Гарде

Осознанным и удушающее беспрекословным фактом это станет только в самом конце, — но даже тогда Китнисс не сможет собрать тонкие полоски в едино-целостную мозаику. Просто однажды хромая на ступеньках зеркального дома напротив, она споткнется на неловкой, отчаянно задрапированной мысли, и навязчиво отгонит её прочь, — воссоздав в голове после, во время отбоя, когда бездумно послушные кошмары выстроятся привычной цепочкой в ряд, растворившись под накрахмаленными и отутюженными Сальной Сэй подушками, — горячечно-темная ночь осторожно подхватит её, зажимая в холодных ладонях, и укроет забившей горло неловкостью и удушающей смущенностью, совсем лишней в общей гамме по-кошачьи царапающих мыслей на пепелище затухшей революции, — как-то совершенно нелепо было забыть в самом начале, что огонь не различает друзей и родных, а чернильные крылья крохотной, зажатой птицы в руке, никак не могу направлять алые языки в нужную сторону; не стоит и забывать, что потухшие угли горят ещё долго, грозясь вновь превратиться в разрушение путем уничтожения без обретенного после покоя, — и что будет тогда, если бывший символ с вырванными перьями забивает полые кости пылью? Просто следующим липко-мягким вечером, — она приходит всегда к пяти, почти уговаривает себя опоздать, долго мнется, — когда зимний вечер только обволакивает хрустящей морозом обёрткой шероховатые ладони и щеки, стряхивая по-змеиному выжидающие под козырьком крыши снежные комья за шиворот, — сидящий в кресле ментор под дно горящей мутноватыми бликами жидкости, облизывающей трепетно грани округлого стакана опрокинет вальяжную улыбку, с ломтиком горечи у уголка губ и подмигнет темно и лукаво, в цвет морника на блюдце у камина, обитающего в каждом могильным туманом сне маленькой пташке; у победителей над изголовьем кровати висят сложенные в несколько раз стопки обвисших шкурок с разнообразными ранениями, нанесенными их рукой, и плевать на подгоняем страх, буравящий уши тоненькими иглами, — мертвым все равно, кому что пришлось, и кто никак не мог иначе, — у Хеймитча такие стопки огромны, наслаивается друг на друга, покидают шелестящими боками границы постели, — но даже тогда не исчезают, покрываясь странными тенями под рассвет, и уже невозможно различить одно от другого. — Пришла на чаепитие, солнышко? Могу предложить только виски, — именно так окрестили это пойло в Котле. Просто спустя несколько часов Китнисс вновь спросит себя, почему сидит здесь и как это дом ментора стал роднее собственного, настолько, что покидать его не хочется, — непривычно умиротворенный Хеймитч хрипловато смеётся на её жалкие попытки не опьянеть, а после молчаливо, с истинным гостеприимством позволяет остаться до утра, сворачивая клубком шерстяных ниток тонкие переливы фраз, насмешливо, с сардонически тягучими гласными предлагая разделить с ним ещё и постель, и а после цепляя гарпуном ощетинившуюся Китнисс, отдернувшуюся от лестницы в панической попытке сбежать прочь из сильных рук, для такого случая даже совершенно свободных от стаканов и бутылок, и проглотив шутливый вопрос о боязни разжигать камин и нахождении свечей в законных выемках канделябров, — Китнисс послушно замирает, опустив пылающие под мутной пленкой алкоголя стыдом и яростью глаза, стараясь насильно отгородиться раскрытыми ладонями у подбородка от мужского жара, явственно ощутимого на расстоянии одной ступеньки. — Не дергайся, дорогая, это всего-навсего я. Как же обмен любезностями и пожеланием сладких снов напоследок? Просто утонув в невозмутимом прикосновении костяшек большого и указательного пальцев к своему подбородку, а после совершенно не имевшем ничего выходящего за рамки прикосновению сухих губ к виску, — Китнисс поймет, что отчего-то совершенно не желает видеть сейчас Пита, — мутным туманом обволакивая опасно ленивое сознание она встретится глазами с темным взглядом напротив, насмешливым и выжидающим, и ей почти хочется двинуться ближе, так просто, ощутить впервые истинную силу, — разве можно допускать мысли о жажде того, что не может дать ей её мальчик-с-хлебом? не предательство ли задаваться вопросом: как это будет? — и Китнисс испугавшись себя же, дергается к началу лестницы, хватаясь мгновенно вспотевшими ладонями за резную шишечку у края перил, — кроличья нора под ногами бушует пьянящей бездной, у нее мужские руки и горькие губы, а ещё пепел, линзы камер, и сотня диалогов, столько же лёгких прикосновений, и куча бутылок у самого края. Китнисс твердо становится на ноги, глубоко выдыхает, опускает взгляд и срывается.