***
Кейт. Поцелуи. Горячее дыхание. Его хриплое: Я люблю тебя. Ее смех. Смех-смех-смех. Тогда он слушал, затаив дыхание, восторженный, глупый щенок – теперь он понимает, что значил тот смех. Весело было наблюдать за по уши влюбленным в тебя малолетним придурком, правда, Кейт? Все шло по плану, так ведь, Кейт? Кейт. Кейт. Кейт. Долбаная сука. Дереку требуется время, чтобы все вспомнить – но он вспоминает. Убеждается, что это не сон, не кошмар, что нет, он не сошел с ума. Хотя последний вариант не стоило бы совсем уж списывать со счетов. Мальчишка уже давно ушел – он оказался не в меру говорливый и надоедливый, но Дерек, моментально переключившийся на собственные переживания и страхи, очень быстро перестал обращать на него внимание. А теперь он ходит – летает, черт возьми, летает – по палате из угла в угол и пытается уложить в своей голове все, что вспомнил. Да, он в палате. Да, он в больнице. Да, он теперь лежит в коме – что довольно-таки странно для оборотня, но, наверное, будь он обычным человеком, вовсе умер бы. И, да, он теперь что-то вроде… призрака? Бр-р-р. От одной мысли – жутко. Взглядов на собственное тело Дерек старается избегать. Но даже это оказывается сущей ерундой в сравнение с мыслями о семье. С ними все в порядке? Все живы? Кто-нибудь еще пострадал? И ответ ни на один из этих вопросов Дерек не может отыскать. Он уже убедился, что из больницы выйти – вылететь, пора привыкать к новой… терминологии, чтоб ее, – не может. На самом деле, воспоминания о том дне смутные и обрывчатые, но они есть. Дерек помнит, как случайно наткнулся на блокнот Кейт, как его чуть не вырвало, пока он перелистывал страницы, полные фактов о его семье, о «выродках», как она выражалась, и их слабостях. Помнит, как с ужасом понимал, что сам же по глупости многое из этого растрепал. Помнит, как догадался о ее планах, как осознал, что случайно навел на собственную семью охотников, когда доверился Кейт. Помнит, как успел вернуться домой в последнюю минуту, как вжимал когти в ее горло, опасно близко к сонной артерии, и заставлял разомкнуть рябиновый круг. Помнит, как, когда все выбрались – по крайней мере, теперь остается только надеяться, что все, – он первый заметил, что нет Коры. Помнит, что ломанулся за ней обратно в горящий дом прежде, чем кто-то вообще понял, что происходит. Помнит отчаяние. Боль. Собственный истошный крик. Тихий голос Коры, отзывающийся откуда-то из гостиной. И огонь-огонь-огонь. Чего Дерек не помнит – так это удалось ли ее вытащить. И это приводит его в отчаяние. И если с ней что-то случилось... Если с кем-то из них что-то случилось. То это только его, Дерека, вина.***
Ответы на многие из своих вопросов он узнает на следующий день, когда приходит мама. Она выглядит осунувшейся, бледной, у нее синяки под глазами и заострившиеся скулы, зато голос – все такой же ласковый и нежный, каким Дерек его помнит. Жаль только, что, когда тонкие пальцы гладят его по голове и зарываются в волосы, взлохмачивая их, он, парящий в нескольких футах от собственного тела, не может убедиться – да, прикосновения тоже знакомые. Зато, говоря о семье, мама неосознанно рассказывает именно то, что Дерек сильнее всего жаждет знать. Да, все выжили, больше никто не пострадал. Все в порядке. Кора в порядке. Дереку все-таки удалось выпихнуть ее из дома за доли секунды до того, как тот обвалился ему на голову. Он выдыхает с облегчением. Хотя, наверное, призракам и не нужно дышать. Пока что проверять это Дерек не собирается. Еще между строк ему удается выхватить новость о том, что в коме он лежит уже год. Целый чертов год. Долбаная. Сука. Кейт. Год – и никаких сдвигов, даже дурацкий шрам на пол-лица не хочет затягиваться. А у оборотней ведь не бывает шрамов. Из неотвеченных вопросов существенным остается только один. Какого черта спустя год вместо того, чтобы наконец-то очнуться, Дерек начал косплеить здесь Каспера?***
Дерек и хотел бы сказать, что проводить целый день в больнице, будучи единственным бесплотным – да, единственным, он проверил, – духом скучно, но нет. Ни черта. К нему часто наведываются члены семьи – Кора тоже приходит и, хотя у Дерека нет никаких причин не доверять словам мамы, все-таки здорово самому увидеть подтверждение того, что с ней все в порядке. Поначалу это приятно, очень приятно – спустя год о нем не забыли, о нем беспокоятся. Спустя год его семья все еще не потеряла веру в него и надежду на то, что все будет хорошо. Но проходит неделя, другая, третья – и Дерека начинает все это бесить. Потому что кажется, что желающих поговорить с Дереком-в-коме гораздо больше, чем с обычным-Дереком. И это почти обидно – неужели он настолько плох в общении? А потом он вспоминает, что сам же обычно избегал разговоров и, ну… он любит свою семью, всем сердцем любит, честное оборотническое – но опять начинает избегать. Когда понимает, что его семью заносит – просто вылетает из палаты. Спасибо волчьим богам за то, что хотя бы в пределах больницы он может передвигаться. И все-таки, это даже не половина его проблем. Потому что есть еще Стайлз. Тот самый мальчишка, которого Дерек увидел первым, когда открыл глаза. Он не прекращает приходить. И, что еще хуже – он не прекращает говорить. Даже если бы вся семья Дерека завалилась в палату и одновременно заговорила – это не было бы настолько раздражающе. Кажется, Стайлз вообще не знает, что иногда можно просто помолчать. Возможно, его рот в принципе не поддерживает такую функцию. Быть. Нахрен. Закрытым. Вместо того, чтобы хоть изредка и ненадолго позволять себе – и другим, черт возьми, – наслаждаться тишиной, он говорит обо всем. Буквально – обо всем. О своем лучшем друге Скотте, который – как делает вывод из рассказов Дерек – не отличается сообразительностью, зато отличается бесконечным запасом терпения. Иначе как он вообще выносит Стайлза? О своем отце-шерифе и о том, что тот доблестно защищает их город, как Бэтмен, самый крутой супергерой из существующих. Дереку хочется поспорить, потому что все же знают, что самый крутой супергерой – это Супермен, но, во-первых, раз прошел целый год со дня пожара, ему уже семнадцать и он слишком взрослый для таких споров. Во-вторых, он не будет спорить с каким-то там надоедливым, сопливым малолеткой. И в-третьих, ну... он, как бы, ни с кем и не может поспорить. Не в том виде, в котором существует сейчас. Последняя мысль особенно сильно злит Дерека, уже привычно наматывающего круги по палате. А еще Стайлз рассказывает о своей влюбленности в Лидию Мартин – и, серьезно, кто вообще захотел бы слушать о ее «клубничных локонах»? Уж точно не Дерек. Или слушать о вредной учительнице английского, которая постоянно отчитывает Стайлза за неумение хоть пять минут просидеть, не вертясь – Дерек едва ли не впервые в жизни сочувствует учителям. Или о двух облаках в форме хмурых бровей Дерека, которые Стайлз видел однажды утром… Поначалу Дерек бесится, рычит на него, пытается прогнать ну хоть как-нибудь – а Стайлз в это время продолжает все так же безмятежно болтать о своем. В конце концов приходится признать, что постоянно психовать – контрпродуктивно. Все равно стараний никто даже не видит. И страданий тоже. В результате все, что Дереку остается – это слушать, периодически вставляя свои ехидные комментарии (опять же, удручающе неоцененные) и недоумевать: а почему, собственно, Стайлз продолжает приходить как вообще в больницу, так и конкретно в эту палату, к несчастному парню в коме? Притом, к довольно стремному и уродливому парню – думает Дерек, с отвращением глядя на собственный шрам. Вот только, кажется, как раз шрам Стайлза ни капли и не смущает – напротив, Стайлз продолжает периодически разглядывать его с любопытством, как самую диковинную штуку, которую видел в своей жизни, чем до жути бесит Дерека. Но максимум, на который он способен – это раздраженно ворчать и выбрасывать из своей головы любые мысли о мотивах Стайлза. Он просто чокнутый – решает для себя Дерек, и думает о том, что если сам все еще не сошел с ума, то усилиями Стайлза очень скоро точно сойдет. Вряд ли для этого понадобится много времени. И вряд ли его психика достаточно крепка, чтобы этому противостоять. К концу третьей недели Дерек понимает, что, закатывая глаза, вылетает из палаты почти постоянно, когда приходит кто-нибудь из членов его семьи – и всегда остается, когда приходит Стайлз. Для себя он объясняет это тем, что над Стайлзом увлекательно издеваться. Даже если тот не в состоянии оценить его усилия.***
Ответ на свой вопрос Дерек узнает где-то спустя месяц после того, как один несносный, наглый мальчишка начал испытывать на прочность его призрачную нервную систему. В тот день Стайлз привычно вваливается в палату, открывая дверь с ноги; привычно начинает беспрерывно болтать с порога; привычно опрокидывает вешалку, стоящую у стены – как с такой координацией он вообще выживает? И, вроде бы, все идет так, как обычно, как нужно, но… Одна из самых сложных вещей для Дерека, существующего в форме призрака – это отсутствие привычных ему с детства оборотнических преимуществ. Он теперь видит и слышит, как обычный человек, а запахи не может различать даже на таком примитивном уровне. Стоит ли говорить о том, что чужие эмоции, которые раньше волчьим носом считывались на раз-два, теперь остаются загадкой? Но. Дерек все-таки не слепой. Он видит. Он замечает. Стайлз старательно пытается вести себя, как обычно, но в голосе – слишком много наигранной веселости, в движениях – слишком много скованности, в улыбке – слишком много натянутости. Она совсем не отражается в больших карих глазах. В глазах, которые кажутся слишком обреченными, слишком грустными, слишком знающими и понимающими, как для одиннадцатилетнего ребенка. До Дерека вдруг доходит – у Стайлза всегда были такие глаза. Просто гораздо легче было ничего не замечать. Несуществующие, призрачные внутренности тут же скручивает в смеси жалости и вины – он ведь на самом деле, по-настоящему даже не пытался узнать, что приводит Стайлза в больницу, – но Дерек от собственных мыслей только отмахивается. Потому что это не его дело. Потому что ему плевать на глупого мальчишку, которому кажется отличной идеей навязывать свою компанию стремному парню в коме. Хотя это, пожалуй, не лишено разумности в каком-то смысле – с некоторой долей злорадства думает Дерек. Кто, кроме стремного-парня-в-коме, вообще его вытерпит? А Стайлз все продолжает старательно улыбаться, продолжает удерживать на лице маску веселости и говорит, говорит, говорит, но голос с каждой минутой становится все тише, пока в конце концов не сходит на нет. Впервые в присутствии Стайлза здесь – тишина. Дерек же вместо того, чтобы радоваться этой долгожданной тишине, весь как-то сникает и особенно остро чувствует вину за свои мысли, пока наблюдает за хрупкой детской фигурой, горбящейся на стуле, глядящей в никуда застывшим, стеклянным взглядом, от которого становится жутко. Стайлз сидит так несколько минут, пока глаза не становятся подозрительно влажными – тогда он зло трет их кулаками, притягивает к себе колени и утыкается в них лицом. Еще минут через пятнадцать он уходит, так больше и не сказав ни слова. Дерек без колебаний отправляется за ним. Когда Стайлз тихонько открывает дверь в одну из палат, подходит к кровати спящей там, изможденной, исхудавшей женщины и целует ее в лоб – Дерек хмыкает, опять отмахнувшись от вины и жалости. В его голове мелькает мысль о том, что, похоже, этот мальчишка действительно чокнутый и пристает ко всем людям в коме, лежащим в этой больнице… Но он тут же чувствует себя распоследним мудаком, потому что замечает то, как Стайлз смотрит на женщину. Это такая смесь любви, страха и обреченности, что даже идиот понял бы – она ему не чужая. Догадки Дерека подтверждаются, когда на выходе из палаты Стайлза перехватывает медсестра, присаживается перед ним на колени и с беспокойством заглядывает в глаза. – Она опять тебе что-то сказала? Ты же знаешь, что это не она, правда? Это все ее болезнь, Стайлз. Твоя мама любит тебя, что бы она тебе ни говорила. Ты ведь знаешь это? Стайлз выворачивается из ее объятий и убегает. Впервые с тех пор, как отделился от своего тела, Дерек настолько остро ощущает собственную беспомощность.***
О том, что у Клаудии Стилински лобно-височная деменция, Дерек узнает в тот же день. Вечером, когда Стайлз уже ушел из больницы, Дерек подслушивает разговор той медсестры, что перехватила его на выходе из палаты – Мелиссы Маккол, – и мужчины в форме, со значком шерифа на груди – Ноа Стилински, который, по всей видимости, и есть отец Стайлза. О том, какие последствия несет за собой эта болезнь, Дерек узнает тогда же. Ночью, застыв у окна, он представляет себе, каково это было бы – если бы его собственная мама, Талия, заглянула ему в глаза и сказала, что это он виноват в пожаре? Что он чуть не убил всю свою семью? Что он – жалок и ничтожен, что все они выдохнули бы с облегчением, если бы он умер, а не валялся овощем на больничной койке? Дерек знает – мама никогда бы не сказала ничего подобного, но становится дерьмово от одной только мысли о том, что такой разговор мог бы произойти. А ведь он целиком и полностью заслуживал бы этих слов… Но Стайлз? Разве тот Стайлз, которого он знает – гиперактивный, шумный, смешливый ребенок, – разве он заслуживает всего этого? Разве он заслуживает, чтобы мама медленно иссыхала, осыпалась, погибала у него на глазах? Разве он заслуживает тех слов, которые она, пожираемая болезнью, не помнящая ни себя, ни своей любви к сыну, ни самого сына, говорит ему? Разве он заслуживает взрослеть так рано? Дерек думает о том, что очень многие, наверное, рано или поздно получают то, чего не заслуживают. Иногда это что-то хорошее. Чаще, гораздо чаще – это что-то ужасное для кого-то хорошего.***
Когда Стайлз приходит к нему на следующий день – он опять тот жизнерадостный и веселый ребенок, который впервые ворвался в палату Дерека. Только теперь не выходит игнорировать ни его грустные глаза; ни то, как он иногда в каком-то абсолютно детском, безнадежном жесте обнимает себя руками и кажется совсем маленьким; ни периодические паузы в бесконечном потоке речи, когда Стайлз несколько секунд смотрит в никуда, потом встряхивается, как воробушек, и продолжает тарахтеть. Дерек ловит себя на том, что внимательно его слушает. Однажды Стайлз рассказывает о своей маме. Он не рассказывает о ее болезни, не рассказывает о днях, проведенных рядом с ней в больнице. Нет, Стайлз рассказывает о том времени, когда его мама еще была здорова. Рассказывает о ее блинчиках по субботам, о водных битвах на заднем дворе, о ее смехе, о ее коварстве, о том, как она щекотала Стайлза до тех пор, пока у него от смеха не переставало хватать воздуха в легких. Рассказывает о том, как мама утешала его и говорила, что он в порядке и вовсе он не сломанный, когда расстроенный маленький Стайлз пытался осознать, что такое СДВГ и боялся, что может кого-нибудь этим заразить. (Дерек тратит несколько дней на блуждание по больнице, пытаясь узнать хоть что-нибудь о СДВГ – что довольно сложно, учитывая, что он дурацкий призрак и даже книгу поднять не в состоянии, – но когда узнает, это многое объясняет для него в поведении Стайлза. Синдром дефицита внимания и гиперактивности – это весь Стайлз в нескольких словах). В какой-то из дней Стайлз все-таки начинает рассказывать тихим, так страшно дрожащим голосом о больнице. Рассказывать о матери, которая перестает его узнавать. Об отце, который начал пить. О доме, в котором теперь так пусто-одиноко-тихо и о том, что Стайлз теперь боится засыпать по ночам. И хотя кое о чем из услышанного Дерек уже знает – слушать все это от самого Стайлз почему-то оказывается гораздо сложнее. Предполагается, что у его бесплотного тела сердца нет, но все равно почему-то мерещится тяжесть и острый, болезненный укол в области диафрагмы от этих рассказов. Но в то же время Дерек рад, что Стайлзу теперь есть, кому все это рассказать – почему-то он уверен, что ни с кем до этого Стайлз не был настолько болезненно-искренним. Что выливать душу незнакомому парню в коме ему легче, чем близким людям, которым маленький глупый мальчик с огромным сердцем не хочет доставлять еще больше проблем своими переживаниями.***
Если бы кто-нибудь спросил Дерека, есть ли ему дело до Стайлза Стилински, он бы, конечно, ответил, что нет. Но спрашивать некому. А самому себе Дерек наконец может признать – да, ему не все равно. И да, он мудак, если не признал этого раньше.***
Когда зареванный Стайлз вбегает к нему в палату, залезает на кровать и прячется под боком у бесчувственного, но по-прежнему теплого тела, Дерек теряется. Он уже успел понять, насколько силен этот мальчик, способный улыбаться и болтать без умолку тогда, когда по одним только глазам можно увидеть, как сильно ему хочется свернуться калачиком и завыть. Поэтому Дерек осознает – раз Стайлз в таком состоянии, случилось что-то по-настоящему ужасное. Непоправимое. Он быстро вылетает в коридор, в считанные секунды добирается до палаты Клаудии и видит, как вокруг нее суетятся врачи, видит ее тело, которое больше не дышит, слышит, как объявляют дату смерти… Еще быстрее он возвращается обратно и застывает у двери, глядя на то, как Стайлз цепляется за его футболку, заливая ее слезами. Он не воет, не всхлипывает, он плачет так тихо, что в этой тишине можно услышать, как разбивается хрупкое мальчишеское сердце. Разъяренный Дерек пытается влететь обратно в свое чертово тело, пытается заставить его поднять свои чертовы бесполезные руки, но, конечно же, ничего не работает. Он ненавидит себя как никогда сильно, наблюдая за тем, как содрогается ребенок у него на груди, пока он ни черта, ни-че-рта не может сделать! Ярость испаряется так же резко, как нахлынула. На смену ей приходят опустошение, боль, сочувствие, желание помочь. Не зная, что еще он может сделать, Дерек подлетает к Стайлзу сзади, перехватывает его руками поперек груди и с удивлением понимает, что они не проходят сквозь тело. Тогда он укладывается позади Стайлза на кровати – вопреки ожиданиям, не проваливаясь сквозь нее, – устраивает подборок на его плече и шепчет «ш-ш-ш». Дерек не знает, то ли Стайлз все же и впрямь чувствует его присутствие и успокаивается, то ли его организм истощен и в нем попросту больше не остается сил на слезы и боль – но постепенно он успокаивается, затихает, и, кажется, даже засыпает. Спустя какое-то время в палату заходит уже знакомая Дереку медсестра. Заметив Стайлза, она на секунду выглядывает в коридор и кричит шепотом куда-то в сторону: «Ноа, он здесь!», – потом подходит к кровати, опускается на корточки и гладит Стайлза по волосам, проходя рукой сквозь Дерека. От ее прикосновения Стайлз ворочается, и Дереку хочется зарычать на женщину и прогнать ее. Но потом он заглядывает в ее глаза, видит скопившиеся в них слезы, видит смесь боли-любви-нежности – и порыв сходит на нет, когда он понимает, что не только ему здесь не плевать. Спустя несколько секунд в палату заходит изможденный мужчина с покрасневшими глазами, одетый в знакомую форму. Он устало и как-то обреченно трет лицо, опускаясь на колени рядом с Мелиссой. – Давно он сюда приходит? – Несколько месяцев, – приглушенным, немного сорванным шепотом признает Мелисса и, когда брови Ноа сильнее сходятся к переносице, спешно добавляет: – Ты же знаешь своего сына, он постоянно болтает, но никогда – о себе. А этому мальчику он многое рассказывал, я слышала однажды, поэтому не стала мешать. Ему нужно было рассказывать хоть кому-то. Когда Ноа смотрит на Стайлза, помимо клубка всех остальных сложных и болезненных эмоций Дерек видит в нем вину, которую ощущает сам. Он отлетает в сторону, пока Ноа бережно подхватывает сына на руки и выносит его из палаты. Дерек говорит себе, что давящая, колючая боль в груди ему только мерещится. Призраки ведь не могут испытывать боли, правда?***
Следующие несколько недель Дерек проводит в одиночестве. То есть, чисто технически он, конечно же, не один. К нему продолжает регулярно наведываться семья, за его телом постоянно ухаживают медсестры, и, на самом-то деле, в палате мелькает куда больше людей, чем Дерек бы предпочел. Но – это все не то. Совсем не то. Какое-то время Дерек еще пытается игнорировать душное чувство тоски. Пытается убедить себя, что вовсе не скучает, что не дергается на каждый скрип двери и не испытывает разочарования, когда из-за нее появляется не тот, кого он ждет. Потому что никого он не ждет. И то беспокойство, которое селится где-то под призрачным кадыком и периодически настойчиво его пинает – это никакое не беспокойство. Это облегчение. Дереку наконец удалось избавиться от надоедливого болтливого засранца, и он, конечно же, этому счастлив. Должен быть счастлив. Просто обязан! Вот только со счастьем как-то совсем не складывается. В теории, самообман – штука восхитительная, вот только на практике он демонстрирует свою полнейшую несостоятельность. В конце концов, это все начинает походить на какой-то театр абсурда. Никто ведь даже не видит Дерека, не слышит его, только он сам – тот единственный человек, которого здесь можно было бы попытаться обмануть. А с каких пор Дерек стал таким трусливым, что даже с самим собой он не в состоянии быть честен? Так что, да, в конечном итоге Дерек сдается и признает с обреченным рычанием – без Стайлза плохо. Совсем плохо. Этот глупый мальчишка привязал Дерека к себе всеми своими дурацкими разговорами и большими грустными глазами, а теперь просто бросил его, забыл о нем, как только в нем отпала необходимость, и… И Дереку тут же становится стыдно за собственные мысли. Потому что Стайлз потерял маму. Она иссыхала у него на глазах неделями и месяцами, пока буквально не умерла у него на руках – и, конечно же, ему сейчас совсем не до какого-то пацана в коме, который даже поддержать никак не может. Собственная беспомощность злит Дерека. Он ведь действительно хотел бы поддержать. Помочь. Сделать хоть что-нибудь, но ограничен призрачным существованием и стерильными стенами больницы. Бросив злой взгляд на собственное безжизненное, глупо валяющееся на белоснежных простынях тело, раздраженный Дерек вылетает из палаты. Найдя медсестру Мелиссу Маккол, он тут же прилепляется к ней тенью, решив, что это – самый надежный способ узнать хоть что-нибудь о Стайлзе. Убедиться, что он, если уж не в порядке – потому что сейчас Стайлз по определению не может быть в порядке, – то хотя бы жив, и здоров, и продолжает функционировать в их дурацком, несправедливом мире. К вечеру Дерек, успевший насмотреться вместе с Мелиссой всякого, впервые находит что-то положительное в своем призрачном положении – его, к счастью, не может вырвать. Но от плана своего Дерек не отказывается и оказывается вознагражден, когда вечером к Мелиссе приходит ее сын. – Он такой грустный. И постоянно молчит. А я совсем ничем не могу ему помочь, мам, – потерянно бормочет мальчик, которого, кажется, зовут Скотт. Дерек уже хочет раздраженно цыкнуть, не понимая, что происходит, но потом кусочки пазла в его голове складываются в одно целое и… Ох. Наконец начинает доходить, что он знает, о ком идет речь; что этот Скотт и есть тот самый Скотт, о котором столько тарахтел Стайлз. Стоит только осознать – и раздражение мигом улетучивается, а Дерек принимается с жадным вниманием ловить каждое последующее слово. – Боюсь, сейчас ты можешь только быть рядом, – тихо произносит Мелисса, ласково поглаживая Скотта по волосам, и добавляет. – Ты хороший друг. Но Скотт в ответ только морщится так, будто в последнее совсем не верит, а Дерек думает о том, что у Скотта хоть и есть физическое тело – но они оба чувствуют себя одинаково беспомощными перед человеком, который им дорог. Странное чувство общности, солидарности с этим ребенком приходит вместе с осознанием: да, Стайлз жив, и здоров, и все еще функционирует. И нет, он не в порядке. Легче не становится.***
Проходит еще некоторое время, недели начинают складываться в месяцы к огромному неудовольствию все более угрюмого Дерека. Но Стайлз наконец приходит снова. Входная дверь открывается со знакомым скрипом, и Дерек уже привычно встряхивается, резко оборачиваясь – и тут же одергивает себя с приглушенным чертыханьем. Это уже просто смешно. Он собирается отвернуться, уверенный, что это наверняка медсестра, или врач, или уборщица – еще десятки возможных не тех людей, и чувствует легкий укол вины, когда понимает, что в число не тех с некоторых пор входит его семья. Нет, Дерек всегда рад им, но… Но. А потом в поле его зрения появляются такие знакомые, слишком длинные и не стыкующиеся ни друг с другом, ни со всем остальным телом конечности – и несуществующее сердце пропускает удар. Дерек думает, что, если бы в принципе мог – рухнул бы на землю от силы того облегчения, которым его накрывает. Наконец, Стайлз появляется из-за двери весь, такой долговязый и неуклюжий, по-детски непропорциональный, с огромными карими глазищами, по-совиному глядящими с исхудавшего, осунувшегося лица. Губы начинает тянуть в непроизвольной, довольной улыбке, которая тут же гаснет, когда Дерек начинает жадно выхватывать детали. Замечает, что к осунувшемуся лицу прилагаются болезненно-острые скулы и посеревшая кожа. Что глаза, всегда яркие и солнечные, даже несмотря на притихшую внутри них грусть и болезненную взрослость, теперь выглядят потускневшими, выцветшими. В горле что-то неприятно, натужно скручивает и хочется прокашляться, когда Дерек обращает внимание на волосы Стайлза: всегда непослушная, взъерошенная копна обрита почти под ноль. Щуплый, хрупкий, надломленный Стайлз внешне теперь кажется куда младше своих лет, но вместе с тем, стоит заглянуть к нему в глаза – и намного, намного старше. Охватывает отчаянное, почти пугающее желание сделать для него что-нибудь. Ну хоть что-нибудь. Тело непроизвольно дергается вперед, рука вытягивается навстречу – и взгляд Дерека падает на собственную ладонь. Полупрозрачную. Сквозь которую виднеется прикроватная тумбочка и стоящие на ней свежие полевые цветы – их каждый день меняет мама. Шумно втянув носом воздух – хотя в этом нет никакой потребности, теперь уже проверено, – Дерек сжимает руку в кулак, опускает ее и отступает на шаг. А Стайлз тем временем уже проходит внутрь палаты; он усаживается на стул, стоящий у больничной койки, и притягивает к себе ноги, утыкаясь подбородком в тощие, острые колени. Проходит минута. Другая. Медленно, очень медленно, невидящий взгляд Стайлза отрывается от стены напротив, с явным трудом фокусируясь на лице того Дерека, который лежит на кровати. Стайлз открывает рот, выглядя таким потерянным и неуверенным, что в грудной клетке призрачного Дерека щемит, и он непроизвольно подается вперед. Но Стайлз уже закрывает рот. И зарывается лицом в свои острые коленки. И плечи его заметно вздрагивают, и Дерек, не успев как следует обдумать то, что хочет сделать, вытягивает руку вперед, собираясь положить ее на плечо Стайлза. В конце концов, объятия ведь помогли Стайлзу тогда, в ту ночь… Ну, или как минимум не сделали хуже, потому что он все равно не мог ничего почувствовать – мысль почему-то отдает горечью. Сейчас Стайлз тоже ничего не почувствует, и Дерек понимает, что делает это скорее для себя, желая создать себе видимость действия. Ну и пусть. Звучит эгоистично, конечно – но ничего другого все равно не остается. И его рука наконец опускается. А потом все катится к чертям. Вместо того, чтобы никак на прикосновение не отреагировать, Стайлз вдруг весь вскидывается и резко оборачивается, глядя расширившимися испуганными глазами и заставляя Дерека так же испуганно шарахнуться в сторону. Проходит какое-то время. Секунды гулко, тяжело отбиваются в ушах Дерека. Стайлз продолжает вглядываться в стену позади себя, но, наконец, выдыхает с облегчением и отворачивается к окну – наверное решив, что ему показалось. Дерек же переводит ошарашенный взгляд на собственную руку. Черт возьми.***
Стайлз продолжает приходить. Он все так же усаживается на стул у больничной койки и смотрит пустым взглядом в никуда. Иногда он остается минут на десять. Иногда часа на два. Прикасаться к нему Дерек больше не рискует, хоть и не знает, чего боится больше – опять испугать Стайлза или, наоборот, не испугать. Понять, что тот случай был совпадением, случайностью, был единственным в своем роде и такого больше не повторится. Это трусливо, да, Дерек осознает – но перебороть себя не может; даже не пытается, если честно, и продолжает держаться на расстоянии. В один из дней Стайлз приходит какой-то особенно уставший, поникший, и вместо того, чтобы привычно устроиться на стуле – останавливается рядом с ним, сунув руки в карманы и выглядя как-то особенно обреченно, одиноко в слишком большой для него джинсовой куртке. Горло Дерека болезненно сжимается. А потом Стайлз, хмуро сдвинув брови к переносице, решительно отворачивается от стула и, будто не давая себе времени передумать, начинает забираться на больничную койку и сворачивается маленьким уязвимым клубком у тела Дерека под боком. Тот, призрачный Дерек, который наблюдает за всеми этим, чувствует себя так, будто мог бы разбиться от одного этого вида, если бы было, чему разбиваться. Какое-то время Стайлз продолжает напряженно и бездвижно лежать, глядя своими огромными глазами в пустоту, а потом делает шумный вдох и, прикрыв глаза, приглушенно бормочет телу Дерека в плечо. – Папа опять напился, – голос звучит сипло и непослушно, будто Стайлз молчал последние несколько часов – или последние несколько месяцев. На пару секунд он замолкает, но потом вновь начинает говорить, и голос его с каждым новым словом дрожит все отчетливее, сбивается все страшнее. – И я… я понимаю. Мама была всем. Без нее… Но я… Это сложно… Я не могу… Если и он тоже… – этого хватает, чтобы Дерек не выдержал. Наплевав на то, что будет дальше, он подлетает к больничной койке и устраивается позади Стайлза; после секундного колебания, все-таки опускает руку ему на плечо. И замирает, понимая, что может почувствовать шероховатость джинсовой куртки под своими пальцами. В первую секунду Стайлз напрягается только сильнее, вытягивается острой, стальной струной под рукой Дерека, и тот уже успевает выругаться, успевает пожалеть обо всех своих долбанных жизненных решениях… Но Стайлз вдруг выдыхает с каким-то болезненным, надломленным облегчением, и тут же, следом, весь опадает и расслабляется, будто кто-то подрезал нити, на которых он до этого держался. Когда проходит еще несколько секунд и становится очевидно, что Стайлз не собирается ни испуганно вскакивать, ни сбегать, Дерек решается – и придвигается ближе, еще ближе, чувствуя, как с каждым его движением Стайлз только сильнее расслабляется. Он укутывает Стайлза собой, как одеялом, устраивая свой подбородок на его макушке, и впервые за долгие месяцы чувствует. Чувствует, как под пальцами, под все той же шероховатой джинсовой курткой вздымается и опадает грудная клетка Стайлза, немного сбивчиво, неравномерно – но уверенно и глубоко. Чувствует тепло, исходящее от Стайлза, чувствует колючий ежик его волос на линии своей челюсти, чувствует, что сам существует, пока существует лежащий рядом, такой живой и настоящий Стайлз. Дерек и не задумывался, как сильно скучал по этому – по возможности осязать мир. Но самым важным оказывается другое. Самым важным оказывается та оглушительная, всепоглощающая жажда защищать, которая затапливает Дерека, пока уязвимый, хрупкий, такой парадоксально сильный ребенок находится в его руках. Глаза Стайлза наконец начинают закрываться и, находясь уже в полудреме, на грани сна и реальности, он бурчит в плечо безжизненного тела Дерека. – Спасибо. Кого и за что Стайлз благодарит, Дерек не знает, но все равно ощущает, как в груди растекается иррациональное тепло.***
Так проходит какое-то время. Стайлз приходит почти каждый день – Дерек старательно игнорирует беспокойство, скручивающее все его призрачное тело по спирали в те дни, когда Стайлза нет, – и забирается на больничную койку, отрубаясь тут же, стоит Дереку приобнять его за плечи и укутать собой. Больше Стайлз ничего не говорит, ни единого слова на протяжении долгих дней, которые медленно складываются в еще более долгие недели, даже месяцы. Однажды в палату заглядывает Мелисса, но, стоит ей увидеть спящего Стайлза, свернувшегося клубком под боком безжизненного тела Дерека – и она тихо выскальзывает обратно в коридор. После нескольких секунд колебания, Дерек все-таки заставляет себя с сильной неохотой оторваться от Стайлза. Очень не хочется оставлять его одного, но Мелисса выглядела встревоженной, и Дерек все-таки решает отправиться за ней следом на случай, если произошло что-то серьезное. Он ненадолго. Всего минут на пять. Со Стайлзом ведь ничего не случится за пять минут, правда? Но стоит ему выбраться в коридор, и Дерек едва успевает притормозить, чтобы не налететь на отца Стайлза, беспокойно мерящего шагами коридор. Застывшая рядом Мелисса говорит с ним тихим, успокаивающим голосом, свойственным многим медсестрам – но в ее исполнении не раздражающим. – Все в порядке, Ноа. Он просто спит. Учитывая все те его проблемы со сном, о которых ты мне рассказывал, думаю, это не так уж плохо. – Неплохо, – рвано кивает Ноа, рассеянно соглашаясь. – Просто… – он резко тормозит, обрывая свой марш по коридору на полушаге и свою речь – на полуслове; поджимает губы и мотает головой из стороны в сторону, так и не закончив предложение, но Дереку все равно кажется, что он может услышать несказанное. Просто меня беспокоит то, что мой сын способен уснуть только под боком незнакомого парня, который лежит в коме уже который год. И ладно, да, Дерек не может его за это винить. Откровенно говоря, теперь, когда он узнал, что у Стайлза есть проблемы со сном – этот факт и его самого начинает беспокоить. – Я поеду обратно в участок, – меняет тему разговора Ноа. – Позвонишь мне, когда он проснется. – Конечно, – уверенно кивает Мелисса и на этом, кажется, разговор должен быть окончен, но Дерек видит, что она хочет сказать что-то еще. Видит, как ее взгляд тревожно скользит по въевшимся в кожу морщинам Ноа, по темным теням под его тусклыми, выцветшими глазами. Совсем, как у Стайлза, – думает Дерек, и эта мысль оказывается особенно болезненной, стоит только вспомнить, что Стайлз-то совсем ребенок еще, у детей не должно быть таких безжизненных взрослых глаз. В конце концов Мелиcса все-таки решается и спрашивает: – Ты сам в порядке? Болезненная, израненная улыбка дергает уголки губ Ноа – и это служит лучше любого ответа. Дерек хочет ему посочувствовать. Правда хочет. Но в голову опять приходит образ Стайлза, опустошенного, крохотного, в ушах звучит его «папа опять напился», и Дерек почти может ощутить тот страх, которым от Стайлза фонило тогда так сильно, что никакой волчий нюх не нужен, чтобы учуять – страх потерять и отца следом за матерью. И Дерек просто не может заставить себя сочувствовать Ноа, не может простить его – как и сам Ноа наверняка не может простить себя. Но Стайлз? Стайлз наверняка простил. – Присмотри за ним, – говорит Ноа, так и не ответив на вопрос Мелиссы, и та мягко произносит в его уже удаляющуюся спину. – Тебе не нужно просить. Когда Дерек возвращается в палату – он обнаруживает проснувшегося Стайлза, который растерянно, даже испуганно оглядывается вокруг себя и зябко ведет плечами. Чувство вины колюче щекочет под ребрами, и Дерек рассерженно – исключительно на самого себя – поджимает губы. Подлетев ближе, он привычно кладет руку Стайлзу на плечо, привычно кладет подбородок ему на макушку – и так же привычно ощущает, как напряженный Стайлз расслабляется в его руках. Дерек не понимает, как это работает. Не знает, почему Стайлз чувствует его присутствие – и как именно чувствует. Но обещает себе, что пока Стайлзу это помогает. Он будет здесь для него.***
Однажды Дерек случайно подслушивает разговор Мелиссы и его матери. В этот раз действительно случайно, а не как обычно. – Спасибо вам. Стайлзу сейчас сложно, он недавно потерял мать, и я не знаю, почему он так привязался к вашему сыну, не уверена даже, что они были знакомы. Но Стайлз всегда был немного… нетипичным ребенком. Не плохим, вы не подумайте! – тут же спешно добавляет Мелисса, но мама в ответ на это только отмахивается и мягко улыбается. – Все в порядке. Я понимаю, – искренне произносит она и, черт. До этой минуты Дерек всерьез не задумывался, почему до сих пор ни разу Стайлз не столкнулся с его семьей в этой палате. Почему члены его семьи довольно часто или уходят за пару минут до прихода Стайлза, или, напротив – приходят через пару минут после того, как уходит он. Семья и Стайлз всегда существовали для него будто в двух разных реальностях: одна – до пожара, другая – после. Одна – осязаемая, вторая – призрачная. Две параллельные вселенные, которые не могут пересечься. Но если бы задумался… Что ж, у Дерека определенно возникли бы вопросы, на большинство из которых только что были даны ответы. Это мама. Она попросила всю их огромную, эмоциональную семью не пересекаться со Стайлзом, чтобы не оттолкнуть его и не испугать. А ее, в свою очередь, попросила Мелисса. – Да и Дереку это определенно пойдет на пользу, – продолжает тем временем мама. – Если этот ребенок и впрямь бывает так болтлив, как вы говорите, пусть и не сейчас – то, возможно, мой сын очнется из чистого упрямства. Просто чтобы приказать ему замолчать. Пока Мелисса робко дергает уголком губ, явно не зная, как на это реагировать – мама улыбается со знакомой лучезарностью, пусть и не без оттенка грусти. Дерек же в ответ на ее слова искренне, во весь голос хохочет впервые с тех пор, как очнулся в своем новом амплуа. А еще он чувствует острый прилив нежности к своей маме.***
Это происходит слишком внезапно. Впрочем, со Стайлзом все и всегда – внезапность. Стоит ли удивляться? В один из обычных будних дней, пока Дерек меланхолично наблюдает за серой хмарью за больничным окном – или серая хмарь наблюдает за ним, это с какой стороны посмотреть, думает со скуки Дерек; как же ему не хватает возможности хотя бы почитать, господи, – дверь в палату открывается с оглушительным хлопком. И так же оглушительно Дерека накрывает потоком слов. Медленно обернувшись, он пораженно натыкается взглядом на Стайлза, который экспрессивно взмахивает руками и тарахтит со скоростью пулеметной очереди. Оказывается очень сложно вычленить из сплошного потока что-то внятное, но Дерек почти уверен, что слышит слова «Скотт», и «лакросс», и «так облажался». Но куда важнее того, что Стайлз говорит, оказывается то, как Стайлз говорит. То, насколько живым, ярким, реальным он при этом выглядит. Дереку немного перехватывает дыхание – то самое, которое ему, в общем-то, и не нужно – потому что таким он не видел Стайлза никогда. Даже в те, самые первые недели. Зрелище оказывается завораживающим. Но проходит несколько минут, воздух в легких Стайлза наконец сходит на нет, и он замолкает, чтобы сделать глубокий вдох. Моргает. И вместо того, чтобы продолжить свой монолог, как Дерек ожидал – как надеялся, – захлопывает рот. Будто придя в себя сразу же, стоило только на секунду притормозить, Стайлз неловко сует руки в карманы и оборачивается к безжизненному телу Дерека – только теперь Дерек осознает, что до этого взгляд Стайлза был обращен к стене, совсем рядом с тем местом, где призрачный он сейчас находится. Бледное лицо Стайлза начинает заливать неровная краска, когда он пускается в путанные, сбивчивые объяснения. – Э, прости, здоровяк. Я немного… увлекся. Просто Скотт сегодня… – но он тут же обрывает сам себя и заканчивает комкано: – Неважно. А Дерек очень хочет сказать, что важно, вообще-то. И что он жаждет услышать всю историю о Скотте от начала и до конца – только помедленнее, пожалуйста, не все могут обрабатывать информацию со скоростью тысяч слов в секунду. Да и в целом хочет попросить Стайлза говорить, и говорить, и говорить – и почему только его болтовня раньше так раздражала? Дерек себе не представляет. Хотя нет, еще как представляет. Просто он так… Скучал. А Стайлз тем временем уже начинает спиной пятиться к двери. – Ну я, эм, пойду, – бурчит он попутно себе под нос, а потом вдруг останавливается и его плечи опускаются; да и весь он как-то сдувается, принимаясь потирать раскрытой ладонью лоб. – И зачем я тут объясняюсь, ты меня даже не… – Стайлз проглатывает последнее «не» на полувдохе, застывает на секунду бездвижно, а потом откуда-то из его гортани вырывается надломленный, горький смешок. – Да что я вообще здесь делаю? С этими словами Стайлз резко разворачивается и твердым, чеканным шагом направляется к двери. А Дерек чувствует, как его охватывает отчаяние. Чувствует, как глотку заливает вязкой кипящей смолой, клеймящей ожогами по изнанке – ни вдохнуть, ни выдохнуть. О том, что он чертов призрак и дышать ему и не нужно, Дерек успешно забывает. Сейчас Стайлз выйдет из этой палаты – и больше не вернется. Не вернется. Не верне… – Подожди! – хрипит Дерек и, ломанувшись вперед, хватает Стайлза за плечо. Тот дергается под его рукой и резко оборачивается, принимаясь шарить по палате испуганным, полубезумным взглядом, но свой вопрос сквозь стиснутые зубы шипит с такой злой решимостью и силой, что Дерек невольно в очередной раз проникается уважением. – Кто здесь? – Я не хотел тебя пугать… – пускается в объяснения Дерек, и тут же замолкает, сдавленно ругаясь, когда вспоминает, насколько это бессмысленно. – Ну, очевидно, у тебя дерьмово получилось, – иронично хмыкает Стайлз, чуть щуря глаза, и Дерек, первая реакция которого – огрызнуться и зарычать, застывает, когда до него начинает доходить. – Подожди… Ты слышишь меня? – Опять же, – выплевывает Стайлз ядовитее, явно пытаясь спрятать свой страх за внешней бравадой, и Дерек с каждой секундой против воли восхищается им сильнее, – очевидно, раз я тебе отвечаю. – Просто… – окончательно теряется Дерек, начиная путаться и в словах, и в собственных сбивчивых, наползающих друг на друга мыслях. – Ты не слышал месяцами… Стайлз останавливает его, вытянув руку вперед. – Стоп, – и спрашивает в этот раз куда тише, с уязвимой неуверенностью, которая проглядывает сквозь его спрятавшиеся шипы. – Дерек? – Ну… – мнется Дерек, судорожно пытаясь подобрать слова, после которых Стайлз не унесется из этой палаты вихрем и не попытается забыть о ее существовании, как о страшном сне. – Да? Впрочем, со словами у Дерека всегда было плохо. Очень плохо. Откровенно дерьмово. И даже это короткое «да» получается больше похожим на вопрос – вот где-то настолько он провален в социализации. Стайлз отступает на шаг. На второй. Но вместо того, чтобы сбежать, как оглушительно боится Дерек, он прижимается спиной к стене и стекает по ней на пол. – Если это какой-то дерьмовый розыгрыш… – сипло начинает он, и Дерек знает, что у него есть только один способ доказать свое существование. Так что он подлетает ближе и уже таким привычным, знакомым жестом кладет руку на плечо Стайлза, надеясь не испугать его. Ну, можно же сделать вид, что надежды Дерека хоть чего-то стоят, да? – О, – выдыхает Стайлз, и его глаза распахиваются так сильно, что пушистые ресницы едва не сливаются с бровями. – То есть, мне не казалось. – Очевидно, нет, – передразнивает Дерек, слыша намек на легкую истерику в собственном голосе. Стайлз никак не реагирует на эту неловкую попытку пошутить. Он молчит. И молчит. И молчит. Пауза затягивается. Дерек вдруг испытывает острое желание начать грызть ногти, хотя у него и при жизни не было такой привычки. А еще хорошо, что у него нет легких, а то все это похоже на самый подходящий момент, чтобы начать курить. А потом Стайлз начинает подниматься. Медленно, слишком медленно, опираясь ладонями о стену, будто или действительно обессилел, или пытается оттянуть момент и подобрать слова. Дерек со страхом и отчаянием думает, что, вот оно, сейчас. Сейчас Стайлз сбежит, потому что любой адекватный здравомыслящий человек именно это и сделал бы, несся бы отсюда на такой скорости, чтобы только пятки сверкали… – Что ж, значит, одно из двух, – наконец выпрямившись, хмыкает Стайлз чуть хриплым, но на удивление твердым голосом. – Либо я окончательно сошел с ума, либо я попал в фильм с долбанным Патриком Суэйзи. Сердце Дерека так ощутимо вздрагивает, что он забывает о том, какое оно несуществующее. Он моргает. А потом еще раз моргает, чтобы убедиться – да, Стайлз все еще здесь. Нет, он не сбежал и не испарился. Да, кажется, он планирует остаться. Дерек обреченно стонет с излишней драматичностью. – Я буду скучать по тишине. В ответ на это Стайлз начинает смеяться так открыто и ярко, пусть и чуть истерично, что Дерек невольно думает – этот звук можно было бы слушать всю жизнь. Он радуется – и немного, самую капельку огорчается, – что Стайлз не может увидеть его ответную широкую, до безумия счастливую улыбку.***
– Откуда ты вообще узнал, как меня зовут? – Думаешь, я не нарыл на тебя всю возможную информацию вечером в тот же день, когда впервые завалился сюда? Я тебя умоляю! Мой отец – шериф. Поиск информации у меня в крови. Валяющийся на больничной койке и подбрасывающий теннисный мячик Стайлз звучит таким возмущенным, будто вопрос Дерека и впрямь оскорбил его до глубины души – а сам Дерек не может удержаться от улыбки. Все равно никто не-узнает-не-докажет, так что – почему бы и да? В принципе, приблизительно такого ответа он и ждал, так что плохо представляет, зачем спросил. Возможно, именно ради этой искренне возмущенной реакции Стайлза. Дразнить его вообще забавно – хотя этот язвительный, саркастичный засранец не только никогда не остается в долгу, но еще и заставляет Дерека плестись где-то далеко в хвосте. Это раздражает. Немножко. Ладно, может быть, на самом деле Дерек ворчит излишне много и с излишним пылом как раз для того, чтобы Стайлз не понял, насколько ему происходящее на самом деле нравится и не задрал свой курносый нос еще выше. Зачастую их диалоги все еще состоят из почти сплошного монолога Стайлза, у которого, кажется, легкие вместительностью с океан; только теперь такие монологи время от времени перебиваются короткими, порой язвительными или все так же ворчливыми замечаниями Дерека. Бывает, они со Стайлзом заняты тем, что спорят едва не до хрипа о какой-то ерунде, и Дерек под угрозой аконитом никогда не признает, сколько удовольствия ему доставляют эти споры. (Все-таки состоявшаяся дискуссия о том, кто круче, Бэтмен или Супермен, закончилась ничьей. Хотя Дерек продолжает упрямо утверждать, что он победил, а на ничью согласился исключительно из милосердия). А иногда они просто молчат. У Стайлза все еще случаются плохие дни, когда он приходит в палату абсолютно обессиленный, высушенный, когда его вновь яркие, солнечные глаза становятся тусклыми и бесцветными, когда боль в них может вытеснить только пустота – в такие дни он ничего не говорит. В такие дни он просто валится на больничную койку Дерека, как подкошенный, подползает под бок к его безжизненному, бесполезному телу, а настоящий Дерек – такой ли уж он настоящий, все чаще задается вопросом сам Дерек, – укутывает Стайлза в свои объятия и надеется, что сможет подарить ему хоть немного покоя. Так продолжают утекать дни. И месяцы. А месяцы неотвратимо, к огромному ужасу Дерека, превращаются в годы. Дерек все хуже понимает, как он вообще существовал своим призрачным существованием до того, как Стайлз впервые услышал его. Не знает, как окончательно не рехнулся в этом оглушительном одиночестве, когда рядом – все самые близкие и дорогие люди, но ни заговорить с ними, ни прикоснуться к ним. Когда смерть постоянно витает где-то бок о бок с ним, и вот девушка, вместе с которой Дерек вчера читал «Гордость и предубеждение», зависнув за ее спиной – сегодня в отделении интенсивной терапии. А старика, за шахматной партией которого Дерек с интересом наблюдал несколько дней назад, сегодня уже нет. В конце концов, все пациенты покидают это место, так или иначе. Но Дерек? Дерек – нет. Смерть витает где-то рядом. Смерть не касается Дерека. И Дерек не знает, должен ли быть за это благодарен или проклинать это. Но потом Стайлз возвращается к нему. И Дерек, с театральным раздражением бурча на его бесконечную болтовню, признает, что все-таки благодарен. Вообще, чем больше времени он проводит вместе со Стайлзом, чем лучше узнает его, чем чаще говорит с ним – тем сильнее к нему привязывается. Тем сложнее оказывается проживать те часы, когда Стайлза нет. Но Стайлз и так проводит здесь много больше времени, чем это могло бы считаться нормальным, на него уже вся больница косо поглядывает и, как бы сильно Дереку иногда ни хотелось, чтобы Стайлз окончательно поселился в этой палате, как бы сильно ни хотелось оставить его только себе, он понимает, что это невозможно. В отличие от Дерека, у Стайлза есть реальная жизнь, жизнь за пределами этих дурацких четырех белых стен. У него отец, школа, друзья, безнадежные попытки попасть в команду по лакроссу, все та же влюбленность в Лидию Мартин и десятилетний план по ее завоеванию. Дерек всегда морщится при упоминании Лидии, пусть вслух никак это и не комментирует; почему-то он заочно ее невзлюбил. Однажды Стайлз даже привел сюда Скотта, чтобы познакомить его с Дереком – и, эм. Это было неловко. Чертовски неловко, и в первую очередь для самого Скотта, который явно не представлял, как ему, ну, знакомиться с парнем в коме. Видимо, чтобы не казаться совсем уж шизанутым, Стайлз придумал для Скотта какую-то дикую историю о том, как они с Дереком познакомились еще до пожара. Там было что-то о Стайлзе, который шатался по лесу и случайно набрел на его дом, что-то о хмурых бровях Дерека и о его злобном рычании: «Это частная собственность!» (– Я не настолько асоциальный мудак! – попытался тогда возмутиться Дерек, на что получил только ироничное хмыканье от Стайлза, тут же вернувшего все свое внимание Скотту. Возмутительно, но недовольное пыхтение Дерека оставалось все таким же недооцененным даже сейчас, когда Стайлз мог его слышать). Так что, согласно этой истории, именно по старой памяти Стайлз теперь продолжает Дерека навещать. А еще потому, что многочисленные исследования доказали: люди в коме могут слышать все, что происходит рядом с ними, и разговоры им помогают, и вообще, не мог же Стайлз просто бросить друга на произвол судьбы, вот уж не знаю, как ты, а я бы точно не поступил так с тобой, Скотт, я же не чудовище бездушное… Откровенно говоря, Дереку, слушавшему все это, было даже почти жаль Скотта – но лишь почти, слишком уж уморительная предстала перед ним картина. Вот только, когда днем позже Стайлз тихо признал, что никогда до этого так откровенно не лгал Скотту – кроме тех раз, когда говорил «я в порядке» после смерти мамы, – все резко перестало казаться смешным. К чести Скотта, стоит признать, он действительно принялся периодически заглядывать в палату Дерека даже без Стайлза, когда приходит на работу к матери, хоть и явно не знает, что говорить и делать. Дерек ценит, правда, пусть и понимает, что делает это Скотт исключительно ради Стайлза. Возможно, из-за этого ценит только сильнее.***
Как-то так получается, что Стайлзу внезапно исполняется пятнадцать. Пятнадцать – а Дерек не успевает даже глазом моргнуть. Чертово время, которое так безумно, на полной скорости куда-то гонит. На свой день рождения Стайлз тайком притаскивает в больницу кусок торта и два праздничных колпака – один для себя, второй для Дерека. Он делает так каждый год на оба их дня рождения с тех пор, как они в принципе знакомы, и гордо называет это традицией. Наблюдая за тем, как Стайлз пытается водрузить колпак на его безжизненное тело, Дерек язвительно интересуется, действительно ли Стайлзу пятнадцать – может быть, все-таки пять? А сам, слушая ответное возмущенное бухтение, тихонько, немного грустно улыбается, понимая, что Стайлз все равно об этом не узнает. Дерек смотрит на него, вытянувшегося, окрепшего, пусть и все еще по-подростковому угловатого и неуклюжего – но так сильно выросшего и физически, и ментально в сравнении с тем разбитым ребенком, которого он когда-то впервые увидел в этой палате. Чем лучше Дерек узнает Стайлза – тем больше поражается тому, какой он удивительный. Умный, сильный, преданный, язвительный, смешной. Да, иногда Стайлз бесит до красной пелены перед глазами – но даже тогда… Даже тогда. При жизни у Дерека не было друга лучше. Дерек смотрит на него. И чувствует, как внутри что-то рушится. Вечером же, когда Стайлз уже ушел, грусть и осознание собственной беспомощности накатывают на Дерека с куда большей, оглушительной мощью. У больничной койки сидит заглянувшая в палату мама, она жалуется на своего брата Питера, который опять пытается провернуть какую-то авантюру. К собственному стыду, Дерек ее почти не слушает. Он только смотрит на нее. И смотрит. И смотрит. И думает о том, что тащит самых близких ему людей назад. Когда мама наконец затихает и устало откидывается на спинку стула, нежно сжимая в своей ладони лежащую поверх одеяла руку безжизненного Дерека – призрачный Дерек особенно сильно жалеет о том, что не может почувствовать ее прикосновения. Вдруг он испытывает острое желание выговориться. Да, Дерек знает, что мама его все равно не услышит – но может, оно и к лучшему. Это не то, что он мог бы сказать Стайлзу, а мама… Мама всегда понимала. Иногда понимала Дерека даже лучше, чем он сам понимал себя. – Стайлзу сегодня исполнилось пятнадцать, мам, – тихо начинает Дерек, глядя на ее испещренное все новыми и новыми морщинами лицо, выискивая все новые и новые седые пряди в ее волосах. – Он стал еще на год старше. А я… Чисто технически я, наверное, тоже взрослею – но на деле так и застыл в одном возрасте. Не могу двигаться ни вперед, ни назад. Мне очень жаль, мам, вы все и так чуть не погибли из-за меня, но даже сейчас я продолжаю доставлять неприятности. Держу вас рядом с собой, – пауза; Дереку приходится отыскать силы в себе для того, чтобы хрипло продолжить. – И Стайлза держу. А я совсем не понимаю, почему он все еще здесь, он ведь ничего мне не должен, мы даже не были знакомы до… до всего. Если бы ты знала, какой он, мам. Ему бы целый мир, а не крохотную палату в четыре белых стены и друга-в-коме. Но я держу его. И это неправильно. Ведь неправильно же, да? Дерек в отчаянии смотрит на маму и какая-то наивная, глупая часть его, которая продолжает верить, что у мамы всегда будут ответы на все вопросы, ожидает ее вердикт – но, конечно же, мама ничего ему не говорит. Потому что мама его не слышит. А значит, и ответить не может. Почувствовав, как губы начинает тянуть печальным надломом, Дерек отворачивается к окну и ждет. Вскоре ножки стула действительно скрипят по полу, мама приглушенно шепчет «спокойной ночи, милый», и Дерек не оборачивается, чтобы посмотреть, как она целует его безжизненный лоб. Дверь захлопывается за ее спиной. Дерек опять остается один.***
– Ты сегодня подозрительно тихий. Конечно же, Стайлз приходит на следующий день и принимается во всех красках описывать свой день рождения, который кто-нибудь другой назвал бы скучным – но самому Стайлзу более чем достаточно отца, Скотта, Мелиссы, самого вкусного в мире пирога и новой компьютерной игрушки про зомби, которую он так ждал. Дерек не очень понимает, как так вышло, что к пятнадцати годам у Стайлза все еще только один друг – ладно, чисто технически, два: все тот же Скотт и сам Дерек. Но, наверное, школа и впрямь может оказаться тем еще дерьмом, пусть к самому Дереку она и была благосклонна. А может быть, как раз Дерек во всем и виноват. Может быть, репутация парня, который изрядную часть своего времени проводит в палате чертова коматозника, не идет Стайлзу на пользу. Особенно если еще и добавить ее к уже имеющемуся СДВГ, повышенному уровню саркастичности, который Стайлз не умеет, да и не пытается контролировать, да и в целом языку без костей. – Я всегда тихий, – хмыкает Дерек, но Стайлз шутку не оценивает и только сильнее хмурится. – Да, но… Сегодня все по-другому, – упрямится Стайлз, и Дерек поражается тому, как он может так просто его читать, даже не видя. – Давай, колись, в чем проблема. Как преподнести все помягче, Дерек не представляет. Годы, проведенные в изоляции этой палаты, явно не пошли на помощь ни его социализации, ни паршивому умению подбирать слова. Вздохнув, Дерек признает свое поражение и прежде, чем успевает передумать, выдыхает все, как есть. – Думаю, тебе лучше больше не приходить сюда. Стайлз, до этого подбрасывавший прекрасно знакомый Дереку теннисный мячик, резко застывает – и тут же сгибается пополам, болезненно шипя, когда мячик прилетает ему прямо в нос. В любой другой раз Дерек бы над ним посмеялся и бросил пару язвительных шуточек. Жаль, что сегодня не любой другой раз. – Что? – рычаще переспрашивает Стайлз, разогнувшись и бросив раздраженный взгляд на пару дюймов мимо места, где завис Дерек. Сделав глубокий вдох – да, в этом все еще нет необходимости, но это успокаивает, – Дерек предпринимает еще одну попытку подобрать правильные слова. – Так будет лучше для тебя, – говорит он. – Ты не можешь проводить столько времени в больнице. – говорит он. – Не ради меня, – говорит он. – У тебя есть своя жизнь, Стайлз, и я не хочу, чтобы ты ее загубил. Он говорит, говорит, говорит, а Стайлз в это время пусто и стеклянно смотрит в никуда, и Дереку очень сильно хочется заткнуться, и откатить все назад, и только бы Стайлз никогда больше не смотрел так, этим взглядом, слишком напоминающем о времени, когда он лишился матери – но Дерек заставляет себя продолжать, потому что действительно хочет как лучше. Для Стайлза. О себе Дерек старается вовсе не думать. Но потом слова заканчиваются, и он замолкает неуклюже, как-то оборванно, и повисающая между ними тишина впервые за долгое время кажется такой тяжелой и давящей. Они продолжают молчать. Стайлз продолжает смотреть в никуда пустым, стеклянным взгляд – но вдруг губы ему ломает кривой ядовитой ухмылкой, и он начинает смеяться. Смеяться грубым, неживым, горьким смехом, от которого Дерек чувствует такой оглушительный прилив ужаса, что все его призрачное тело будто стягивает жгутами. – То есть, вот так, да? – сквозь приступ этого страшного, истеричного смеха выдавливает из себя Стайлз. – Даже призрачному парню, который, скорее всего, только плод моего воображения, я не нужен, да? – Что? – непонимающе переспрашивает Дерек, и тут же добавляет, оглушая даже самого себя; подстегиваемый все нарастающим ужасом. – Нет! Но оказывается слишком поздно. Всего один свистящий, судорожный вдох – смех Стайлза затихает и, как по щелчку, он валится на пол, начиная задыхаться. Стул отлетает в сторону с оглушительным стуком. – Стайлз? Стайлз! – зовет Дерек испуганно, в страхе срываясь на фальцет, и подлетает ближе к Стайлзу. – Что я могу сделать?.. Что… Боже, Стайлз! Забившийся в угол между стеной и кроватью Стайлз поднимает свои огромные глаза, полные слез и ужаса, отраженного от того, который чувствует Дерек – только помноженного, кажется, десятикратно. В этот момент Дерек ненавидит себя как никогда сильно, сильнее, чем за всю свою жизнь и не-жизнь, а в его голове все мысли сливаются в одну, заевшую на повторе – что я наделал? Что я наделал? Что я наделал? Стайлз открывает рот, будто пытаясь что-то сказать, но из горла вырывается только задушенный хрип. Сквозь пелену паники в сознании Дерека ясно вспыхивает инстинктивное – Стайлза всегда успокаивали прикосновения. Может, поможет и в этот раз? В любом случае, это единственный план, который есть у Дерека – так что он вытягивает руку вперед, только вместо плеча, как обычно, прикасается к виску Стайлза. И его накрывает, как волной. Как лавиной. Как цунами. Накрывает ощущением предательства. И одиночества. Ощущением собственной неправильности и никому ненужности. И болью. Болью. Болью. Так много боли. Так много потери, и страха, и обреченности. Дерек тонет во всем этом. Увязает. За-ды-ха-ет-ся. Он вновь проваливается в глаза Стайлза, и. Господи. Почему ты не говорил мне? – хочет он спросить. Почему не поделился? Почему нес это в одиночестве? Почему… Рядом кто-то опускается на колени и мягкий, ласковый голос зовет Стайлза по имени. – Стайлз, милый. Давай, посмотри на меня. Это паническая атака? – Стайлз с силой отрывает взгляд от Дерека и переводит его на склонившуюся над ним Мелиссу. Едва заметно кивает. Дерек понимает, что его метод в этот раз ни черта не работает; кажется, делает только хуже – может, Стайлз тоже чувствует его эмоции? это определенно не помогло бы, – зато Мелисса явно знает, что делает. Она действует так, будто не удивлена, будто это далеко не первый раз, когда она сталкивается с панической атакой у Стайлза. Тогда как Дерек не знает ничего ни о самих панических атаках, ни о том, что они со Стайлзом случаются. Так что он убирает руку с виска Стайлза. Лавина чужих изломанных эмоций наконец отпускает, и Дерек чувствует постыдное облегчение пополам с сожалением – он бы хотел разделить это со Стайлзом, забрать себе если не все, то хотя бы большую часть. Но Дерек не знает, как, не уверен, что это в принципе возможно, и ощущает, как его бетонирует в чувстве вины, стоит только понять, что все это Стайлз сейчас испытывал из-за него. Из-за его слов. Что. Я. Наделал? – Давай, Стайлз. Просто дыши вместе со мной, – тем временем продолжает мягко наставлять Мелисса. – Ты помнишь, да? На четыре счета – вдох, задержать дыхание, выдох, – и она начинает считать. А Дерек жадно ловит каждое ее слово, каждое движение, думая о том, что, может быть, однажды ему тоже это пригодится. Может, однажды он тоже сумеет помочь Стайлзу. Если… …если… – Один, два, три, четыре. …если это однажды… – Один, два, три, четыре. …если это однажды когда-нибудь случится… – Один, два, три, четыре. …если это однажды когда-нибудь случится, и Дерек получит возможность быть рядом… – Молодец, Стайлз. Продолжай дышать. Ты молодец. Дыхание Стайлза наконец выравнивается, его вдохи все еще поверхностные – но они больше не срываются в судорожные хрипы, а большая часть ужаса уходит из больших карих глаз. Натянув на лицо неуверенную, хрупкую улыбку, Стайлз хрипит: – Спасибо. – Не за что, милый, – ласково улыбается Мелисса. – Хочешь, чтобы я оставила тебя одного? – Стайлз… – приглушенно пытается Дерек, но Стайлз игнорирует его, уже отвечая на вопрос Мелиссы: – Нет, – и взгляд его, все его внимание полностью сосредоточено на ней. Дереку от этого совсем, ни капли не больно – оглушительно больно. – Просто… Просто помогите мне встать. Мелисса протягивает ему руку, и когда все еще немного дрожащий Стайлз оказывается на ногах, хмурится сильнее. – Может, тебе все-таки стоит отдохнуть? – Все в порядке, – машет головой Стайлз, и тут же нацепляет на себя знакомую маску беззаботного дурачка – получается не особенно успешно. – Думаю, свежий воздух пойдет моим перемолотым миксером мозгам на пользу. Не выглядя убежденной, Мелисса все-таки согласно кивает, и Стайлз вместе с ней выходит из палаты. Дерек провожает его до самого выхода из больницы, но заговорить больше не пытается, и когда больничные стены привычно не пускают его за свои пределы, он застывает у окна, наблюдая за тем, как спина Стайлза исчезает в толпе людей. В целом, Дерек добился того, чего хотел – после такого Стайлз точно больше не вернется. Самое время рушиться самому.***
Проходит день. Второй. Десятый. Истекшие недели складываются в месяц, в месяцы, и в конце концов Дерек перестает обращать на время внимание. Это больше не имеет смысла, если ждать ему теперь нечего. Некого. Семья, конечно же, продолжает его навещать, но Дерек вылетает из палаты каждый раз, стоит кому-то из них появиться. Он не хочет их слышать. Не хочет видеть. Он бы прогнал каждого из них, если бы мог. Все, что Дереку остается – это ждать конца. Конец ведь наступит рано или поздно, верно? Не может быть так, что он оказался навечно заперт в этом призрачном теле и в этой больнице, да? Он же не станет одним из тех безумных призраков из страшилок, которыми любила пугать их Лора на Хеллоуин? Нет. Нет. Конечно же, нет. Физическое тело Дерека в конечном счете умрет – и Дерек умрет вместе с ним. А его семья наконец освободиться от бремени, которым он повис на их шеях. Да. Именно так. Это все, на что Дереку еще остается надеться. Все, чего ему остается ждать.***
Дерек не обращает больше внимание на время – но время само обращает его внимание на себя. Лето сменяется осенью. Зелень за больничным окном сменятся багрянцем и золотом. Когда дверь в очередной раз скрипит, впуская кого-то – Дерек непроизвольно встряхивается, всем своим нутром жаждая обернуться и проверить… Проверить… Но тут же одергивает себя, зло сжимая зубы покрепче. Он давно уже никого не ждет. Не ждет. Не ждет.***
Он ждет.***
И он дожидается.***
Когда это и впрямь происходит, скрипа двери не требуется. Дерек чувствует все в ту же секунду, стоит только ему оказаться в стенах больницы. Не веря самому себе, отказываясь верить – боясь верить, – Дерек застывает и прислушивается к своим ощущениям. Пытается разложить на составляющие, как когда-то, когда еще был оборотнем, был волком, но очень быстро не выдерживает, плюет на это и сломя голову бросается вон из палаты. Чтобы очень быстро застыть у лифта, завидев силуэт, выходящий из него. И да. Да. Да. Это действительно он. Это действительно Стайлз. Он выглядит побледневшим, осунувшимся, и куда более взрослым, чем Дерек помнит в последний раз – но это он. И это все, что имеет значение. От того, чтобы окликнуть его тут же – или завыть во весь голос, или счастливо заскулить, Дерек не уверен, что именно из него вырвалось бы, – ему едва-едва удается себя удержать. Вместо этого Дерек терпеливо ждет, пока Стайлз, движущийся медленно, слишком медленно, пересечет коридор, пока добредет до нужной палаты, пока зависнет у ее дверей, неуверенно кусая губы и то отпуская дверную ручку, то вновь за нее хватаясь. В конце концов, он наконец делает решительный шаг вперед под знакомый скрип – и, когда дверь за его спиной закрывается, Дерек чувствует, как радостное, едва не щенячье возбуждение отпускает его, оставляя после себя только ужас и панику. Да, Стайлз здесь. Вот только Стайлза не должно здесь быть. И Дерек понятия не имеет, что теперь с этим делать. Тем временем Стайлз проходит вперед, так степенно, словно ему приходится продираться сквозь заросли; он садится на стул – на самый его край, будто не уверен, насколько ему здесь рады. А с чего бы ему быть уверенным, после всего-то? – мысленно задается вопросом Дерек, и горько усмехается. – Здравствуй, Дерек, – произносит Стайлз тихо, сипло, и тут же прокашливается, когда голос на последнем слоге сбивается в легкую дрожь. Он бросает взгляд на исполосованное шрамами, бугристое лицо лежащего на койке Дерека, и тут же принимается оглядываться вокруг себя с таким видом, будто чего-то ждет. О. До Дерека доходит. Видимо, он и впрямь ждет – ответа. Вот только булыжник в глотке и собственный оглушительный ужас не дают Дереку выдавить из себя ни звука. – Хм, – многозначительно тянет Стайлз, так и не получив никакой реакции. – Либо ты не хочешь со мной говорить, либо ты и впрямь был плодом моего воображения. Оба варианта достаточно дерьмовые, согласись, – фыркает он невесело, и этого хватает, чтобы Дереку наконец удалось сглотнуть и выдавить из себя хриплое. – Здравствуй, Стайлз. – Ух ты, кое-кто все-таки решил удостоить меня чести, – принимается язвить Стайлз, и да, Дерек знает, что это заслуженно, вот только колется все равно болезненно. Но Стайлз уже недовольно морщится и добавляет, в этот раз спокойнее, ровнее. – Я помню, что ты просил не приходить больше, но… – Это не то, чего я хотел, – быстро вставляет Дерек, прежде чем успевает себя остановить, и чертыхается приглушенно. Но, к его удивлению, Стайлз не выглядит ошарашенным этими словами – напротив, он улыбается коротко, немного грустно, и произносит куда мягче прежнего. – Знаю, – в результате именно Дерек оказывается тем, кто чувствует себя ошарашенным; но Стайлз не дает ему никак отреагировать, продолжая. – Я понял не сразу, конечно, только после того как опять смог здраво мыслить и спокойно обдумал твои слова. Всякое благородное дерьмо, верно? Прогоню тебя от себя, потому что тебе так будет лучше, и неважно, насколько хуже при этом будет мне самому? Так? На секунду Дерек зависает, потому что, черт возьми… – Удивительно точно, – сипит он, бездумно озвучивая свои еще не до конца сформировавшиеся мысли. – Ага. Ясно. Как я и думал, – иронично хмыкает Стайлз. – Но в тот момент… – он опускает взгляд вниз, на свои руки, сомкнутые в замок на коленях, сорвано заканчивая. – В тот момент мне было больно, Дерек, – проходит несколько тяжелых, убивающе душных секунд прежде, чем Стайлз наконец поднимает голову и тут же поразительно прицельно выискивает глазами место, где находится Дерек. – Но ты и так это знаешь, правда? Секунду-другую Дерек непонимающе смотрит на него, думая, что Стайлз это не буквально, что имеется в виду – Дерек догадался о его боли, как он мог бы не догадаться, ведь… Ведь… А потом осознание обрушивается на его голову. И притихший было ужас снова поднимает свою клыкастую, уродливую морду где-то в районе несуществующего желудка. Стайлз говорит с такой уверенностью, Стайлз смотрит так цепко и внимательно, и Дерек понимает – он знает. Он тоже почувствовал это тогда. Значит, в то время как Стайлз вяз в том бесконечном болоте боли, которое ощутил через него Дерек; пока Стайлз задыхался и срывался куда-то в пропасть – к этому прибавились еще и разрушительные эмоции самого Дерека. Да, он догадывался, что все так и было. Но догадываться и знать – такие разные понятия. Знание убивает надежду. – Ты тоже… – начинает Дерек, чтобы окончательно подтвердить все, и Стайлз кивает, не давая ему закончить. – Да. – Прости, – тут же просит, едва не умоляет Дерек, готовый сорваться в речитатив, в сплошной поток судорожных, кровоточащих простипростипрости, но Стайлз опять обрывает его и припечатывает. – Я не за извинениями пришел. – Тогда зачем? Дерек осознает, насколько резко, едва не грубо это прозвучало, так, будто Стайлз здесь нежеланный гость, будто видеть его не хотят – но ведь это же не правда, никогда не было правдой и никогда не станет. Тут же хочется исправиться, извиниться еще раз, знакомое чувство вины вскипает и сильнее опаляет кончики пальцев по изнанке, заставляя их, призрачных и несуществующих, болезненно покалывать. Вот только Стайлз обиженным не выглядит. Скорее, задумчивым. Он переводит взгляд на окно, и начинает медленно, размеренно говорить, явно взвешивая каждое слово: – Мне не нужна твоя жалость и не нужно, чтобы ты решил за меня. Я сам могу понять, что для меня лучше, Дерек. А еще я понимаю, что единственная причина, почему ты общался со мной – это то, что у тебя в принципе нет выбора. – Стайлз… – пытается вклиниться Дерек, потому что – нет. Последнее – определенно нет. Осознание того, что Стайлз мог хотя бы на секунду задуматься о чем-то таком, вызывает в Дереке раздражение и злость, желание спорить и доказывать, убеждать до тех пор, пока до Стайлза наконец не дойдет. Вот только Стайлз не дает ему и шанса. Кажется, он даже не слышит его, когда продолжает тихо говорить. – Но ты был одним из двух моих лучших друзей на протяжении долгих лет. И ты мне дорог. Очень дорог, – наконец, Стайлз переводит ясный, удивительно сосредоточенный взгляд прямо на Дерека, и тот чувствует, как в груди разливается это светлое и мягкое тепло, когда Стайлз заканчивает немного надломлено, на рваном выдохе. – Я не хочу тебя терять. – Я тоже не хочу, – без колебаний, уверенно подтверждает Дерек, и только когда Стайлз наконец расслабляется, когда перестает напоминать стальную жердь, до Дерека доходит, как напряжен он был до этого. Будто и впрямь не знал, какой ответ получит. Будто боялся получить не тот ответ. – Хорошо, – выдыхает Стайлз, прикрыв на секунду глаза. – Я скучал, – порывисто бросает Дерек, и на секунду пугается этого порыва; но потом понимает, насколько правильно звучит эта фраза, насколько он в ней нуждается, и с силой, едва не с отчаянием повторяет. – Так сильно скучал. На секунду Стайлз застывает от этих слов, будто вслушивается в их гаснущее эхо, и для него Дерек мог бы повторить еще. И еще. И еще. Но Стайлз встряхивается весь, сбрасывает с себя оцепенение, и губы его растягиваются в шаловливой, дерзкой ухмылке, той самой, от которой чертята начинают плясать в его глазах – и. Господи. Да. Дерек действительно так скучал. – Даже не сомневался, – фыркает Стайлз с наигранным самодовольством. – Я же прекрасен. Как ты мог не скучать? – Засранец, – закатывает глаза Дерек. – Мудак, – не остается в долгу Стайлз. – Да, – тихо и серьезно подтверждает Дерек после секундной заминки, разрушая начавшую было устанавливаться легкую, игривую атмосферу. – Да, я мудак. И мне жаль. Он знает, что Стайлзу его извинения не нужны, помнит, что тот пришел сюда не за этим – но, как бы эгоистично ни звучало, это нужно самому Дереку. Не прощение, прощения он не заслужил – нужно, чтобы Стайлз понял, что ему действительно жаль. В ответ Стайлз ничего не говорит. Он не подтверждает, не отрицает, не спорит – просто принимает, и Дерек благодарен, так сильно благодарен. На какое-то время они погружаются в тишину, и эта тишина больше не давит и не душит, перестает ощущаться монолитным прессом, пусть и до той, умиротворенной и целительной, что была раньше, ей тоже далеко. Но это лучше, чем ничего. Намного, намного лучше. – Думаю, мне пора, – в конце концов, тихо разрывает тишину Стайлз, и Дерек ощущает, как его всего выворачивает наизнанку очередным приливом ужаса. – Я… вернусь завтра? – заканчивает Стайлз со странной, сносящей с места смесью неуверенности и решимости. А может, с места Дерека сносит случайным порывом ветра из окна – он же призрак, все-таки. – Буду рад, – выдыхает Дерек, и Стайлз, кажется, выдыхает за ним следом. Уже закрывая дверь, он оборачивается на пороге и бросает с вновь растягивающей его губы ухмылкой. – До встречи, здоровяк. И только услышав, Дерек понимает, как сильно ему не хватало вот этого беззлобно насмешливого, ласкового «здоровяк». Как сильно ему не хватало всего, что Стайлз принес в его призрачную жизнь. Как сильно он хотел бы, чтобы Стайлз был в другой, реальной его жизни.***
Все не становится просто по щелчку пальцев, не становится так, как раньше, из-за одного только желания. Дерек думает, что, возможно, как раньше уже не будет никогда, и это не обязательно плохо. По-другому – это не всегда хуже, правда ведь? Стайлзу, всегда чувствовавшему себя свободно в присутствии Дерека, вдруг становится сложно подбирать слова в его присутствии, он все чаще молчит, очевидно заставляя себя молчать, да и плохих дней у него тоже становится гораздо больше, чем раньше; Дереку приходится молчаливо сглатывать беспокойство. Больше Стайлз не укладывается на больничную койку, как в то время, когда был младше, а Дерек не рискует утешать его прикосновением – знает, к чему теперь эти прикосновения могут привести. Сам же Дерек становится еще более неуклюжим в разговорах, хотя, казалось бы – куда уж хуже? Но не отпускает ощущение, что одной неправильной фразой он может разрушить все то хрупкое, едва начавшее заново отстраиваться между ними, а стоит Стайлзу пропасть на день-другой – и Дерек проводит эти дни со все нарастающей нервозностью, тревожностью, чувствуя себя так, будто ходит по раскаленным углям, и судорожно прокручивая в голове каждое из своих слов, реакций в попытке понять, что именно он мог сделать не так. Ни разу Дерек не произносит этого вслух – но да, он боится. Боится, что однажды Стайлз больше не вернется. Все то, что раньше было естественно и давалось без усилий, теперь становится неловким, сложным, оно требует огромного количества работы, в том числе и над собой, но Дерек думает – оно того стоит. Всегда будет стоить. Постепенно становится лучше. Не идеально, не в один миг, но – лучше. Они опять начинают спорить друг с другом, и после того, как Стайлз пару раз рычит на Дерека за хождение вокруг него на цыпочках – Дерек учится не боятся того, что, стоит ему сказать слово поперек Стайлзу, тот уйдет, испарится, и второго шанса больше не будет. Стайлз опять начинает бездумно тарахтеть с пулеметной скоростью, вываливая на Дерека весь ворох своих путанных, прекрасных мыслей – и завороженный Дерек восторженно ловит каждое его слово, даже если вслух он вновь только ворчит. Они все еще не прикасаются друг к другу, и Дереку оглушительно не хватает этого, не хватает Стайлза в его руках, не хватает ощущения его реальности, осязаемости, и, что гораздо, гораздо хуже – не хватает возможности успокоить Стайлза объятиями. Дерек запрещает себе мысли о том, как бы это ощущалось, если бы Стайлз был тем, кто обнял бы его первым – боги, Дерек ведь чертов призрак, а его тело на больничной койке абсолютно бесполезное. Они не говорят об этом. Конечно же, не говорят, но. Но. Даже без прикосновений Дереку постепенно начинает казаться, что он может чувствовать флер эмоций Стайлза – едва уловимый, эфемерный. Может чувствовать смесь тоски и счастья, резонирующую с его собственной – ну или же это его собственная и есть. Да, все так, говорит себе Дерек. Это только его эмоции и ничьи больше, повторяет себе Дерек. Повторяет… И все равно продолжает с жаждой и страхом ловить каждый оттенок, который мерещится ему принадлежащим Стайлзу.***
А тем временем проблема начинает назревать там, где Дерек меньше всего ее ждал – хотя, вообще-то, стоило бы. Когда Кора, сидящая у его кровати, принимается привычно жаловаться на учителей, и одноклассников, и жизнь, и в целом на несправедливость вселенной, Дерек закатывает глаза, испытывая острую смесь нежности и раздражения. Он замечает, что с каждым днем, неделей, месяцем, ее без того далекий от ангельского характер становится все сложнее, тяжелее, она превращается в типичного бунтующего подростка, и Дерек мысленно сочувствует тем самым жестоким учителям, несправедливость которых с таким наслаждением обличает Кора. Но вот Кора уже достает из своей сумочки пинцет, а Дерек с ужасом осознает, что она, продолжающая беззаботно болтать, склоняется над его беспомощным телом – и понимает, что сочувствовать следовало бы себе. Заочно. С той секунды, как Кора родилась. Когда дверь открывается с пинка и палату оглашает знакомый голос, привычно и с ходу выдающий тысячу слов в секунду, Дерек думает, что погорячился. Начинать себе сочувствовать надо было откуда-то оттуда: со времен зарождения вселенной, Большого взрыва, и вот это все. – Ну здравствуй, здоровяк! Что сегодня в нашей прогр… оу, – резко тормозит себя Стайлз, когда осознает, что едва ли не впервые – впервые, черт бы тебя побрал, Кора! – они с Дереком в этой палате оказываются не одни. Это, конечно, если не упоминать редких появлений Мелиссы. И Ноа. И случайных медсестер. Но они – не считаются! А вот Кора еще как, черт возьми, считается. – Эм, простите. Я не… Беспомощный взгляд огромных карих глаз безошибочно обращается к Дереку, делая его самого беспомощным, и он уже хочет что-нибудь сказать, как-нибудь оправдаться – хотя с чего бы ему вообще оправдываться! – но Кора успевает первой. – Да уж, тебе определенно следует попросить прощения за то, что ты вваливаешься в чужую палату, где я разговариваю со своим братом, – холодно отбривает она, даже не оборачиваясь, и брови Стайлза стремительно ползут вверх; в долгу он, конечно же не остается. – Не то чтобы мы могли поинтересоваться, так ли он хочет слушать твою глупую болтовню. – К слову, ремарка – не хочу, – ворчливо вставляет Дерек, прекрасно понимая, что Стайлз знает – он нагло врет. Короткая ухмылка, на секунду показавшаяся на губах Стайлза, это наглядно подтверждает. Ну черт. – Но уж точно он скорее хочет слушать меня, чем какого-то неизвестного мальчишку, лезущего к нему уже не первый год. Неровный, смущенный румянец тут же растекается по щекам Стайлза, и Дерек на какую-то долю секунды зависает на этом зрелище, тут же заставляя себя встряхнуться. Переведя взгляд на Кору, он чувствует прилив раздражения и нарастающее желание дать ей подзатыльник. Легкий. Безболезненный. Исключительно поучительный. Чтобы получше следила за своим языком. Но Стайлз очень быстро приходит в себя, и смущение уже сменяется озорством, искрами, загорающимися в его глазах. Ох, думает Дерек. Это не сулит ему ничего хорошего. – Это не сулит мне ничего хорошего, – приглушенно дублирует он вслух свои мысли и, судя по тому, как дергается уголок губ Стайлза, тот едва удерживается от довольного «ага». – Стайлз, – Кора смеряет брезгливым взглядом протянутую ей руку. – Это диагноз? – У тебя аллергия на вежливость? – У меня аллергия на идиотов. – Сложно, наверное, жить с аллергией на саму себя, – с жутким самодовольством парирует Стайлз, и Кора наконец обращает все свое царское внимание на него. Оскорбленной при этом она ни капли не выглядит – кто бы сомневался, – зато в глазах появляется намек на уважение, и… – Вот черт, – бурчит себе под нос Дерек, начиная осознавать весь масштаб катастрофы. Но, с другой стороны, удивительно здесь только то, как Кора раньше не взбунтовалась и не вытворила что-то подобное. Хотя приказ альфы все-таки не оспаривается, и тут в голове Дерека вспыхивает смутная догадка, что как раз мама косвенно к происходящему и причастна. Хотя сама Кора вряд ли догадывается – вон, какой гордой собой выглядит, засранка. – И да, удивительное дело, – продолжает тем временем Стайлз, полностью игнорируя Дерека, – но Стайлз – это мое имя. – Судя по тому, как ты выглядишь – тебя уже наказала природа. За что родители наказали еще и таким именем? – О, поверь мне, ты не хочешь знать, каким именем меня на самом деле наказали родители, – фыркает Стайлз и чуть шевелит пальцами в воздухе, намекая. – Так ты пожмешь мне руку или нет? Она уже начинает побаливать. На это Кора никак не реагирует, только склоняет голову на бок, с излишней критичностью осматривая Стайлза. – Брат бы тебе шею свернул, если бы ты просто попытался с ним заговорить. – Судя по тому, как он хмурит брови даже сейчас – уверен, что это так, – равнодушно пожимает плечами Стайлз. – Свернуть бы не свернул, – бурчит в ответ Дерек, – но по этой самой шее точно бы надавал. – И уверен, он бы не глянул, что ты его сестра и тебе тоже свернул бы шею, если бы ты попыталась выщипать ему эти самые брови в полном сознании. – Предыдущее утверждение верно и здесь, – Дерек с сожалением переводит взгляд со щипцов, которые Кора все еще продолжает сжимать в левой руке, на свои обедневшие брови. – Но так красивее! – принимается защищаться Кора, а Стайлз в ответ на это прижимает ладони к груди и восклицает с патетичным трагизмом. – И это были бы твои последние слова! Коротко хмыкнув, Кора неожиданно улыбается – Дерек не помнит, когда в последний раз видел ее улыбку, – и, что особенно удивительно, действительно протягивает ладонь и отвечает Стайлзу крепким, твердым рукопожатием. – Кора. – Диагноз? – ехидно приподнимает бровь Стайлз. – Название главной аллергии Дерека, – несколько секунд эти двое ухмыляются друг другу со схожим самодовольством, а потом принимаются в унисон хохотать, что на практике звучит довольно зловеще. Дерек издает демонстративный полузадушенный стон, на деле не прекращая широко улыбаться. – Я обречен.***
После этого в многочисленные бухтения Стайлза обо-всем-и-ни-о-чем начинают медленно, но верно вклиниваться истории о семье Дерека. Потому что, конечно же, Кора не могла оставить все, как есть, и, конечно же, ей нужно было притащить его к ним домой, чтобы перезнакомить с остальными. Напоказ Дерек бурчит – на деле чертовски ей благодарен. Хотя часть его жалеет, что этого не произошло раньше. А другая, гигантская часть жалеет так же, что его нет там, рядом с ними, что он сам не может представить Стайлза своей семье. Почему это кажется ему настолько важным, Дерек не представляет, а копать глубже боится – кто знает, что найдет. Тем временем, пока он может только слушать рассказы, Стайлз все надежнее вливается в его семью, и ощущение складывается такое, будто ему всегда было отведено там место. Будто он – недостающая, но очень важная часть пазла. Стайлз детально и очень эмоционально рассказывает о каждом из его родственников, и Дерек с отчаянной жадностью ловит любое его слово. Да, он сам видит их как минимум раз в неделю, но почему-то услышать обо всем от Стайлза кажется чертовски важным. Почему-то это ощущается как что-то, в чем Дерек нуждался долгие годы – но об этом даже не подозревал. В какой-то момент во всей этой череде восхитительных рассказов Стайлз доходит до истории о Питере, которого обыграл в шахматы, после чего тот обличил его в жульничестве – и Дерек смеется так громко, как не смеялся, кажется, никогда в жизни. Чуть позже Стайлз признает тихо и самую каплю стыдливо, но гораздо больше – гордо, что, да, действительно смухлевал, как только представилась возможность, и Дерек на это только фыркает, нисколько не удивленный. А когда Стайлз в замешательстве добавляет, что Питер не выглядел обвиняющим, а скорее смотрел с уважением и тут же предложил сыграть еще одну партию, потому что, цитируя, его мозг скоро окончательно одеревенеет в этом доме – Дерек, опять же, не удивлен. Питер всегда ценил умелую, мастерскую хитрость. Уж тем более, если Стайлз смог провести его прямо под его чутким волчьим носом – и Дерек ни секунды не сомневается, что смог. И что однажды он победит Питера в чистую – тоже не сомневается. Стайлз, кажется, в восторге от абсолютно каждого члена семьи Дерека, начиная сильной язвительной Лорой, старшей сестрой – заканчивая шубутными младшими братьями-близнецами, которые, о господи, уже почти подростки! А с Корой они и вовсе уже почти лучшие друзья, спустя какие-то считанные месяцы. Дерек и не сомневался, что они все полюбят его, полюбят быстро и бесповоротно, и если он продолжает чувствовать острый укол тоски, думая о том, что не может сам участвовать в происходящем – то это не такая уж и проблема. Куда важнее то, что Стайлз счастлив. Остальное можно стерпеть.***
– А ты хорошенький, – говорит однажды Кора, когда они вместе со Стайлзом в очередной раз совместно оккупировали палату Дерека. – Я бы приударила за тобой. Дерек поворачивает к ней голову так резко, что, будь у него реальная шея – точно вывихнул бы. Ох. Наверное, этого стоило ожидать, да? Все ведь к тому шло. Они нашли общий язык с первой же минуты знакомства, очень быстро стали лучшими друзьями – хотя Стайлз не устает напоминать о том, что место единственного бро в его сердце уже занято, на что Кора обычно равнодушно пожимает плечами с видом «это мы еще посмотрим». И вдруг Дерек задумывается о том, что, да, место бро может и занято, а вот другое место… Черт. Что-то внутри него неприятно, натужно свербит. Вдруг очень хочется потереть грудную клетку, чтобы избавиться от фантомной иррациональной боли, для которой не только нет никаких, абсолютно никаких причин – да ее и самой не может быть. Все ведь хорошо. Все правильно. Все так, как и должно быть. Медленно обернувшись, Дерек бросает осторожный, почти испуганный взгляд на Стайлза – но находит в его глазах только растерянность, когда тот переспрашивает неуклюже: – Э? – Приударила бы, говорю, – равнодушно повторяет Кора, продолжая красить ногти Дерека черным лаком. Дерек уже упоминал, что его сестра – исчадье ада? Если нет, то вот оно: его сестра – исчадье ада. Хотя сейчас он мало внимания обращает на ее манипуляции. Вероятно, в эту секунду Кора могла бы изрисовать ему все лицо этим же лаком, а Дерек и не заметил бы. – Если бы ты уже не был так очевидно занят. Только теперь, когда напряжение слабнет, Дерек осознает, что его всего вытянуло пружиной, а уже в следующую секунду – хлоп! Кто-то пружину отпускает, и Дерек ощущает себя так, будто по нему проехался асфальтоукладчик. …так очевидно занят. …занят. Занят?! В этот раз он оборачивается к Стайлзу быстро, впиваясь в него раздраженным, едва не злым взглядом. Сам же Стайлз теперь далек от невозмутимости, его лицо заливает ярким румянцем, когда он срывается на задушенный писк. – Чего?! – Да ладно тебе, – демонстративно закатывает глаза Кора. – Ты столько лет таскаешься в палату к моему брату, история стара, как мир. От ее слов Стайлз алеет только стремительнее и ярче, он коротко и метко стреляет взглядом в ту сторону, где завис Дерек – но тут же отворачивается и принимается крайне старательно разглядывать собственные кроссовки. А Дерек вдруг забывает о существовании всяких Лидий Мартин, вся ярость уходит так же моментально, как нахлынула, и он вдруг осознает, как же сильно любит Кору. Что? Дерек называл ее исчадьем ада всего пару минут назад? Да нет же, Кора – лучшая сестра на свете, никаких сомнений! …которая опять превращается в исчадье ада, стоит ей вновь открыть рот. – Если тебе от этого станет легче, могу сказать, что Дерек бы точно тобой заинтересовался, будь у него такая возможность. Ты определенно в его вкусе. Будь у Дерека сердце, и оно бы сейчас точно пропустило удар. Или два. Или ухнуло бы в пропасть. По ощущениям оно в пропасть и ухает. Что Кора несет вообще? Чушь какая! Дерек уже хочет возмутиться, озвучить свои мысли и посмеяться над глупостью Коры вместе со Стайлзом, но, когда оборачивается – понимает, что тот и не воспринял ее слов всерьез. И нет, Дерек этим не расстроен. Совершенно. Ни капли. С чего бы вообще? – Вот уж сомневаюсь, – спокойно произносит Стайлз, чуть фыркая в насмешке, и краска уже почти сошла с его лица, и голос звучит почему-то так бесцветно, сухо, и глаза кажутся такими знакомо пустыми, стеклянными, что у Дерека в грудной клетке тоскливо щемит. Бросив странный, нечитаемый взгляд на Стайлза, Кора произносит с чуть большей настойчивостью. – Поверь мне. Я точно лучше знаю своего брата. – Хм, – хмыкает Стайлз со всем возможным скептицизмом вселенной, обращенным явно на вторую часть фразы, и только тогда он наконец бросает взгляд на Дерека, чуть вздернув бровь. (С каждым разом Стайлз все точнее отыскивает его в пространстве палаты, даже когда Дерек молчит. И, нет, несуществующее сердце Дерека совсем не сжимается трепетно от одного осознания этого факта. Совсем нет). Дерек фыркает согласно, понимая, что Стайлз имеет в виду, но следит за ним внимательно, выхватывая все еще цепляющиеся за него остатки пустоты и какого-то стылого, страшного отчаяния. В собственной грудной клетке все еще неприятно щемит, и не покидает ощущение неправильности, будто Дерек должен был сделать что-то другое, сказать что-то другое… Да хоть что-то сказать! Дурацкая Кора.***
А дни тем временем продолжают складываться в недели, в месяцы – и вновь в пугающие, длинные годы. Дерек больше не игнорирует время – но время, скачущее слишком быстро, кажется, игнорирует его. На свой семнадцатый день рождения Стайлз опять притаскивает кусок торта и знакомые колпаки. Когда Дерека вновь начинают душить мысли о собственном застывшем возрасте и движении в никуда, о том, что он тащит Стайлза следом за собой на дно – он заталкивает их поглубже и отпускает уже традиционную шутку о «ты уверен, что тебе семнадцать, а не семь?» В ответ на это Стайлз демонстративно показывает язык и улыбается так широко, что Дерек невольно улыбается в ответ – и понимание того, что Стайлз не узнает об этой улыбке, впервые приносит больше сожаления, чем облегчения. Но Дерек отмахивается от любых сожалений, потому что Стайлз ярко, заливисто смеется, и у него кадык дергается на каждый гортанный смешок, и колпак его дурацкий съехал на бок, еще сильнее взъерошивая волосы, которые впервые со дня смерти его матери отросли так сильно. Хотя это тоже не то, о чем стоит сейчас думать. Чем стоит Стайлзу день омрачать. Так что Дерек не думает. Дерек переводит взгляд на нос Стайлза, который оказывается перепачкан в торте, и вдруг остро хочется самому убрать крем пальцем. Или, может быть, слизать его. Дерек моргает. А потом моргает еще раз – и отворачивается, чуть смущенный. О чем он вообще думает? Это все дурацкая Кора с ее дурацкими теориями! Но взгляд продолжает возвращаться к Стайлзу. И снова. И снова. В конце концов, Стайлз не выдерживает, спрашивает чуть обеспокоенно: – В чем дело? Что-то не так? – и, господи, как он вообще понял? Он ведь даже не видит Дерека! Как он всегда… А, к черту. Дерек сдается. – У тебя торт. На носу. – О, – мягко выдыхает Стайлз, и проводит указательным пальцем по носу, смахивая крем. Но вместо того, чтобы вытереть его обо что-то, как любой нормальный, адекватный человек, он сует палец в рот и принимается облизывать с довольным, протяжным стоном прикрыв веки. Дерек шумно, с силой втягивает носом воздух, чувствуя острую потребность в этом, и радуется тому, что не может покраснеть. Потом он вспоминает, что его в принципе не видно – и радуется еще сильнее. – Все? – спрашивает Стайлз, открывая глаза, и тут же безошибочно находя взглядом Дерека; Дереку требуется секунда, чтобы найтись со словами; и себя в пространстве найти. – Угу, – ворчливо отзывается он, пытаясь скрыть хрип в глотке, и больше уже оторвать взгляд от Стайлза не может. Не может не думать о том, как сильно тот повзрослел, не думать о его раздавшихся вширь плечах, об окрепших руках, ощутимо обросших мышцами, о почти ушедшей подростковой угловатости и детской припухлости, которые уступили место наконец переставшим казаться неуклюжими конечностям и острым, едва не античным скулам. Дурацкая. Дурацкая Кора. А вечером, когда Стайлз уже ушел, Дерек парит в одиночестве у окна, и вместо звездного неба ему вдруг видится бледная шея Стайлза, каждая родинка которой почему-то выжжена клеймом по сетчатке, и мысленно Дерек составляет свою личную карту, соединяя эти родинки в созвездия. И Кора, может быть, и дурацкая, но о ней увлекшийся Дерек совсем забывает подумать. Забывает ее во всем обвинить.***
Проходит еще пара часов в наблюдении за звездами – в мыслях о родинках и небесных картах на коже Стайлза, – когда Дерека наконец пониманием шарахает, как прикладом. Глаза распахиваются шире, и несуществующее сердце в груди колотится, и ненужное дыхание страшно, судорожно стопорится, и Дерек чувствует себя таким настоящим, таким живым… Ох. Он так вляпался. Почему дням рождения Стайлза так нравится заканчиваться локальными катастрофами?***
– Они скучают по тебе, – говорит Стайлз несколько дней спустя, лежа на полу у койки Дерека и глядя в окно. Он прокрался в палату час-другой назад, просто потому что мог, и сейчас стоит глубокая тихая ночь, и Дерек опять смотрит на звезды – а видит совсем не звезды. На Стайлза он очень старается не смотреть – боится, что от этого развивается зависимость. Впрочем, он и без того уже давно и безнадежно зависимый, так какая разница? Стайлз же тем временем продолжает: – Скучают, Дерек, – настаивает он. – Неважно, сколько времени прошло, ты им нужен. Ты знал, что Кора до сих пор винит себя в том, что случилось с тобой? Наверняка нет. Она никогда не скажет прямо, конечно – но об этом не так уж и сложно догадаться, – тяжело, с силой сглотнув горечь, Дерек прикрывает глаза; да, он и впрямь не знал, хотя Стайлз прав, догадаться несложно; возможно, он просто не хотел знать. – Я говорю это не для того, чтобы ты взвалил на себя чувство вины еще за что-то, уверен, у тебя его и так хватает. Просто ты единственный, кто смог бы доказать, что она неправа, понимаешь? Единственный, кого она послушала бы. И я уверен, что Кора такая не одна, просто ее мне проще прочитать. Дерек, – почти отчаянно зовет его Стайлз, и все нутро Дерека отзывается на это, тянется к нему и воет по нервному окончанию. – Почему ты еще не с ними? – Потому что я не могу, – простой, очевидный ответ, отчего-то не ощущающийся правильным. – А ты пытался? – совсем тихо спрашивает Стайлз, больше ощутимо, чем слышно, и Дерек в первую секунду хочет раздраженно на него рыкнуть. Потому что, конечно же, пытался, что за идиотский вопрос? Вот только тут же против воли в голове вспыхивает озадаченное: А когда ты и впрямь в последний раз пытался-то, Дерек? И единственный эпизод, который в ответ вспоминается – это день смерти мамы Стайлза. Почти шесть лет назад. А после этого… После этого Дерек действительно не пытался. Как он так облажался? – Ты им нужен, Дерек, – продолжает тем временем Стайлз все таким же полушепотом-полувдохом. – Они никогда не винили тебя ни в чем. Тебе тоже пора прекратить. Дерек прикрывает глаза, жмурится крепко-крепко, потому что Стайлз не говорит ничего, чего Дерек не знал бы сам – но от его слов все равно хочется сбежать и спрятаться. Да, не винят, он прекрасно знает об этом, он видит это каждый раз, когда его семья – здесь, снова и снова, спустя столько лет они все еще цепляются за надежду и отказываются смириться. Но перестать самому чувствовать вину? Тогда как это из-за него, из-за его самонадеянности, глупости, слепоты все они чуть не погибли? А если Дерек очнется – и опять облажается? Опять подставит всех под удар? Пока он в коме, он не может навредить. Не может причинить боль. Если, конечно, не брать в расчет один факт: он причиняет боль самим фактом того, что валяется здесь безжизненным полутрупом и заставляет их снова и снова на себя смотреть. Было бы все проще, если бы он просто умер? Если бы они оплакали его еще тогда, в самом начале, и смогли отпустить? А было бы ему самому проще, если бы умер кто-то из них? Отболело бы через столько лет? Отпустило бы? Нет, – с горечью думает Дерек. Конечно, нет. Наконец открыв глаза, он поворачивает голову к Стайлзу, и любые возможные слова тут же забываются, теряются в ненужном, но ценном выдохе. Лунный свет затекает в окна рассеянным полумраком, оседает на острых скулах Стайлза, обтекает тенями его пушистые ресницы, обращает его родинки в созвездия. И изо рта завороженного Дерека вдруг вырывается совсем не то, что планировалось; хотя он понятия не имеет, что планировалось. – А тебе? – получается хрипло и сбито, как-то слишком отчаянно, но Дерек едва обращает внимание. – Тебе я нужен? Какое-то время Стайлз продолжает молчать; он закидывает руки за голову, взгляд его, рассеянно-цепкий, неуклюже-сосредоточенный – вечные контрасты, в этом весь Стайлз, – устремлен куда-то к ночному небу, и в глазах этих восхитительно огромных – бесконечные галактики, и Дереку нечем дышать. Приходится напомнить себе, что дышать и не нужно. Помогает это мало. – Меня ты, наверное, забудешь, когда очнешься, – наконец, начинает говорить Стайлз, пока губы его вдруг тянет грустной улыбкой, как трещиной; Дерек тут же приходит в себя, как от оплеухи, вскидывается весь и хочет возмутиться, но не успевает вставить и слова, когда Стайлз уже продолжает. – А может, ты все-таки вывих моей психики, я до сих пор не исключаю такой вариант. Ты ведь знаешь, от чего умерла моя мама? Иногда я думаю, что ты – признак того, что я унаследовал ее болезнь и она медленно сжирает меня изнутри. Но даже если так… То ладно. Я не против. Если сумасшествие и скорая смерть – условие, при котором я могу узнать тебя, то я не против. У Дерека все внутри холодеет от этих слов. Почему-то он никогда об этом не задумывался. Был сосредоточен на том, как сложно ему, призраку, запертому в четырех стенах, имеющему возможность поговорить только с одним человеком, ненужному, и жалкому, и тонущему в своем чувстве вины… Но каково было Стайлзу? Вот есть странный парень в коме с изуродованным лицом. И вот есть голос, которого никто, кроме Стайлза, больше не слышит – и никому об этом нельзя рассказать, потому что не поймут. Не поверят. Сочтут сумасшедшим. Дерек вспоминает все, что знает о болезни матери Стайлза и ему хочется выматериться. Потому что, конечно же, рациональный Стайлз с его хаотичным, гениальным мозгом рассмотрел все возможные объяснения тому, что с ним происходило. Но последние его слова все равно бьют особенно больно. Потому что – нет. Не так. Ничего в этом мире не стоило бы смерти Стайлза, а уж тем более ее не стоил бы он, Дерек, и глупая, бесполезная возможность с ним общаться. – Не смей так говорить, – выдыхает он, рассчитывая, что выйдет взбешенно и зло – на деле получается лишь горько и безнадежно. – Не будь таким серьезным, здоровяк, – смеется Стайлз, но получается у него ни черта не весело, и в глазах его огромных этот смех ни на секунду не зеркалится. – Разве ночь – не время, чтобы нести всякую чушь? А может быть, ты действительно существуешь, и ты даже не забудешь обо мне, когда очнешься. Но не захочешь иметь дела с гиперактивным глупым подростком, и с этим я тоже готов смириться. Главное, чтобы ты жил, Дерек. Мне хватит того, что я смогу увидеть, как ты хмуришь брови – об этом любит рассказывать Лора. Или как обнажаешь клыки, когда рычишь ворчливо – это любимые истории Коры. Или как ты пискляво возмущаешься, когда Талия показывает знакомым твои детские фотографии. Просто увидеть, как ты встанешь с этой кровати – это уже так много, Дерек. Мне больше ничего и не нужно. Доходит до Дерека не сразу. Он завороженно слушает Стайлза, и его слова попеременно вызывают то вспышки возмущения, то прилив чего-то настолько теплого, что болезненного в грудине. Но Стайлз всегда мастерски это умел. Заговаривать людей. Сыпать бесконечным потоком слов, отвлекая их внимание от того, о чем сам не хотел говорить. И срабатывает ведь почти всегда. Вот только Дерек знает Стайлза слишком давно, слишком хорошо его изучил. – Это не ответ на мой вопрос, – мягко вклинивается Дерек, стоит только Стайлзу умолкнуть на секунду, чтобы перевести дыхание и приготовиться обрушить на голову Дерека очередной словесный ураган. Уже открывшийся рот тут же захлопывается, и Стайлз шумно, с силой втягивает носом воздух. Да, значит, это действительно не случайность – не то чтобы Дерек сомневался. Стайлз сказал так много важного и так много личного – но все равно этим лишь пытался отвлечь внимание от прямого, честного ответа на вопрос Дерека Ответа, который почему-то кажется Дереку самым ценным. Ключевым. Нужным. Будто без него не будет уже ничего. – А ты за все эти годы так и не понял? – едва слышно спрашивает Стайлз хриплым, надломленным голосом, и в этот надлом так отчетливо просачивается боль, что потребность Дерека прикоснуться к Стайлзу становится почти нестерпимой. Но нельзя. Нельзя. – Может быть, нет, – так же тихо признает он, потому что это все еще не ответ. И Дерек, наверное, мудак, раз так упрямится, раз продолжает настаивать, когда то ли видит, то ли чувствует эту страшную боль Стайлза – но он ничего не может поделать. Ему нужно услышать. А Стайлз вдруг вздыхает совсем обреченно и отворачивается от окна, чтобы тут же, как всегда безошибочно найти Дерека – и как ему это каждый раз удается? Но в этот раз он не просто находит Дерека. В этот раз Стайлз прицельно впивается взглядом в его глаза, и – ох. Дерек падает. – Глупый здоровяк, – со смесью тоски и нежности выдыхает Стайлз, и это до сих пор не ответ. Вот только, на самом деле – ответ. Наверное, и впрямь глупый, – отрешенно думает Дерек, падая, падая, падая в глаза Стайлза, безотрывно смотрящего на него. Он почему-то думает о собственном обезображенном после пожара лице, испытывая острый приступ отвращения – вот только Стайлз никогда и ничего, даже отдаленно похожего на отвращение, не выказывал. Сначала было любопытство. Потом, когда любопытство стало сходить на нет – Стайлз просто перестал обращать внимание на шрамы Дерека. Будто они были чем-то нормальным, обычным. Тогда как даже мама Дерека чуть морщилась, взглядом натыкаясь на эти шрамы. Тепло разливается в грудине океаном. Вдруг вспоминается Кора. И ее слова об истории старой, как мир. И смущение Стайлза, и краска, затопившая его лицо, и… И, наверное, Дерек должен был понять раньше. Много, много раньше. Может, Стайлз никогда и не говорил прямо – но он, болтливый засранец, вообще редко говорит прямо о важных для него вещах. Но Стайлз умеет говорить поступками. Стайлз, который оставался здесь год за годом, который возвращался сюда снова и снова, даже когда глупый-Дерек исключительно по собственной глупости пытался его оттолкнуть и причинял ему боль. И то, что начиналось, как дружба, лучшая дружба и в жизни, и в не-жизни Дерека постепенно, со временем, пока Стайлз рос на его глазах, пока превращался из мальчика в подростка, почти в мужчину, переставало только дружбой быть. И себя понять Дерек тоже должен был раньше, но ему для этого отчего-то понадобилась Кора. Дурацкая. Прекрасная Кора. – Я оборотень, – совершенно внезапно для себя выдает Дерек и тут же ошарашенно замолкает, пока смысл собственных слов медленно до него доходит. Мысленно Дерек выругивается, не понимая, какого черта это только что было. Вот только… Вот только он понимает. В эту самую секунду, когда осознание окончательно укореняется в его голове и в его сердце, это почему-то становится очень важным – чтобы Стайлз знал о нем все. Чтобы между ними не было больше никаких секретов. Это будет честно. Этого Стайлз заслуживает. И Дерек застывает. Он не знает, чего ждет – может быть, смеха, потому что Стайлз воспримет это, как шутку. Может, отвращения. Или страха. Или того, что Стайлз сейчас вынесется из этой палаты – и теперь уже точно никогда не вернется. Последняя мысль заставляет все призрачное тело Дерека онеметь. Но Стайлз как и всегда его удивляет. Уже, пожалуй, пора бы к этому привыкнуть – но Дерек вряд ли привыкнет хоть когда-нибудь. И ему чертовски это нравится. – Оборотень и призрак – разве может быть сочетание интереснее? – губы Стайлза тут же растягиваются в широкой, довольной улыбке, в которой почти не остается следа от горечи и надлома, и Дереку остается только ошарашенно моргнуть. – Ты не удивлен. На это Стайлз так демонстративно закатывает глаза, будто сомневается в умственных способностях Дерека. И, боже, как же он раздражает, – думает Дерек с приливом оглушающей нежности, чувствуя, как сердце пропускает удар. Это ведь только со Стайлзом его сердце заново учится биться и так глупо, так страшно замирает в груди. Только рядом с ним, только при мыслях о нем появляется потребность в дыхании – и это дыхание стопорится, отнимается, спотыкается на полувдохе, стоит Стайлзу посмотреть своими огромными сияющими глазами. Только из-за Стайлза Дерек когда-либо чувствовал себя таким живым. Живее, чем при жизни. – Я провел несколько месяцев бок о бок с твоей семьей, Дерек. Правда думаешь, что я не соединил воедино все их странности и не сделал выводы? Ну, конечно, сделал. Ну, конечно, догадался. Как вообще можно было сомневаться? Я люблю его, – внезапно думает Дерек, и дело в том, что в действительности это совсем не внезапно. Что понимание этого – самое правильное, что с ним когда-либо случалось. – Ты восхитительный, – вместо признания выдыхает он сдержанно. – Знаю, – хмыкает Стайлз с видом – а что, ты еще и сомневался? – но в следующую секунду самодовольство уже уходит из него, а смешинки вымывает из глаз, и там, в их глубине, остается только серьезность, и вдумчивость, и что-то такое болезненное, такое нуждающееся, что, вот оно, несуществующее сердце Дерека – опять удар пропускает и тут же заходится галопом. – Давай же, Дерек, – шепчет Стайлз почти умоляюще. – Вдохни поглубже и шагни вперед. А я буду ждать тебя здесь, по эту сторону. Я так сильно его люблю.***
Недовольно цыкнув, Дерек пытается пнуть свое настоящее бесполезное тело – но, конечно же, нога просто скользит сквозь него. Раздражение нарастает, стремительно и уверенно превращаясь в бешенство. Прошло уже несколько дней, и Дерек пытается. В этот раз он действительно пытается – вот только все равно ни черта не получается. Он вдыхает поглубже – и может поклясться, что действительно чувствует, как легкие до отказа заполняются воздухом. Он делает шаг вперед – и падает в свое физическое тело. И… И ничего. Ничего, черт возьми, ничего! Снова и снова Дерек повторяет себе, что хочет этого. Что ни чувство вины, ни страх, никакое другое дерьмо ему больше не помешает. Он собирается вернуть себе свою жизнь, и нахрен любые сомнения! Но мысли все равно приходят, и как бы Дерек ни пытался – он оказывается не в состоянии их контролировать. А что, если его возвращение сделает все только хуже? А что, если его семья все-таки винит его, просто не говорит об этом? А что, если он забудет Стайлза? Тогда, когда Стайлз сказал об этом, Дерек не воспринял его слова всерьез – но сейчас… Сейчас не выходит перестать думать. Он не может забыть Стайлза, одна только мысль об этом что-то рушит внутри его призрачного тела. Не может забыть все эти годы, так упоительно наполненные почти одним только Стайлзом, не может забыть его глупую болтовню, и его дурацкие ухмылки от уха до уха, и его искристый, живой смех, и его огромные глаза, в которые Дерек упал так неотвратимо и так правильно, и совсем не хочет из них выбираться. Дерек не может потерять Стайлза. Лучшее, что с ним случалось и в не-жизни, и в жизни. Паника разжигается так стремительно, что начинает казаться – его призрачные внутренности горят, обращаются в пепел, в пустынное пожарище, где на многие-многие мили только кладбищенская тишина… Вдохни поглубже и шагни вперед, – умоляет Стайлз в его голове. Дерек прикрывает глаза и медленно выдыхает, заставляя себя успокоиться. Думает – это неважно. Думает – если он забудет Стайлза, значит, просто он найдет его еще раз. И еще раз полюбит. Простое уравнение. Восхитительная неизбежность. Чувствуя, как паника гаснет до тлеющих углей, Дерек улыбается. И делает шаг вперед. Снова. Снова. И снова.***
Ничего не получается.***
Это происходит однажды ночью, когда проходит почти месяц с того их разговора со Стайлзом – больше они ни разу к нему не возвращались. Но Дерек не может перестать замечать, с каким болезненным отрешением Стайлз иногда смотрит на его физическое тело, не может перестать замечать нотки горечи, иногда пробирающиеся в его голос, не может перестать замечать, как смех Стайлза временами становится слишком высоким для того, чтобы казаться естественным. Наверное, Дерек должен был начать замечать все это гораздо раньше – но гораздо проще было игнорировать. Трус. И не то чтобы это был первый раз, когда Дерека просили вернуться, умоляли вернуться – конечно, нет. Вся его семья: мама и папа, сестры и братья, даже дядя Питер, всегда делавший вид, что отрицает существование эмоций, как явления… Но не Стайлз. Только сейчас до Дерека доходит – каждый раз, когда заходил разговор об этом, когда Стайлз пытался спросить или попросить, он останавливал сам себя. Будто не был уверен, что ему разрешено. Что он имеет право. И осознание этого ощутимо горчит. Потому что у Стайлза всегда были все чертовы права мира, если дело касалось Дерека. Но сейчас Стайлз решился. И тот их разговор что-то изменил. Теперь Дерек не прекращает свои попытки. И в эту секунду, паря перед дурацким больничным окном в дурацкой палате, порядочно набившей оскомину за все эти годы, Дерек раздраженно скрипит зубами и каким-то краем сознания понимает, что физически чувствует, как напрягаются мышцы, когда он сжимает руки в кулаки. Что еще Дерек должен сделать, чтобы у него получилось? Что еще? Очень хочется что-нибудь разрушить, разбить, к чертям разнести всю палату – но даже это не входит в ограниченный перечень призрачных возможностей Дерека. Что б их. Разгневанный Дерек еще раздумывает, на чем бы сорвать свою ярость, когда он чувствует это – и застывает, моментально забыв о злости. Укол боли в лодыжку. Мимолетный, едва ощутимый – и совершенно не знакомый, позабытый за все эти долгие годы призрачного существования. В следующую секунду всю ногу Дерека уже опоясывает болью, как огнем, будто кости наружу выдернули, и от неожиданности он взрыкивает. А в голове уже проносится паническое: – Стайлз! – которое Дерек осознает только после того, как оно вырывается наружу судорожным возгласом. Ужас сжимает его в тисках, заливает бетоном пространство за ребрами, и на какое-то мгновение Дерек теряется, чувствуя себя совершенно беспомощным и бесполезным; неуверенный, его ли собственный это ужас, или абсолютный, непроницаемый ужас Стайлза, которому продолжает грозить опасность; вероятно, их общий. Потому что, конечно же, это Стайлз. Дерек не может чувствовать боли. Дерек не может сломать себе ногу. Дерек чертов призрак, и он вообще ничего не может сделать! Или почти ничего. Резко обернувшись, Дерек бросает взгляд на собственное безжизненное тело и оскаливается зло: – Только попробуй, блядь, не сработать. Вдохнув поглубже. Дерек делает шаг вперед… …земля под лапами мягко пружинит. Свежий лесной воздух забивается в глотку. Он запрокидывает морду к небу и протяжно воет. Клыкастая луна воет ему в ответ. А потом в нос ударяет металлом. Кровь. То, что он ищет. Быстрее. Быстрее. Скорость отдается свистом в ушах. Энергия долбит по мышцам током. Как же он по этому скучал. А отчего скучал-то? Он не помнит. Но это и неважно сейчас. Нужно только добраться. Спасти. У него отобрали что-то нужное и важное. Но он отберет это в ответ. Голубые глаза. Ощеренная пасть. Омега – приходит откуда-то нужное слово, и он бросается вперед. Ярость наполняет его жилы силой. Туша заваливается назад. Клыки вгрызаются в чужую глотку. Пасть наполняется чужой кровью, и дыхание омеги застывает. Хорошо. А потом он оборачивается. Хрупкий человеческий ребенок съежился в корнях дерева. Первый инстинкт – оскалиться. Но нет, скалиться нельзя, почему-то нельзя. Он подбирается ближе. Огромные глаза – красивые. Знакомые. Нужные. И совсем черные. Луна в них двоится и ярче разгорается. Человеческий ребенок боится. Меня боится, – приходит понимание. И это почему-то кажется очень неправильным. Из горла вырывается жалобный скулеж. Он подходит еще ближе. Совсем медленно, чтобы не спугнуть окончательно. Опускает голову, тычась носом в чужую ласковую руку. Покорно подставляет холку. Показывает – я не угроза. Показывает – я беззащитен перед тобой. Смотри. Смотри. Поднимает морду, бросая осторожный взгляд. И видит, как в огромных глазах ужас уступает место узнаванию. – Дерек? Дерек. Дерек. Дерек… Да, точно, Дерек. Он – Дерек. Этого оказывается достаточно. – Здравствуй, Стайлз.***
– Дерек, – осторожно начинает Стайлз однажды вечером, пока он лежит на кровати с ноутбуком на коленях, а Дерек сидит на его компьютерном кресле с книгой в руках. – Ты помнишь истории о родственных душах, которые тебе в детстве рассказывала Талия? Она говорила, что рассказывала. О том, как они находили друг друга через касание, о связи и умении чувствовать друг друга. Талия упоминала, что такое встречается редко, но… – Да, Стайлз, я помню, – обрывает Дерек хаотичное бормотание и, в целом, это даже не ложь. Теперь, когда Стайлз об этом заговорил, он действительно помнит. Наверное, он должен почувствовать себя шокированным. Или хотя бы удивленным. Наверное, должен выматерить себя за то, что не вспомнил, не понял все раньше. Но… Но. – И давно ты знаешь? – с подозрением спрашивает Стайлз, резко повернув голову и впившись цепким взглядом в Дерека. Дерек же пытается напустить на себя вид позагадочнее, переворачивая очередную страницу. Он не столько читает, сколько наслаждается уже самим фактом того, что может что-то держать, наслаждается гладкостью страниц и шероховатостью печатных букв под своими пальцами, наслаждается тем, как воздух плавно затекает в глотку через нос, наслаждается тысячами запахов и их оттенками, наслаждается ритмичностью своей вздымающейся и опадающей грудной клетки, наслаждается стуком своего сердца и, куда больше – сердца Стайлза, которое теперь может слышать даже с такого расстояния. Наслаждается осознанием того, что жив. – Мне не нужны сказки, чтобы знать. И снова – не совсем ложь. Но, – потому что это Стайлз. Но, – потому что эту бесконечную нежность за ребрами ни с чем не спутать. Но, – потому что Дереку действительно не нужны никакие сказки, чтобы знать: Стайлз – его все. И все-таки. Все-таки. Если Дерек сейчас все правильно понял, то он оглушительно благодарен этим оказавшимся реальностью сказкам. За то, что они помогли им встретиться. Еще несколько секунд Стайлз все так же внимательно смотрит на него – а Дерек все так же старательно избегает его взгляда, уткнувшись в книгу и упрямо отказываясь признавать, что, не смотря на все эти но, ни черта он на деле не знал. Вот только признавать и не нужно. Спустя секунду губы Стайлза уже расползаются в знакомой хитрой ухмылке, а в огромных глазах начинают плясать черти. – То есть, на самом деле ты до сих пор даже не догадывался, да? – довольно щерится Стайлз, и Дерек вздыхает, понимая, что теперь ему этого не забудут. – Заткнись, – пытается рыкнуть он гневно, но получается только беззлобное ворчание, ответом на которое служит взрыв хохота. – И хватит смеяться! За что вселенная наказала меня тобой? Изображать из себя Большого Злого Волка получается плохо, особенно тогда, когда смех Стайлза вместо раздражения вызывает только всплеск мягкого, немного тоскливого тепла, растекающегося под кожей. Дереку очень остро вспоминается тот, другой его смех. Истеричный. Надрывный и страшный. Скрутивший окровавленного, грязного Стайлза посреди темного и мрачного леса, куда он сунулся, потому что он любопытный, храбрый, бестолковый придурок, лишенный инстинкта самосохранения; где он был в шаге от конца, где Дерек едва успел за секунду до, и ужас до сих пор льется по венам кипящей лавой, стоит только подумать о том, что было бы, если бы не успел. Если бы опоздал. Если бы не справился и не выбрался из своей не-жизни, из своего полу-существования. – Один-один, здоровяк, – слабо ухмыльнулся бледный, измученный Стайлз позже, когда они поменялись местами, и теперь уже он лежал на больничной койке – а Дерек сидел на стуле рядом. Дерек отдал бы все, чтобы Стайлз никогда на этой койке не оказался. Впрочем, лучше уж койка, чем… Черт. Один-один: они спасли друг другу жизни по одному разу. Стайлз вытащил Дерека из комы. Дерек спас Стайлза от омеги. Тогда Дерек был близок к тому, чтобы разозлиться по-настоящему. Потому что Стайлз чуть не умер и это нихрена не повод для шуток. Сейчас взгляд сам собой скользит к лодыжке Стайлза, все еще закованной в гипс, и Дерек ощущает привычный укол вины за то, что не почувствовал раньше, не примчался раньше. Смех Стайлза постепенно затихает, и он улыбается Дереку солнечно и открыто, глуша своей улыбкой все мрачные, темные мысли, разгоняя их по дальним углам и заставляя притихнуть. – Ставлю на то, – начинает Стайлз обманчиво мягко, чуть щурясь, и – ох. Опять эти прекрасные черти в его невозможных глазах. – Что в прошлой жизни ты спас целую галактику, здоровяк, и я – твоя награда за это. Дерек окончательно переводит на него взгляд и какое-то время продолжает молчать. Он молчит. И молчит. И улыбка Стайлза гаснет, он чуть вскидывает брови, теперь уже глядя на Дерека с удивлением. Родственные души, говорите? – думает Дерек отрешенно, и вспоминается почему-то, что той же ночью, когда он из-за Стайлза очнулся от комы, когда ради Стайлза впервые обратился в волка – Стайлз же был тем, кто нашел в волке человека и вернул его назад. Стайлз. Стайлз. Стайлз. Всегда – Стайлз. Нет, понимает Дерек. Стайлз спас ему жизнь не один раз. Он уже успел сделать это тысячу тысяч раз с той секунды, когда впервые прикоснулся к бугристой, испещренной шрамами щеке, теперь разве что колючей из-за отросшей на чистой коже щетины. Не выдержав, Дерек все-таки откладывает книгу на стол и поднимается, поддавшись нестерпимому, никогда не гаснущему – но сейчас вновь обострившемуся желанию к Стайлзу прикоснуться. Он вдыхает поглубже и делает шаг вперед. Навстречу Стайлзу. Потому что это того стоит. – Да, – произносит Дерек тихо, присаживаясь на край кровати и мягко притронувшись кончиками пальцев к бархатистой щеке; Стайлз прикрывает глаза и подается чуть ближе. – Думаю, ты прав. Наверное, и впрямь нужно было спасти как минимум галактику в прошлой жизни, чтобы Стайлза заслужить. В эту секунду, чувствуя, как сердце знакомо сбивается с ритма, а собственная нежность мешается в грудной клетке с нежностью чужой. Дерек любит его как никогда сильно.