Гарде

      Китнисс доброволец, — ловит отражение пережитых секунд в мутных стёклах, пальцами чувствуя иссохшие лепестки по-исскуственному прекрасной розы, — у неё облезлый кот, избитый жизнью ничуть её не меньше, а ещё потёртая кожаная куртка, с фантомным запахом леса, тяжёлого мужского одеколона и угольной пылью по краям, — дым и взрыв; охотничьй лук затёртый потными ладонями до масляной гладкости, когда Китнисс, ещё совсем маленькая, вздрагивала от каждой убитой белки, подавляя в себе поток вины и сострадания, — её ломает под острыми лопастями, и ни одна птица не напела о потерях на углях революции, — две арены смешиваютя в одну, трупы разрывают землю под её ногами, — почему живая ты? — и тянут глубже, дальше, ниже, позволяя вытянутым до судорог пальцам ног почти коснуться мутного дна.       У неё в стекле отображается ещё что-то, — провалы окон мертвого дома при живом хозяине, и Китнисс взгляд не отводит, и не мограет, в странном и совершенно бесполезном порыве найти знакомый силуэт на фоне, — Хеймитч пьёт, зажимает в крепкой ладони тонкую полоску стали, и спит только при дневном свете, совсем не слыша её кошмаров, — там Квартальная бойня, имя Пита в изящной руке Эффи, и взгляд прощальный у ментора, — он с ней идет на арену, добровольно, как договаривались в пьяной клятве у погасшего камина, а Китнисс ломает пальцы в надёжных складках одеяла перед сном, почти слышит звон бутылок в комнате совсем рядом, хочет прийти, и точно знает, что двум победителям не быть, — и теперь она сама выбирает, и выбирает она Хеймитча, «давай в этот раз постараемся вытащить живым тебя», потому что иначе — прах.       На циферблате стрелки кружатся, идут, и выниривая из кошмара Китнисс почти хочется спросить — куда? — но после снова проваливается, и тогда часы злее, опаснее, совсем не такие как у кролика на цепочке, — у Хеймитча губы белые, и улыбка на них сардоническая, — Китнисс ломает, и сшивая плотно страх с паникой, она с угрозой рычит ему в лицо, смаргивая колючие капли, что он будет жить, все будет хорошо, слышишь меня, Хеймитч, не смей, — зажимая ему кровоточащую рану мокрыми и пронзительно алыми пальцами, — дальше без меня, солнышко, — тогда Китнисс просыпается, сдерживает кончиком языка сухой всхлип, позволяя тонкой наволочек впитывать прозрачные ленты слез, — в восьми дюймах трепещущие во сне ресницы Пита, — после Капитолия он перестал слышать её сны, (а Китнисс научилась оставлять панический вопль под кровоточащей кожицей на нижней губе) — и являясь ей только в них, сжимая до хруста птичью шею, переплетая пальцы как раз на сонной артерии, и пульс тогда стучит отчаянно, перегоняя по венам жидкий страх, — Китнисс мнет одеяло под ладонями, пытаясь уловить тонкую грань между нельзя-можно: крепко и по-странному трепетно коснуться пылающего мужского плеча, задеть большим пальцем почти ненароком резкое очерченные ключицы, всё лишь в попытке разбудить спящего на кухне ментора, — это можно? босой явиться после полуночи и шептать кошмары в то самое плечо, когда предназначененный ей чувством обязанности видит свои кошмары в — ещё не их общей, — спальне, — это нельзя?       Китнисс доброволец.       И Хеймитч доброволец.       И возле дверей его дома она тоже — добровольно.