Метки: Секс по телефону (18+)
Описание: Он любит дразнить Чую. Дразнить так, чтобы у того коленки подкашивались, а перед глазами черти водили хороводы средь серых мушек и очень ярких звёзд.
***
Осенняя сырость, проникающая в комнаты, отяжеляет воздух, делая его при том неописуемо свежим; густой покров сумрака окутывает окрестности маленькой горной деревушки, окуная всю здешнюю природу в, редкую для Японии, прохладную безмятежность. Во дворе жёлто-алым ковром рассыпались листья клёна и ясеня, в маленьком прудике перед террасой мелькают цветастые плавники мелкой декоративной рыбёшки. Тихий плеск воды успокаивает, расслабляя напряжённые после рабочей недели нервы.
Мистический покой, просочившийся своими тонкими щупальцами в каждую щёлочку минки*, кажется чем-то чудны́м, необычным — в
их доме редко бывает настолько тихо.
Он не привык находиться тут один, и безмолвие пространства видится ему неестественным, будто так не должно быть. Пусть это всего на вечер, но без
него этот дом совсем чужой…
«Как странно…»
Издали доносятся звуки живущего своей жизнью селения, слабо тускнеют желтоватые огоньки бумажных фонарей. Отсюда до них очень далеко, и кажется, будто это расстояние вовсе непреодолимо. Пропасть, образовавшаяся между ним и тем миром такая глубокая и тёмная, что искать мостика не хочется. Хочется остаться на этой стороне и никогда туда не возвращаться. Не хватает только маленькой детали в этом прекрасном единении от всего людского, впрочем, эта «деталь» скоро сама должна явиться, а заодно привезти с собой тёплые вещи и провиант.
В бокале поплёскивается красное полусладкое. Он делает небольшой глоток и откидывает голову на задвинутую сёдзи, прикрывая отяжелевшие от алкоголя веки. Лёгкий стрекот цикад, близость леса, осенняя прохлада — всё веет природой, и впервые за многие месяцы он чувствует себя нескованным в движениях. Жизнь в мегаполисе изводит своей суетой и бешеным темпом, более того, его работа предполагает нервозность и стрессы. Вот так выбраться за город — настоящее благословение. Наконец-то он может отдохнуть.
Парень почти засыпает, разморённый вином и насыщенным кислородом воздухом, когда из глубины дома доносится неровное пиликание — приставучая мелодия на телефоне. Он не двигается с места, делая ещё один глоток и даже не открывая глаз. Как же ему не хочется ни с кем разговаривать. Хотя, возможно, кое-чей голос он не прочь услышать из динамика…
Жужжание затихает, но через несколько минут возобновляется по-новой, а потом снова и снова. В конец ему это надоедает, и хозяин сея обители, едва видимо пошатываясь от градуса, возвращается в тёмную гостиную, где по светящемуся экрану находит брошенное у токономы устройство.
Входящий вызов: «Любимый ублюдок ♥︎».
«Когда эта зараза успела залезть в мой телефон? Точно помню, что сердечка тут не было».
Парень ставит бокал на низкий деревянный столик в нише посреди комнаты, садится на пол, подавляя зевоту, и, секунду посомневавшись, а надо ли ему это, кликает «принять вызов».
— Алло?
— Алло, привет! Как добрался? Много пробок собрал? — голос проходит сквозь несильные помехи — всё же это та ещё глушь, и связь тут не самая лучшая, но в общем, кажется, у него хорошее настроение (что удивительно, так как ранее этому бедному-несчастному-всеми-жестоко-обиженному существу пришлось добросовестно отработать целый месяц, чтобы взять отпуск в сентябре: последние две недели он ходил хмурее самой хмурой тучи в грозовом небе).
— Собрал все, какие только были от Йокогамы до Ямагучи. Ты во сколько приедешь?
— Скорее всего, утром. А что, мой пёсик уже соскучился по своему хозяину? — шаловливые интонации ему не изменяют — в любой случайно брошенной фразе Чуя слышит вызов. Осаму любит дразнить его. Просто так, из спортивного интереса — как далеко зайдёт шутка в этот раз.
— Если настанет день, когда я по тебе соскучусь, то…
— То что?
Чуя замолкает, не зная, что на это ляпнуть. Думать не очень-то и хочется, поэтому он решает пустить всё на самотёк и доставить парню немного удовольствия — надо же и его иногда баловать.
— Выбирай сам, что тебе больше по душе, — Накахара заваливается на прохладные татами. Улыбается с закрытыми глазами. Тёплый льющийся голос по ту сторону убаюкивает, и он
почти жалеет, что сможет услышать его вживую только утром. Неужели он не может потерпеть всего одну ночь? Так глупо…
— Какие мы сегодня добрые. Ты редко развязываешь мне руки настолько открыто.
— Будто твои грабли что-то мне сделают, когда нас разделяют пять часов езды и двести шестьдесят километров.
В голосе Накахары слышится неизменная хрипотца, сглаженная разлившимся по телу алкоголем. Когда Чуя злится, он выплёвывает слоги, как дрянную еду; когда счастлив — говорит тише, чтобы никто не узнал, что суровый исполнитель способен на такие эмоции; когда же он пьян, звуки его речи преображаются во что-то эластичное, гибкое, ни к чему не обязывающее. Для большинства такие тонкости невидимы, они просто проходят мимо обычного обывателя и кажутся ему незначительными, но Дазай умел и умеет подмечать мельчайшие детали во всём, особенно если это касается его партнёра.
— Ты выпил?
— Немного.
На другом конце провода слышно радио — он едет в машине. Может, даже находится на задании, но всё равно разговаривает с ним — Чуя усматривает в этом какую-то детскую романтичность.
— Выпил и всё ещё не соскучился? Какие чудеса на свете творятся~
— По тварям вроде тебя скучают только конченные мазохисты, — Осаму тихо смеётся. Его забавляет состояние Накахары на грани зыбкого опьянения, когда он вообще не соображает, и здравого рассудка, когда он соображает слишком хорошо, — в таком состоянии Чуя способен проявлять характер, но становится куда податливее на маленькие выдумки, которые каждый раз с особой тщательностью готовит ему бывший напарник.
— Ты одет, мой маленький мазохист?
— А не должен?
— Когда я дома, ты расхаживаешь без одежды. Снимай всё, что снизу.
— Да ты издеваешься…
— Делай, что говорю.
Чуя колеблется. С одной стороны, ему действительно необходимо отвлечься и забыть наконец о работе, но с другой, пошлость этой затеи отталкивает чрезмерно осторожного мафиози.
Ладно, всё-таки это Осаму — с ним
и только с ним он может позволить себе маленькую шалость на выходных.
Несмотря на блуждающие в голове сомнения, парень тянется к завязкам шорт. Те вкупе с нижним бельём ненужными тряпками летят куда подальше, чтобы не было соблазна прекратить и одеться. Полуголый, он лежит на полу в пустой комнате, в пустом доме, с замиранием сердца ожидая слов из динамика.
Проходит десять секунд, двадцать, тридцать, минута. Тело покалывает в предвкушении того, что он успел себе навоображать в самых ярких красках, согласно всем предпочтениям и вкусам Дазая Осаму. Но ничего не происходит.
— Долго мне ещё ждать? — держа телефон у уха, он явственно слышит, как Осаму хмыкает.
— И всё-таки соскучился? — голос ублюдка становится ниже, будто он готовится озвучивать закадровый голос серьёзного фильма. Следует первый лаконичный приказ, как Дазай любит. — Раздвинь ноги пошире.
Чуя ставит телефон на громкую связь и откладывает в сторону.
Парень ёрзает и принимает наиболее удобное положение. Спина и ягодицы трутся о грубую поверхность тростниковых сплетений. На татами удобно лежать, не шевелясь, но неудобно что-то делать. Обычно под низ кладут футоны или просто одеяла, но у них в доме никогда этого не было — в отдельной комнате, выделявшейся среди прочих современной отделкой и неплохой шумоизоляцией (непредусмотренной картонными стенами традиционных японских домов), стояла полноценная двуспальная кровать, однако Чуя туда идти не пожелал.
Будто прочтя мазохистские подвижки партнёра, Осаму задал неудобный вопрос:
— Надеюсь, ты додумался делать это в постели?
— Конечно. Я же не идиот.
— Раз так… Закрой глаза, — его теплеющий голос в темноте кажется особенно глубоким, томным, завязающим в телефонной линии и растекающимся по слуху, точно мёд. — Представь, что я сижу рядом. Я полностью одет, а ты, почти голый, развёл ноги и держишь одну руку на груди. Ты краснеешь и пытаешься сдвинуть колени, чтобы избежать моего взгляда, но я тебе не позволяю.
Воображение рисует давно знакомый образ, виденный Чуей в полумраке спален десятки и сотни раз. К щекам приливает неоправданный румянец. Он рядом. Он смотрит на его нагое тело. Он мажет сальным взглядом по каждому шраму, по каждому изгибу изуродованного боями тела.
И ему нравится. Дазай — единственный человек, которому нравится не только его лицо, но он сам, весь, полностью.
— Медленно, как я обычно делаю, когда у тебя плохое настроение, я провожу от ключиц к груди, от груди к твоим бёдрам. Медленно, очень медленно, — разгорячёнными порозовевшими пальчиками Чуя очерчивает замысловатые зигзаги на груди. Расстёгнутая рубашка этому никак не препятствует. По телу бегут мурашки от мысли, что то же самое мог делать
он своими пальцами, поедая в процессе взглядом каждое вздрагивание тела от его прикосновений.
Рука соскальзывает к тазу. Внутри всё напрягается, как если бы везде ниже живота разлился сладкий сироп. Дыхание становится тяжелее.
— Подними правую руку над головой и не опускай, пока я не разрешу.
— Осаму, блять…
— Я касаюсь левой рукой внутренней стороны твоего бедра, — едва дотрагиваясь кожи, рука проводит по указанному месту.
Чуя никогда не мог определить, богатое у него воображение или же нет, но на представление в голове образа Осаму, ласкающего его бёдра, ему сил хватает.
Сколько он помнит их отношения, ему никогда не удавалось устоять перед этими ласками. Дазай втайне от всего человечества овладел запретным искусством любви, непостижимым простым смертным. Без изощрений, всего парой касаний, он нежил тело в такой острой нежности, которой любой другой не добился бы, вылези он из кожи вон или продай душу Сатане
(что поделать: мастерство Дьявола дано освоить только самому Дьяволу).
Чуя не может повторить его успехов, но прекрасно воспроизводит в мыслях те впечатления, которые Дазай уже успел на нём оставить.
Завязающее внутри возбуждение становится отчётливее, щёки утопают в ещё большем румянце, мысли куда-то плывут.
— Я подношу ладонь к твоему члену, но не касаюсь тебя.
Пальцы подрагивают над напряжённым органом. Ему едва хватает сил, чтобы не нарушить приказ. Если бы Дазай был тут, сладкая пытка растянулась бы на всю ночь. Сейчас Чуя может не выполнять и просто сбросить трубку, но всё равно этого не делает.
Грудь расширяется при глубоком вдохе, полном трепещущего вожделения. Ему хочется себя коснуться, но какой-то азарт от эротической игры не позволяет ослушаться сладкого голоса.
— Ос-саму…
— Что-что? Я не расслышал, повтори громче.
— Осаму, мать твою! — Чуя готов поклясться, что Дазай улыбается. Чуя не знает, где он, не знает, с кем, и не знает, чем он занят, пока изматывает свою безропотную куклу томительным ожиданием желанной ласки, но что точно — он ловит с этого кайф. Они оба.
— Я провожу вдоль твоего члена и убираю руку, чтобы смочить пальцы. Не своди ноги, — сухие фразы произносятся низким бархатным голосом, от которого только хуже.
У Чуи член дёргается, с головки подтекают капли предэякулята, в мыслях какой-то аффектический туман.
Вот бы его сейчас кто-нибудь хорошенько выебал, а не вот это всё…
— Осаму… — Чуя не уверен, услышали ли его — звуки буквально проваливаются в хлипкий шёпот. Во рту всё пересохло, — можно я…
— Не смей. Наказание будет просто ужасным, — томный елей, увивший мягкие интонации, не вяжется с угрозой, но сомневаться не приходится — это правда.
Чуя пихает два пальца в рот до костяшек, упираясь подушечками в щёки, — как это сделал бы
он.
— Я смачиваю слюной твой анус и проталкиваю внутрь один палец, — Чуя смачивает розовое колечко мышц и сдавленно мычит, стараясь делать это потише, когда вставляет в себя на одну фалангу первый палец. — Теперь второй. До конца, — мычание становится громче, несдержаннее. Узел внизу живота не даёт дышать. Осаму, Осаму, Осаму, какого чёрта тебя нет рядом, и ему приходится довольствоваться одними пальцами?
Чуя издаёт пошлый стон, когда без указания вталкивает в себя и третий палец и задевает простату. Лопатки упираются в жёсткое покрытие пола, царапая кожу, когда он приподнимает таз, пытаясь посильнее насадиться на пальцы. Перед глазами плывут звёзды, он не может не представлять
его внутри себя. Не может не выстанывать
его имя, когда пальцы очередной раз ударяются о комочек нервов, а член всё сильнее проводит сквозь себя животное желание. Не может не думать
о нём, когда он весь давно сжался от возбуждения.
— Осаму… Осаму!.. — но ответа нет.
В трубке повисают долгие гудки. О стены комнаты ударяется скулёж, полный разочарования и досады. Скотина…
Чуя опускает заведённую над головой руку и тянется к члену. Он прокручивает внутри себя пальцы, давя на стенки сквозь острые вспышки мимолётных удовольствий. Сдерживать стоны уже не для кого, хотя они больше и не просятся. Необъяснимым образом острота́, которую он чувствовал в каждом прикосновении, пока Дазай был на линии, испаряется, а тело тяжелеет. Образ бывшего напарника из головы не выходит, в то время как изнутри давит глупая обида. Ему хочется, чтобы
он был здесь…
— Должен заметить, отсюда открывается просто прекрасный вид. Ну, как там на полу? Удобно? — издевательские слова доносятся отчётливо, со стороны улицы.
Всё его естество оказывается в миг зажато стыдом и смехотворной радостью.
Чуя резко вынимает из себя пальцы — это кажется почти жестоким по отношению к самому себе — внутри всё по-прежнему изнывает, стояк упирается ему в живот, не хочется прекращать, не хочется останавливаться.
Он распахивает глаза, садится на ноющую задницу и снизу вверх встречается с насмешливым, но оттого не менее довольным взглядом. Его неровная фигура расползается в слабом небесном свете, контуры сложно угадать при таком освещении: уличная тень сливается с тьмой комнаты, и совершенно скрывает от незнакомцев друг друга. Но они не незнакомцы. Чуя уверен: в карих глазах, без всякого сомнения, блуждает похоть, а на губах висит похабная улыбка, которой он удостаивает только одного человека.
— Кто разрешил тебе касаться себя, непослушный мальчишка? — Чуя машинально убирает руку от возбуждённой плоти. У него трясутся руки, а по телу бежит электрическая дрожь, но теперь он не может просто взять и сбросить вызов.
Осаму подходит к нему, опускается на корточки сантиметрах в десяти и, аккуратно беря за плечи, притягивает к себе Чую. Он получает этот поцелуй — долгий, влажный, как после долгой разлуки, хотя, казалось бы, они виделись вчера вечером.
Его плащ отяжеляет тюбик лубриканта, захваченный из бардачка машины, руки с улицы холодные, от него несёт энергетиком, который Чуя просто ненавидит, и висевшим в салоне цветочным освежителем, случайно пролитым на одежду, пока он в спешке искал треклятую смазку. Чуя напрочь всё это игнорирует и тянется к нему за новым поцелуем, затем ещё за одним и ещё. Он надеется ухватить что-то помимо этого, но Осаму издевается и не торопится это ему дать.
Тогда Накахара заваливает детектива навзничь и нависает над длинным телом, пахом уперевшись в покрытый рубашкой живот, сползает чуть ниже и трётся возбуждённым членом о его брюки. Ну надо же — тоже стоит.
— Ты сказал, что приедешь завтра, гад… — голос дрожит от лихорадочного возбуждения, вновь прилившего к каждой клеточке его тела при встрече с объектом своих эротических фантазий.
— Ты точно не пошёл бы на эту блажь, зная, что я могу застать тебя в пикантной позе даже ещё и на полу, — его пальцы впиваются в покрытые мурашками бёдра. Осаму садится в позу лотоса, Чуя остаётся у него между ног с раздвинутыми коленями, прижатый к груди, тяжело дыша. Его едва сдерживает гордость, чтобы не начать умолять Дазая поторопиться, пока тот снимает с себя плащ и изымает из кармана голубой тюбик.
— Ты скажешь это или нет?
— А тебе так хочется?
— Не зря же я покончил со всеми делами на пять часов раньше и примчался сюда.
— Не мои проблемы, скотина…
— Малыш Чу, я ведь могу просто уехать обратно. Не заставляй меня ждать и скажи это~
Чуя краснеет до кончиков ушей и прячется в острые ключицы, чтобы скрыть от пытливых глаз всё то смущение, которое вызывает непристойная фраза.
— Ну раз хочется…
…Осаму, трахни меня, я соскучился…
Детектив склоняется к его уху и слабо прикусывает горящую мочку. Он упивается реакцией накалённого тела на прикосновения и как бы между делом рисует круги по ореолам твёрдых сосков. Чуя тает в его руках и, кажется, вот-вот кончит от одной близости к его телу.
— Извини, что прервал нашу маленькую телефонную игру — не удержался, тоже захотелось поучаствовать.
За тонкими стенами разливается глухая ночь наступающей осени, в траве стрекочут сверчки и цикады, и их слабые мелодии едва проникают в дом, в пруду редко плескаются карпы, но посторонним вряд ли доведётся узреть всю прелесть ухоженного сада. Они тут, на этом маленьком безлюдном островке средь бескрайних горных вершин, вдали от цивилизации, людей и повседневной рутины. Они тут, наедине, и их с головой хватит, чтобы сойти с ума в тиши природы и объятьях друг друга.
