что могло спровоцировать один из двух ответов. Ему важен этот момент, сейчас. Схватить его, прижать. Чтобы он никуда не делся. Чтобы он сломался, сорвался, поддался. Вадим вспомнил: ты не умрешь раньше, чем я. Он всегда понимал эту песню буквально: как песню о мужчине, который пугает, но оберегает свою женщину. Сейчас, посмотрев в широко раскрытые глаза Глеба с сузившимися зрачками – они были совсем близко к его лицу, – глядя на его плечо, на морщины на лбу и у губ, – он подумал, что это песня младшего брата о старшем. Песня Глеба о нем. Где-то-там внутри себя боишься ты меня-меня. Он еще раз вдохнул и выдохнул. Глеб, надо отдать ему должное, стоял неподвижно – ждал, что Вадим сделает. — Я не буду, — сказал Вадим. Не отталкивая руки Глеба – потому что он не был уверен, что Глеб не толкнет его в ответ, и что тогда они, блять, не подерутся. Вариант. Он приготовился к чувству пустоты, выеденной плоти, когда Глеб уберет руки. Но Глеб не убрал руки. Другой вариант. Он просунул ладони Вадиму с двух сторон под кофту. Он придвинулся к нему вплотную, прижимая его к дверце шкафа. Он прошептал, гладя его с двух сторон по плечу и боку: — Ты говори-говори-говори, матери меня как хочешь, только стой на месте спокойно, слышишь – — Ты, – задохнулся Вадим. Он вдруг представил себе, что с другой стороны входной двери стоит человек и смотрит на них через дверной глазок. — Слышишь, — Глеб ничего не сказал дальше, и Вадим услышал только, как у него стучат зубы. Как дрожит дверца шкафа от того, что его – или Глеба – кого-то из них, их обоих нервно трясет. Вадим на кровати в московской квартире перевернулся на живот и на несколько секунд просто прижал лицо к подушке, чтобы не дышать, чтобы ничего не видеть. Каждый раз, вспоминая это, он чувствовал, что весь напрягается. Это было как судорога, как спазм, очень сильное чувство. Не хорошее, не плохое, просто сильное, как в первый раз. Как будто он снова был там. Только стой на месте спокойно, слышишь. Негласный слоган всего, что происходило между ними в последние несколько месяцев. Никаких границ на самом деле нет, подумал он. В реальности они обсуждали все это только однажды. Вадим много читал на эту тему – после того, как ушла Юля, он перестал следить за историей браузера. Глеб несколько раз в процессе реагировал так, что Вадим сделал вывод, что конкретно это повторять не стоит. Но они обсуждали только однажды. После этого – ни проверок, ни уточнений. Никакого осмысления. Стой на месте. Попытка остановить время вместо того, чтобы остановиться и подумать, что со всем этим делать. Еще месяца полтора назад это работало. Вадим говорил себе, что он сейчас сделает все это с Глебом, а завтра же навсегда бросит, заблокирует его номер. Потом стало уже как-то неловко самому себя оправдывать. Но думать об этом никогда кроме как после встреч он все еще не начал. Недавно он понял, что так же было с героином. И, может быть, в середине нулевых с игрой на кнопочном телефоне Siemens, где черно-белые человечки строили из кубиков стену. Тоже никакого осмысления и десятки убитых на эту зависимость часов. С поправкой на деструктивность последствий. Что делало нынешнюю ситуацию хуже героина – она не переходила в обыденность. Почти четыре месяца спустя он все еще чувствовал это воспоминание в голове, в горле и в позвоночнике. Как будто он все еще был там. После четырех месяцев с героином все было уже совсем не так. Про человечков и говорить нечего. Вадим в московской квартире заставил себя повернуться на спину и продолжить вспоминать. Этот момент на самом деле был очень коротким. Потому что сразу после… Хотел он этого, не хотел – неважно. Он не мог позволить этому случиться здесь и сейчас. Не в маминой, блять, квартире. Но он не хотел почувствовать, как будто от него отрезают фунт мяса. Тогда он сказал: — Не сейчас. Давай не сейчас. Руки остановились. Глеб уставился на него, стоя вплотную. Бежать было некуда, сзади был только шкаф. — Когда? Вадим выдохнул, чувствуя, что падает спиной назад в какую-то темную воду, мультипликационную, неживую. — Когда вернемся в Москву. Руки Глеба отпустили его, отпустили плечо и бедро. Глеб все еще стоял очень близко к нему, не прижимался больше, но Вадим еще чувствовал жар от его тела. Вадиму было тесно, душно с ним. — Иди спать, — он как-то плечом вывернулся из пространства между Глебом и шкафом, шагнул к входной двери. — А ты? — Глеб сразу как-то поник. Он явно не думал, что у этих ситуаций может быть третий вариант развития. — Я сигарету еще выкурю и приду, — Вадим уже надевал ботинки. — На лестничной клетке, потом вернусь. А ты закрой окно на кухне и ложись. Несколько секунд он напряженно ждал, что Глеб не пойдет закрывать окно, а снова полезет к нему – но Глеб хмыкнул и прошел мимо в коридор. Вадим выпрямился, пошарил по карманам пальто на вешалке, нашел там пачку с парой сигарет. Идти на кухню за пепельницей он не собирался, хоть и знал, что мама будет злиться, если увидит завтра пепел на лестничной клетке. Вышел. Спустился на пролет. На полсекунды ему показалось, что на лестничной клетке кто-то стоит – тот же, что смотрел на них в глазок? Но нет, там никого не было. Вадим открыл форточку, прикурил сигарету, затянулся. Выпустил дым наверх, но тот пошел как-то криво, не в окно. Вадим повертел в пальцах пачку, в тысячный раз посмотрел на картинку, угрожавшую инфарктом – склизкое гиперреалистичное желтоватое сердце, зависшее в пустоте за надписью. Интересно, кто научил Глеба курить? Вадим не помнил, чтобы делал это – он на тот момент уже должен был уехать из Асбеста. Курить траву точно он научил, да – но это было в Москве, в Горках. Чтобы научить кого-то плохому, надо продолжительное время рядом с ним находиться. Чему вообще должен учить старший брат? Бриться? У Вадима особо не росла борода. Галстук завязывать? Это он сам до сих пор делать не научился. Отличать хорошие книги от плохих? Это Глеб всегда лучше него умел. Хорошую музыку от плохой Глеба отличать научил не Вадим, а другой, двоюродный брат, который привез им пластинки «Пинк Флойд» из Барнаула. С тех пор у Вадима с Глебом отличалось само представление о том, что такое хорошая и плохая музыка. Как вести себя с девушками? Глеб никогда не спрашивал – стеснялся его, что ли? Или тоже все сам лучше него понимал? Что-то он точно понимал, подумал Вадим где-то в желудке – и опять похолодел. Он, видимо, как-то научил Глеба этому – иначе у кого, блять, Глеб этому научился? Вадим думал, что хуже быть не может, но от мысли, что Глеб делал это с кем-то другим, стало. Он наскоро затянулся и обжег пальцы – сигарета опять успела истлеть. Вадим чертыхнулся, затушил ее об батарею и достал вторую, последнюю в пачке. Заставил себя сосредоточиться и сразу выкурил половину, а то мало ли, опять вот это все. Половина сигареты немного успокоила, и он продолжил думать о том же, но уже с каким-то фатализмом. Он много чего пережил: отец из семьи ушел, застой, девяностые, героин; он знал, что к какому только ужасу не привыкнешь. В этом фаталистическом безразличии он вдруг понял, что не так важно, кто из них этому другого научил – потому что, кто бы это ни сделал, виноват в этом он, Вадим. Он же, сука, старший – эту мысль, даже слово «сука», он тоже думал спокойно. Он должен подавать пример, учить хорошему. Если это он начал – то пиздец он, а не старший брат, нет слова для того, что он сделал. Если это Глеб начал – значит, Вадим не справился с ним, со своей братской ролью, не смог ему помочь, не спас. Он вдруг вспомнил балабановский фильм. После «Брата» ты мне не брат. Данила Багров, главный брат всея Руси, тоже та еще ролевая модель. Сухоруков вообще молчу. Но это в кино, перебил он себя. Сами тысячу раз говорили, что то, что в творчестве – в музыке, но и кино туда же – ничто ничего не значит, никаких примеров подавать не должно. Все говно в творчество – а сам подавай пример. Будь хорошим человеком. Будь ему примером. Если Глеб творит всю эту хуйню – это он сам? Или это он берет пример с него, с Вадима? Брать пример – это же не буквально копировать, каждый все равно свою жизнь живет, хочешь ты этого или нет. Сигарета закончилась, и легитимного повода стоять на лестничной клетке и продолжать мучать себя этими размышлениями больше не было. Вадим бы постоял еще, но боялся, что выйдет кто-то из соседей, а у него даже не будет возможности присосаться к сигарете и не разговаривать. Он пошел домой. В квартире было совсем тихо – не так, как будто там спали, а так, как будто там никого не было. Вадим разулся, аккуратно поставил обувь на коврик у двери, прошел в ванную. Помыл руки, почистил зубы, поплескал водой в лицо и вытерся шершавым полотенцем. В отражении он выглядел устало и, казалось, старше, чем был. Давай без херни – тихо сказал он, глядя себе в глаза. Сказать было проще, чем сделать. По-хорошему, конечно, надо было пойти спать на диван. Утром мама, как всегда, встанет раньше них, и уже не нужно будет оставаться вдвоем, можно будет ничего не решать. Сделать вид, что этого не было. Да, он сказал «давай потом» – но они оба миллиард раз так обещали: себе, друг другу, знакомым музыкантам, журналистам. Он был почти уверен, что Глеб не станет ему напоминать. Весь этот вечер казался каким-то наваждением. В Москве у них были свои жизни, свои компании, своя музыка. Да, в маленькой маминой квартире в Екатеринбурге это было эпохальным событием. Но в Москве ему будет, чем заняться и отвлечься. В то же время, если не отвлекаться – это могло бы быть эпохальным событием и в Москве. В пользу этого говорило то, что Вадим все еще, после перекура и умывания холодной водой, не мог назвать произошедшее никак, кроме как это. Даже в разговоре с самим собой. Это надо было обсудить. Надо было разрешить напряжение – чтобы стало понятнее. Чтобы не вздрагивать, как он вздрогнул сейчас, когда ему показалось, что скрипнула половица в коридоре. Непонятно, чьего появления он сейчас боялся больше – Глеба или мамы. Что бы это ни было, это была напряженная ситуация, а Вадим хорошо знал, как Глеб в напряге взрывается и к чему это приводит. Но как? Как это обсуждать? Вадим последний раз глянул в зеркало, коротко кивнул себе и вышел обратно в прихожую. Пару секунд постоял, глядя в прямоугольник дверного проема, ведущего в гостиную, где стоял диван. Надо попробовать разрешить эту ситуацию. Разрешить себе разрешить ситуацию. И пошел в комнату, где мама им постелила. Он включил фонарик телефона, посветил себе под ноги, ища ножки раскладушки. Она нашлась, пустая. Вадим сел посередине, быстро разделся и залез под одеяло – прохладное и мягкое, каким оно, кажется, всегда бывало дома у мамы. Он на раскладушке, значит, Глеб лег на диване у окна. Глеб всегда и везде выбирал место у окна. Как будто в детстве не насмотрелся на то, как солнце с одной стороны вставало, с другой стороны садилось. Хотя, если читать интервью, можно подумать, что это его главное жизненное впечатление. Вадим потянулся к сложенным в ногах раскладушки брюкам, достал из кармана телефон. На экране высвечивалась пара новых оповещений: Телеграм, Фейсбук, почта, – но он не стал читать. Сейчас надо было придумать, как… И тут Вадим понял, что надо сделать. Он открыл Телеграм, нашел Глеба в адресной книжке и навел палец на «создать секретный чат». На мгновение он напрягся: что, если телефон не у Глеба? Только не хватало за полночь переписываться с Таней или Снейком. Потом вспомнил, что мама звонила Глебу, и он отвечал. И вроде – что его телефон лежал на столе на кухне, когда Вадим пришел домой. Ладно, ничего другого он все равно не придумал. И даже если на той стороне не Глеб, ничего совсем стремного не случится. Его кодла и без секретных переписок отлично находит повод перемыть Вадиму кости. А Вадим на раз отличит их от Глеба – уродский стиль его сообщений он ни с чем не спутает. Он нажал. Стартовая страница телеграмного чата успокаивающе предупредила, что пересылать сообщения не получится, и на серверах… текст вдруг пропал, внизу появилось окошко для ввода сообщений. Человек на той стороне принял приглашение. Вадим аж вздрогнул – так быстро это произошло. Он ждал? Ладно, для начала надо было проверить, что это Глеб. Вадим занес пальцы над клавиатурой и быстро напечатал: «Я задам вопрос, чтобы знать, что это реально ты.» — Да я это, я, — хрипло сказал Глеб с соседней кровати. Вадим резко вдохнул от неожиданности. Глеб, если услышал это, вида не подал. — И я бы все равно на твой вопрос не ответил. Я не помню нифига, ты же сам первый всегда говоришь, что у меня мозги совсем того стали. Алкоғолизм не шутка. Вадим мог бы поспорить, но не стал. С минуту он просто ждал, сам не зная чего. Со стороны Глеба больше не раздавалось никаких звуков. Потом начал печатать – окончательно, безвозвратно обрушивая себя в искусственную черную воду, которая сомкнулась у него над головой, как только он нажал стрелку «отправить». «Что ты хочешь?» «Это» Звук у Глеба на телефоне был включен, и Вадим услышал эти три клаца клавиш и щелчок отправленного сообщения. У самого Вадима звук на телефоне был выключен с тех пор, как он узнал, что его можно выключать. Внезапная громкость их вроде бы тайной переписки застала его врасплох. Он сразу понял, что написать это текстом не может. Даже в секретном чате без возможности пересылки сообщений. И выбрал второй вариант, хотя и поморщился сам от этого. «Драться?» Глеб набирал ответное сообщение долго, но оно оказалось коротким. «Это не так называется», — в конце был еще дебильный рогатый смайлик, но это Вадим сразу решил игнорировать. Глеб тоже не был готов называть вещи своими именами. Это становилось смешно – не искренне, а как когда ржешь на нервах от всякой херни. Вадим поерзал, приподнял подушку, чтобы было удобнее лежать с телефоном, посмотрел в потолок. Надо было честно себе во всем признаться. Сначала – себе. Ты только что спросил его «по-твоему, наши проблемы можно решить так?», а он засунул руки тебе под одежду. Что тут непонятного? Это про секс. Да, секс – Вадим еще раз мысленно сказал это слово, и его еще раз продрал холод. В голове тонко зазвенело: какой секс, ты ебанулся?! Или не про секс. Звон в голове стал тише. Да, в этом было много напряжения и возбуждения – но возбуждение же бывает не только сексуальным? Он возбужден после крутого концерта. Наркотики возбуждают нервную систему. Бывает, что он едет на машине и слушает классную новую музыку – тоже возбуждение, особенно если можно гнать по трассе, не сдерживая скорость. Возбуждение бывает не только от секса. Вдруг Вадим подумал – сексуальное возбуждение бывает не только от секса. Странная, но по сути очень простая мысль. Что возбуждает его самого? Когда девчонке очевидно от него крышу сносит. Красные губы. Высокие сапоги. Когда понятно, что что-то будет, но этого еще не случилось. Это все не секс. Ну, не совсем секс. Как там было в этой песне? Меня возбуждает башенный кран. Я безнадежный эротоман. Бля, у них же тоже песня есть. Героиня бьет героя плеткой, а про секс там ни слова. И тут ему все стало понятно. Все, что было и чего хотелось: толкнуть, ударить, прижаться, сломать, сорвать, учить и поддаваться, дать ему упасть, подать ему пример, выпустить пар, потащить, раскачать, конфликт, но четко под контролем, вопрос-ответ, действие-противодействие, нервное напряжение, обломать, сосредоточиться, разрешить, отпустить, разговаривать о том, что будет, и чтобы что-то было было было было – соединилось у него в голове в одно короткое слово. Вадим вздохнул. И написал: «садо-мазо?». На экране смартфона это слово выглядело нелепо, слишком серьезно. Он добавил «типа». И чуть не рассмеялся. Это же тоже было в их текстах. Все было в их текстах. «Садо-мазо, типа?» Ему показалось, что со стороны кровати Глеба послышался какой-то звук, типа тоненький свист. Или нет. Так или иначе, Глеб снова ответил почти сразу. «👏 ‼️» Вадим одновременно удивился, вздрогнул от удовольствия и разозлился. Его манера отвечать не словами бесила. С одной стороны, им обоим никогда раньше не приходилось о таком разговаривать. С девочками-то все понятно, что там обсуждать. С другой стороны – Вадим же старается, пересиливает себя. А Глеб? Почему не ответить словами? С третьей стороны, эти непонятки далеко не только про секс. С Глебом никогда ничего не понятно. И сейчас, если рассуждать логически, тоже какая-то хуйня. Это он, типа, радуется и согласен? А он вообще понимает, что Вадим ему предлагает? Он подумал: если бы он был – как это называется, господином? господи боже мой – Глеб бы уже получил по морде за проебанную коммуникацию. Вадим немного помолчал, формулируя, а потом написал: «Ты ведь знаешь, что в таких отношениях то, что ты делаешь, сурово карается?» Глеб в ответ прислал одно слово транслитом: «Brat))» Вадим чуть не поперхнулся. Самое, блять, время напомнить, в каких отношениях они на самом деле состоят, безо всяких договоренностей и без возможности эти отношения завершить. Ну как. Пока смерть не разлучит… Но тут он остановил себя. Глеб не снисходил до написания смс-ок транслитом даже в нулевых, когда все это делали ради дешевизны, и сидел вечно без денег на телефоне. Зачем он это сделал сейчас? Это какое-то сленговое слово? Вадим открыл приложение Яндекса. Вздохнул, подумав о навсегда запятнанной перед лицом поисковика репутации, и ввел в поисковую строку «brat садо-мазо». На первую страницу, кроме идиотских названий порно-роликов – к слову, только брат и сестра, – затесался пост ЖЖ с заголовком «Сергей Бодров и Алексей Балабанов». Вадим сдержал нервный смешок и открыл страницу. К счастью, ничего нового про Лешу и Сережу он не узнал. Автор поста рассказывал об отличиях фильмов от сценариев, и из него можно было узнать, что в сценарии первого «Брата» Света и ее муж состояли в садо-мазохистских отношениях. Леша эту тему потом развил в «Про уродов и людей»… Вадим сделал мысленную пометку: на досуге поискать, что Балабанов вообще про все это думал. Интересно, а Глеб с ним это обсуждал?.. Так, ладно, отвлеклись. На второй странице он, наконец, нашел то, что искал. Пост в тематической группе ВКонтакте, где объяснялось – в довольно нелепых формулировках, – что, в отличие от мазохиста, которого можно топтать ногами, «brat напоминает о существовании своей личности непослушанием».* Группа, конечно, называлась «Черная луна», но Вадим не разрешил себе долго об этом думать. Он ожидал, что за время его поисков Глеб написал ему что-то типа «ты там не спишь?», но Глеб ничего не написал. Наверное, Вадим, пока искал, слишком красноречиво вздыхал и сдерживал смешки. Но чтобы ничего не оставлять непроговоренным – подавай пример! – он отправил: «ОК» ОК. Глеб хочет выебываться и получать за это по морде. Но Вадим все еще не понимал достаточно. Он сказал Глебу: когда вернемся в Москву. И он должен был знать, что с ним в Москве делать. Сейчас, представляя Глеба в своей московской квартире, он мог придумать только предложить ему чаю. Или виски. Или врезать ему, ладно – но всего один или пару раз, как рука ляжет. На садо-мазо это не тянуло. Надо было попробовать обсудить конкретнее, хотя это и было стремно. Вадим собрал волю в кулак и набрал: «Причинение боли?» Он решил попробовать писать только слова, обозначающие действия. Никаких «ты хочешь, чтобы я?..» – это и так было достаточно неловко. ПРИЧИНЕНИЕ БОЛИ, высветившееся на экране, выглядело нелепо – но зато абстрактно, как рекламное сообщение. Вадим почти не смутился. Глеб ответил просто: «✔️» «Плетка?» «Нам Не Пойдет» Вадим задумался: что еще бывает? И тут Глеб написал ему сам: «Говори, Что Ты Думаешь» Это его разозлило. То есть, надо обязательно привязать тебя к стулу, чтобы ты слушал, что я о тебе думаю?! Он хотел написать что-то злое, но вдруг понял, что только что придумал еще одно действие. «Связывать?» «❌» Вадим вспомнил про черную свечу из той самой песни. «Огонь? Воск?» Если бы он еще понимал, что со всем этим делать… К счастью, Глеб снова прислал крестик. Вадима это все больше раздражало. Как будто Глеб еще на этапе переговоров уже включился в эту роль пассивной бессловесной твари, реагирующей только смайликами. Какого черта? Справляется же он на Фейсбуке свои мысли излагать. И вдруг Вадим подумал: Глебу тоже сложно про это говорить. Он не просто так выкобенивается – ему тоже сложно. Мысль была достаточно очевидная, но от нее по спине почему-то пошли мурашки. Что еще придумать, он не знал. Картинка начала вырисовываться: говорить ему всякую дрянь – это Вадим мог. Делать больно – это тоже было привычно, они же все-таки братья, бывало, что и дрались. Схватить, стукнуть об стену, сжать руку. Коленом между ног можно – это больно. Можно дать пощечину. Вадим вдруг понял, что Глеб отверг почти все, что у него ассоциировалось с «садо-мазо» благодаря пролистанным давным-давно книжкам де Сада и Захер-Мазоха, а также песням самого Глеба. От этого представлять порядок своих действий почему-то стало легче, а не сложнее. Все это перестало так сильно отличаться от того, что между ними уже было. Ну, если не думать об этом слишком много… Он снова открыл Телеграм и написал: «Что-то еще?» «Все.» Как скажешь, подумал Вадим. И вдруг, снова остановившись взглядом на сообщении, прочитал его как «ты можешь делать все, что хочешь». Все это проговаривание, что можно и нельзя делать, и определение границ вдруг показалось ему страшно лицемерным, потому что от одной этой фразы у него похолодели ладони и сбилось дыхание. Все. И тут он вспомнил еще одну садо-мазо штуку, о которой когда-то слышал, забыл уже даже, от кого. «Какое будет слово, чтобы это прекратить?» В этот раз Глеб явно присвистнул. Что, не ожидал от него такой осведомленности? Ну-ну. Ответил все равно быстро. «Halt (Хальт)» Куда Глеб Самойлов и без немецких словечек. Не давая себе долго молчать, Вадим написал: «Смотри теперь не доломай себя, пока в Москву не вернемся.» Глеб молчал – в переписке и в реальности. Стало совсем тихо. Когда Вадим думал уже заканчивать с этим, Глеб вдруг заворочался на диване и снова заклацал по клавиатуре. Стук его пальцев по экрану и скрип пружин показались Вадиму почти неприличными. Как когда он просыпался по ночам в общаге, потому что хотел пить или в туалет, и слышал с соседней койки шуршание простыней и сосредоточенные выдохи однокурсника. Тогда он по-джентльменски замирал и ждал, пока возня прекратится. Конечно, лучше всего было бы заснуть и не слушать. Но заснуть почему-то никогда не получалось. Да уж, оборвал он себя. Из всего, что только что произошло, самое неприличное – скрип блядского дивана. В этот момент пришло сообщение от Глеба. «Это только ты можешь.» У Вадима снова все похолодело внутри. Он пялился на это сообщение, пока в глазах не защипало. Потом подышал немного, успокаиваясь. Быстро пролистнул переписку наверх, делая мысленные заметки. Почитать больше про этот термин, ругаться и бить, но без подручных средств… И написал последнее – история их отношений не позволяла оставить это непроговоренным: «Я увижу, если ты заскринишь.» У секретных чатов были свои плюсы. Он дал Глебу секунды три, чтобы увидеть оповещение. А потом удалил переписку для обоих. Но ведь – Вадим в московской квартире повернулся на бок, подпер щеку рукой, – это все еще не объясняло, когда это началось. Должно было быть что-то, из-за чего вся ситуация дома у мамы была не внезапной, а закономерной. Он снова прошелся в памяти по моменту, когда Глеб, не удержав равновесие от толчка, наклонился назад, в черный проем окна, и Вадим почувствовал, как испуганно напряглось его тело, а через несколько секунд почувствовал… ну да. Как только он об этом подумал, кто-то как будто снова прошелся холодными пальцами по его внутренностям. Это привычный вариант дальнейшего развития событий, когда кто-то прикасается к тебе большой поверхностью тела. Он старался не думать об этом долго, чтобы не испугаться. Да, у них с братом стояло друг на друга, и это было закономерно. Он старался не думать о том, как хочется сейчас оттянуть пояс домашних штанов и потрогать себя. Как хочется кончить, держа перед глазами один этот момент на кухне в Екатеринбурге. И еще несколько после. Все. Это только ты можешь. Ты можешь делать все. Но что же это было? Когда это было? И тогда он, конечно, подумал о 2013. *На самом деле Глеб был в Екб на концерте 12 декабря 2019, а Вадим на Новый год, то есть, это неправда. Ну, мы не знаем, насколько правда. Пост реально существует, его можно загуглить. Но он сделан в марте 2020. Так что еще один анахронизм.