Мне среди друзей твоих тесно, Но так интересно, так интересно
Солнце целует его плечи, на которых расцветают веснушки. Он прячет их руками, вместе с улыбкой, поднимая нервный взгляд. Чуя отворачивается, словно увидел что-то не то. Старшая школа совершенно не такая, как хотелось: утомительная, жаркая и надоедливая. Но по какой-то причине Накахара ощущает себя взволнованным [точно тикающая бомба сердце в груди стучит и стучит][смущение расползается красными пятнами по лицу][как же ты благодарен жаре, что никто этого не заметит]. Кто-то из парней скидывает Чую в бассейн, и он возвращается разъяренным торнадо, позабыв о том чувстве. Оно ещё настигнет его. Но не сегодня. [эта любовь наполненная солнцем] [и тебя хватит от неё удар]***
— Учиться летом просто мука, — Накахара, оттягивая ворот рубашки туда-сюда, недовольно вздыхает. Иокогама будто плавится от жуткой жары, стоящей уже неделю. Высотные, похожие на единый монолит, здания блестят черным гематитом; на дороге меньше, чем обычно машин — «обещали тайфун» отвечает Акутагава, не отрывая взгляда от учебника; «ты как всегда весь в учёбе, Рю-чан», — смеётся Чуя, хлопая друга по спине. Тот шипит точно обычная кошка, отходя на расстояние, на котором чужая рука его не достанет. Но парень и не продолжает, разминает плечи и вновь ругает погоду [ты устал от этого давящего невыносимого чувства, сковывающего каждое движение][оно диким хищником следует за тобой по пятам] — Ворчишь, как старик, — Рюноске сворачивает к автобусной остановке, машет рукой на прощание и спокойно уходит. Чуя провожает его взглядом, завидуя чужому хладнокровию [в тебе то ли от юности, то ли от жары словно кипит кровь][хочется совершать глупости или чтобы те сами свершались][но вместо того только скука][именно то чувство][преследующее, загоняющее, надоедающее] — Такой жестокий, — подтягиваясь, тихо шепчет Накахара, направляясь к собственному дому.***
Заходя, он возвещает, что вернулся, хотя отвечает ему тишина. Разуваясь, вглядывается в темноту — окна зашторенные, отчего ещё более душно. Не задумываясь, включает кондиционер и падает на диван, не переодевшись. Белый потолок без трещин точно огромная арктическая льдина — он смотрит и ждёт, когда растает, но та не двигалась ни туда, ни сюда. Ведь потолок. Чуя прикрывает глаза: тело обдувает ветер, по вспотевшей коже — приятно. «Ещё бы мороженого», — он не помнит, когда заимел эту странную и глупую привычку говорить сам с собой. Но так спокойнее. Лениво достав телефон, Накахара несколько минут смотрит на экран, надеясь, что там появиться что-то. Не выдержав, он бесцельно начинает обновлять ленты социальных сетей, переходя от одного к другому, после включает какое-то совершенно глупое видео, а, когда сил его смотреть не остаётся, кладёт экраном вниз на грудь, вновь поднимая взгляд к потолку. Через какое-то время парень почти засыпает. Его будит вибрация — сообщение. «Мне не хотелось обращаться к тебе до последнего, но того требуют обстоятельства, а так как ты до сих пор мой ручной пёсик, то тебе не составит труда зайти в театральный клуб и помочь им», — с издевательской звёздочкой на конце. — Идиот, — бессильно отвечает Накахара, прекрасно понимая, что останется не услышанным.***
Вечер будто опустил коридоры и кабинеты в апельсиновый сок; тени точно шоколадные плитки меж яркого закатного солнца; совершенно тихо, прерываемая лишь немногими учениками, задержавшимися в клубах. Накахара в последний момент вспоминает о просьбе Дазая, поэтому поднимается на самый верхний этаж. В плеере сама собой включается очередная песня: нежное тихое пианино и скрипка сочетаются с женскими вокализами — по какой-то причине сегодня он бежит от любых слов [|смысл| острее ножа и опаснее выстрела — и ты этого сторонишься][хочется на пляж, под прохладный бриз, вечернее спокойствие и шум волн] Он легонько толкает дверь, — «простите, за вторжение» совершенно пустое и формальное. Возможно, поэтому то, что перед его глазами удивляет ещё сильнее. Возможно, поэтому белоснежная кожа юношеских ног ослепляет гораздо сильнее оранжевого заката, обрамляющего чужую фигуру. Или поэтому плиссированная школьная юбка синего цвета расплескивается перед ним, заставляя сделать неловкий, смущенный шаг назад. «Опять», — промелькнет разрядом тока, — «как тогда у бассейна». — Парень с веснушками! — Будто не зная, что ещё сказать, Чуя поднимает указательный палец и тычет им в сторону «незнакомца». — П-пожалуйста, закрой дверь! — Он пытается закрыться руками, словно совсем обнажен. Накахара кивает, закрывая за собой дверь, а после садится на ближайший стул, находящийся на отдалении. Между ними метра два или три. — Вы от Дазай-сана? Поздновато что-то. Парень в юбке постоянно то касается своего затылка, то опускает руку, отводя взгляд к потолку. В комнате театрального клуба красные плотные шторы, полностью раскрытые, отчего, не считая самых дальних углов, светло — Чуя прекрасно может рассмотреть чужое лицо: прическа ассиметричная, нелепая, но милая, сами пряди взъерошены, торчат в разные стороны, на лице еле заметные веснушки [от солнца], нос вздернутый, аккуратный и какой-то совершенно странный [ты хочешь подойти ближе и сделать «буп»][но вместо этого отворачиваешься][опять]. «Так как тебя зовут?», — пытаясь унять сердце, спрашивает Накахара. — Ацуши Накаджима, — голос его становится увереннее. Они смотрят друг на друга ещё минуту или две. А после парень отворачивается, спешно ища «собачку» от молнии на юбке, но даже, когда та находиться, и он быстро тянет вниз, застревает. Накаджима начинает дёргать сильнее то вверх, то вниз, но она не поддаётся. — Нам нужно отнести коробки. — Не волнуйся, — [прикрыв глаза, ты пытаешься забыть][потому что это как-то слишком]. — Я подожду, сколько нужно. Ацуши прислушивается к чужим словам, и у него получается снять юбку. Неловкость висит в воздухе красной тряпкой, пока в какой-то момент Накахара не произносит: «жуткая жара, может тоже юбку надеть». Это глупо. Но Накаджиме от этого лучше.***
— Он просто не выносим! –В столовой шумно, поэтому Чуя слышит не сразу, а после отрывается от своего бенто — оно совсем бедное, сделанное наспех и есть его даже не хочется, но он делает это, недовольно скрючив лицо. — Да, Рю-чан такой, — по какой-то причине это смущает его. Обстановка совершенно чужая — люди вокруг шумят, смеются, почти кричат, поэтому ещё больше морщится, стараясь абстрагироваться. Только не помогает. — Вам тут не нравится? — Ацуши немного вертит головой, пытаясь понять причину чужого беспокойства. — Тебе, — поправляет Накахара, принимаясь за обед. Пресно. Соли не доложил. Рис не доварен. И масло какое-то не такое в овощах. — Отвратительно. — Вы… ты не особо силен в готовке? — Да, — [раньше готовила коё-сан][а потом дазай][но сейчас всё стало настолько жутко сложно и непонятно][раздражает]. Звучит звонок. Они быстро собираются, направляются в сторону коридора, но неожиданно Ацуши хватает его за руку, заставляя остановиться. «Чуя-сан», — тихо начинает он, но, заметив замешательство на лице парня, продолжает увереннее, — «хотите я буду готовить вам?». Несколько минут он думает, смотря в глаза Накаджимы[фиолетовый, точно аметист, перетекает в сияние янтаря][тебя это пугает ещё больше][пытаешься спрятаться]. «Ты же мне не парень, чтобы что-то такое делать», — и отдергивает руку, уходя вперёд. Ацуши смотрит на собственную ладонь — «до сих пор теплая» устало и как-то странно-приятно мелькает в голове.***
В литературном клубе спокойно. Накахара качается на стуле — за окном две птицы сидят на девере и воркуют. В углу стоит радио — гитара звучит так привычно [ты возвращаешься на год назад][когда солнце ласкало твои плечи, шею, волосы, путаясь в них и отставляя от себя приятное желание жмуриться, вытягивать руки, словно бродячий кот][когда улыбка не сползала с лица][когда совсем рядом звучало привычное и глупое «чуя»]. Он словно приходит сюда больше по привычке, чем от нужды. Но отказать сам себе не может, даже встречая недоумение в глазах Акутагавы. — Дазая-сана не будет сегодня, — спокойно говорит он, будто это спугнёт Чую. Но тот поворачивается к другу и пожимает плечами. — Я его и не жду. — Ты всегда так говоришь, — Рюноске переворачивает страницу. Спокойствие сменяется волнением, а после вновь будто ничего и не было. «Опять читаешь какую-то мудреную и сложную чушь?», — Накахара язвит в ответ, словно это спасёт его от этого разговора. Да только такое никогда не помогает. — Семпай непростой человек, но ты не лучше. — Эй, а почему к этому идиоту ты на «вы» обращаешься, а ко мне на «ты», — Чуя резко нормально садиться со стуком. Рюноске смотрит на паркет. В глазах легкое раздражение и осуждение. — Ты не любишь формальности, — поясняет, захлопывая книжку. — И ты не уйдешь от этого разговора. — Рю-чан, ты и правда невыносим, — вздыхая, Накахара встаёт. — Прогуляюсь. — До театрального клуба? — До театрального.***
Коридоры тихие. И хотя ещё далеко не вечер, и закат не сжирает пространство своим апельсиново-оранжевым[как в тот день]. Накахара ведёт рукой по стене, идя вперёд. За окном бегают легкоатлеты; по зеленому, точно огромное болото, футболисты гоняют мяч, громко клича друг друга; где-то там же, на спортивном стадионе, репетируют кричалки. Чуя подходит к окну, всматривается в людей, их действия, лица — улыбка жвачкой приклеивается к нему. Так просто и не содрать. В школе много всего, но почему-то, как фоновый шум, это спасает. «Но иногда всё же достаёт», — одними губами, только для себя. Парень отходит, продолжая путь к театральному клубу. Но у дверей встречается с Дазаем. У того на лице широкая улыбка наевшегося сметаны кота. «Я ждал тебя», — почти смеясь, встречает он. Накахара останавливается, не решаясь пройти дальше. Обида — детская и нелепая — чувствуется на кончиках пальцев. Он сжимает и разжимает кулак. В горле пересыхает, словно в пустыне. В ушах гул, от которого хочется отмахнуться, но не получается. Слов столько много, но они все будто не имеют смысла, поэтому какое-то время они просто смотрят друг на друга, молча. — Ацуши хороший парень, — он подходит ближе, останавливаясь у плеча, кладёт на него руку и шепчет на чужое ухо. — Не так ли? — Да, в отличие от тебя, — скидывает руку, открывая дверь клуба. Он закрывает за собой, вздыхая. В солнечных лучах парят пылинки; слышно, как Накаджима напевает мелодию, штопая дурацкий костюм для фестиваля; «о, это вы… ты», — дружелюбно произносит он, заметив вошедшего Накахару[его улыбка похожа на распустившийся подсолнух][он тянется к солнцу][всеми своими лепестками]. Чуя кивает — прядка спадает на лицо: парень старается сдуть её, но она остаётся на месте. Приходиться убрать руками. «Подойдешь ближе?», — добродушно спрашивает Ацуши, — «или будешь стоять там?». Шаги в тишине слышатся дико и слишком громко. Нервно вздыхает. Садится рядом. Сцепляет руки в замок. — А где остальные? — Репетируют, — уже не обращая внимания на парня, штопает дальше, а вместе с последним стежком отрывает нитку. Расправляя перед собой костюм, критически осматривает. — Мне больше нравится заниматься костюмами. — Так в тот раз ты просто примерил юбку, чтобы проверить? — Тот случай не выходит из головы, будто заевшая пластинка, поэтому Накахара не успевает остановить сам себя [порой так не хватает кнопки «ресет». Накаджима замирает, прижимая к себе костюм. Брови его дрожат в задумчивости; прикусывает губу; открывает рот, а затем тут же закрывает. Чуя понимает, что сказал что-то не то — «ты такой глупый» мелькает знакомым въедливым голосом. Шумит стул, скрипя о пол. Отброшенный костюм падает на стол — расстилается алой, привлекающей тряпкой. Ацуши шумит чем-то у полки, будто и правда что-то ищет. Впрочем, Накахара мог бы и поверить ему, если бы не щемящее чувство в груди. Он аккуратно берёт в руки костюм, щупает ткань, обводит нелепые рюша, натыкается на стразик с жемчужинкой, катает последнюю меж пальцев, собираясь с мыслями. — Если тебе нравится, — спокойно начинает тот. — Не хочешь выйти так на улицу? — Это глупо, — смущаясь, всматривается в чужое лицо, ища насмешку или осуждение. Но не найдя этого, опускает голову и плечи. — Юность ведь и существует для глупых вещей, — смеётся, пряча неловкость, но та проглядывается через «ха-ха-ха» ярким и броским неоном. Чуя замолкает на секунду. — Хочешь я тоже надену? — Нет, у тебя же будут проблемы, — в голосе появляется необычная строгость, словно стальной прут, каркас, который не сломить так просто. Почти злится. — Зачем вы… ты затеял этот глупый разговор? — Хочу поддержать тебя? — Со мной всё хорошо и не нужна помощь, — злость превалирует, вываливаясь сверху на голову Накахары повышенными децибелами. Он стушуется, прикусывая губу, будто как обычно сказал глупость, и уже хочет извиниться и уйти. — Я и не говорю обратного, — но вместо этого продолжает разговор, разворачиваясь к Ацуши. Их взгляды пересекаются. — Давай просто попробуем. — Идиот? — Скорее всего. Воцарившаяся тишина будто таила за собой что-то ещё, отчего Чуя и правда чувствует себя идиотом. «Убежать», — метается в его мыслях раненным безумным зверем, но он не двигается с места, ожидая [лучшего] исхода. Накаджима как назло молчит, словно разговор окончен, стоя уже у окна — повернут в профиль, задумчив, словно вообще не здесь. Накахара замечает, что парень красив — аккуратно сложен, ещё, будучи подростком, сложен нелепо, но каждая веснушка, длинные руки, искусанные губы… родные? Они знакомы не более полутора месяца, но [как бы клишировано, глупо и неуместно не звучало] ощущается это, как вечность. — Если передумаешь, — он всё же прерывает тишину первым. — То напиши мне. Уходя, Накахара не перестаёт чувствовать себя идиотом. Но попытавшимся идиотом.***
-…и ближайшую неделю ждёт просто аномальная жара, — блестящей белоснежной улыбкой миловидной ведущей. Яркая, точно просто картинка, она завлекает и пугает. — Ещё жара? Иокогама, кажется, вот-вот расплавится, — соведущий стучит по столу отвратного глубокого синего цвета. Неловкость сквозит в каждом его слове, а пот стекает по уже не моложавому лицу: в морщинках и белеющих в волосах прядках тускнеет, некогда такое же яркое и красивое, соответствующее «идеалу». Фруктовый лёд — ягодный — приятно холодит, но от этого начинает болеть голова. Или от того, что он в привычной манере предпочитает не сидеть, а лежать, опустив голову на весу, смотря на экран вверх тормашками. Суета на экране чуть утомляет. Но Накахара, разгрызая лёд, вглядывается, словно это может помочь. Ведущие перешучиваются, звонко и громко смеясь — «это просто катастрофа!» доносится их последняя реплика, и Чуя с ней соглашается. Ужасное лето полное смятения, странной тревоги [так чувствуют себя животные перед надвигающимся пожаром] и желания, выходящего из-под контроля. Раздаётся резко телефонный звонок. Он срывается с дивана, неловко ударяется о журнальный столик, скачет на ноге, шипя и ругаясь, пока не добегает до собственной комнаты. Но как только в руках оказывается телефон, то Накахара разочаровывается, беря трубку. «Да?», — глухо неожиданным разочарованием и шагами по прохладному деревянному паркету: доска к доске так близко, и это теряется перед взглядом вместе с туманными мыслями. На полу фруктовый лёд растекается неприятным сладким пурпурно-розовым пятном. Глазами ищет тряпку, а после идёт в ванну, вспомнив, где она была в последний раз. — Звучишь недовольно, ждал звонок от кого-то другого? –Чуя морщится, услышав это, будто пойманный кот за пакостью. Коё точно фурин звенит счастьем, пока за ней слышится шумный вентилятор, радио и разговор на незнакомом Накахаре языке. — Не скучаешь? — Нет, — формально отвечает он, включая кран. Одзаки слышит, но никак не реагирует. Только многозначно хмыкает. — Как твоя командировка? — Забавно, — что прячется за этим, она не поясняет. Чуя слышит веселые, хитрые нотки в её голосе — такие привычные. «Почти как у Дазая, только по-доброму», — приходит на ум аналогия, пока вытирает пол ногой с тряпкой. — Тут тоже жара, но разговоры о документации, новых заводах и прочем-прочем достаточно прохладные и глупые, чтобы отвлечь от этого. Хорошо ешь? — Хорошо, — он запинается об тряпку, чуть рычит, вздыхая. — Но моя готовка желает лучшего. — Вы опять с Дазаем поссорились? Ему нечего на это ответить. Ссора — это фейерверки, взрывающиеся прямо перед глазами, ярко и быстро, оставляя горечь пепла на языке. Это событие. Действие — направленное и шумное. А между ними словно затяжная, странная тишина. Многоточие [которое раздражает][оставленное просто так, без всякой здравой мысли][и от этого тяжелее всего]. «Ты же знаешь, если что я всегда выслушаю, и береги себя», — Одзаки прощается первой, но трубку не кладёт, ожидая, чужого ответа: она надеется на его благоразумие. «Ты тоже береги себя», — Накахара отключает звонок, кидая телефон на диван. [тот как назло молчит][сколько бы ты не смотрел на него] [сколько бы не ждал]***
Почти полночь, когда он, засыпая, слышит стук по окну. Вставать лень, поэтому Чуя старается игнорировать, но кто-то слишком настойчив. «Я убью тебя, кем бы ты ни был!», — кричит Накахара, опуская ноги на пол, злобно вглядываясь в темноту. Накидывает кофту, останавливается у окна, пытаясь понять, кто там. Раздражения появляется ещё больше, когда он понимает, что перед ним Дазай. Улыбается, машет рукой, словно ничего странного не происходит. Чуя шепчет одними губами: «не открою», словно это отгонит неожиданного гостя. Но парень не расстраивается, не уходит, а стоит, будто чужое мнение его не волнует [как обычно][так было всегда][и именно это тебя раздражает] — Если это не что-то серьезное, то я точно тебя прибью, — открывая окно, возмущается Накахара, пока Осаму проходит внутрь. Рассматривая комнату, он цепляется взглядом за доску с фотографиями — там и их общая — подходит ближе и цепляется пальцами за её край. «Миленько», — в непонятной манере: то ли издеваясь, то ли, правда, умиляясь. Не прибрано, но Чуя не волнуется, просто закидывая под кровать одежду, о которую чуть не спотыкается, и садится на кровать. Спина у парня изогнута в неровную, нервную линию, и так и хочется по ней провести рукой, успокаивая. Но Накахара ещё сильнее раздражается от этого: всё в этом человеке бесит его и выводит, будто нарочно, специально показывая его… слабым? Нерешительным? [н е ж н ы м] — Так и? — Он отводит взгляд сторону, как раз когда Дазай оборачивается. — Зачем приперся? — Соскучился? — Неуверенно, оставаясь там, в отдалении. На одной руке через задравшуюся кофту проглядывается бинт. Накахара замечает, но хочет этого не делать. Потому что это как всегда приведёт к ещё одному бессмысленному их разговору. «Он отшутится, пока я буду злиться, а после уйдёт», — вот, что знает Чуя. — Ночью? — [ты бы смеялся][если бы не было так печально] — Да? — Осаму подходит ближе, прикасается к лицу парня, гладит пальцами линию скул. Его взгляд направлен прямо, хотя и мысли совершенно не здесь. Накахара хватает чужую руку, отводит от лица, произнося емкое и понятное «хватит». — Раньше тебе нравились мои прикосновения. — Раньше ты не был придурком. — Был. — Знаю! — Неожиданно срывается на крик. Внутри всё трещит, ломается, изгибается. Ему не хочется продолжать этот диалог. Ему не хочется слышать эти слова. Ему не нужно знать это [пусть катится к черту][и дазай, и чувства, и тревога][и собственная отвратная привязанность]. Дазай отходит, качает головой — видимо, прощается — и направляется к окну. С плеча спадает кофта, он поправляет её вместе с рукавом, замирает, дотронувшись до стекла. «Следы оставишь», — говорит самую глупую в этой ситуации фразу Накахара[и у неё будто есть два контекста][оба явные и понятные][разрушающие]. Осаму пожимает плечами, а потом и вовсе утыкается лбом в окно, содрогаясь всем телом — слышится тихий всхлип непропорционально громкий для них двоих сейчас. Чуя не думает, тут же срывается, ступает аккуратно, но уверенно, обнимая некрепко, оставляя руки слабо сцепленными на талии. Они стоят так, не произнося ни слова. «Тепло», — лениво думается Накахаре, пока каждая мысль тяжелая, сонная и тянущая вниз. Почти засыпает прям так, но вдруг его руки расцепляют, оставляя позади, Дазай уходит, прикрыв за собой окно. И остается только пустота — знакомая и привычная, завязывающая напоминающим узелком вокруг пальца [и сдавливает его][до компартмент синдрома][так что отрезай смелее — иначе сгниешь][но ты только обводишь его пальцами, жалостно и скорбяще]. Парень отступает, валится на кровать, закрывая глаза — сон приходит сразу, точно спасение.***
Японский нудный. Это константа, вокруг которой Накахара готов возвести тысячи теорий — и каждая из них будет великой. Ручка скачет меж пальцами, крутясь, словно нож-бабочка: изящно, но нелепо [в другой жизни всё могло быть иначе][и многое имело бы больше смысла][но как и у каждого произносимого слова контекст исчез]. Учитель зачитывает очередное правило, поясняет, а после диктует что-то. Все остальные ученики сосредоточены, отчего Чуя ощущает некий дискомфорт и неловкость. Но японский до сих пор нудный, а нудные вещи… выматывают. Почти наравне с раздражающими. [«ты просто до жути не любишь принуждения», — отзывается внутри далеким эхом голоса, что старательно забыт] [«но манипулировать тобой легко, как ребенком», — не покидает тебя, шествуя, спускаясь перед тобой на колени, ластясь щекой о твою штанину] [«потому что ты честен до безобразия», — пробираясь дальше, оглаживая твои бедра, стягивая штаны, прикасаясь к разгоряченному и возбужденному члену] |глупо глупо глупо||просто прекрати это| |воспоминания душат точно яд| — Яд — это оружие трусов и женщин, — Накахара поднимает взгляд на учителя. В горле встаёт ком, ручка слетает, громко ударяется о парту, катиться дальше, падает на пол, создавая ещё больше шуму. Неловко извинившись, Чуя опускается за ней, шепча одними губами «идите все к черту».***
На крыше школы прохладно, потому что есть большая тень, отбрасываемая входом и ограждением-сеткой. Входя, жмурится от яркого солнца — оно беспощадно — и прикрывает глаза ладонью. Ветер треплет пряди волос, неприятно липнущих к коже. Вздохнув, проходит, садится на лавочку, открывая бенто. Но в последний момент останавливается, переплетает хвост в высокий — «вот так лучше» произносит сам себе, а после добавляет «приятного аппетита». Заносит палочки с рисом и останавливается. Аппетита нет. Перед глазами он видит чужую спину, дрожащую в плаче, и руку, обернутую неаккуратно, спешно в бинты [в попытках скрыть] «Мы не можем спасти тех, кто не жаждет спасения, мы не можем спасти тех, кто не жаждет спасения», — повторяет точно мантру, но та не помогает, поэтому откладывает еду. Ветер вновь дует, но уже в другую сторону. По крыше шелестит бумажка — глупая цветная листовка, заполненная заманчивыми слоганами, зазывающими в клуб, чьё название стёрлось. Не все слова можно разобрать или прочесть, но взгляд сам собой вылавливает: «чарующая», «интригующая» и «юность». Склоняя голову влево, обрушивает тяжкий вздох, не силясь справиться с иронией, перечеркивающей всё чёрной жирной линией. — Ты — музыка, но звукам музыкальным; Ты внемлешь с непонятною тоской.* — Жутким ураганом [тем самым, прогнозируемым на телевидении] врывается Осаму. — Тебе идёт хвостик. Такой хвостик. — Ради приличия мог бы сказать что-то дельное, — Накахара вредничает, но больше для виду, потому что чужое, обычное поведение успокаивает, словно всё стало на свои места. Как резинкой прошёлся, отсекая лишнее, а нужное наоборот. — А я всегда говорю дельные вещи, — присаживается на коленки, кладя голову на чужие бедра, будто собака. Чуя треплет его по вьющимся волосам, за ухом, словно подыгрывая, а тот лишь жмурится — Объяснения? Никаких? — Осаму лишь прикладывается щекой к чужому бедру, смотря на ограждение. «Жарко ведь», — злится Накахара, но не отталкивает. Слышится ответное «угу», нисколько не поясняющее происходящее. — Раздражаешь. — Как обычно? — Как обычно. Время тянется точно жвачка: секунда за секундой, минута за минутой. Ветер усиливается, скидывая за ограждение несчастную листовку — он провожает взглядом, неспособный оторваться от её падения. Опять вспоминаются бинты. Чуя аккуратно наклоняет голову, стараясь зацепить уже взглядом чужие руки. Дазай это замечает. Но по обыкновению не реагирует, с места даже не двигается. «Первый, кто себя выдаст — проиграет», — читается в каждом их жесте и прикосновении. Только дело в том, что, выиграв, ничего не получат [игра — это часть жизни][обучение, социализация, существование — оно есть везде][и всегда на вершине приз] [только сейчас вы будто проигрываете оба] [красная лента давно перерезана — беги со всех ног] — Новый учитель, — тихо начинает Осаму, крепко сжимая ткань чужих штанов. — Милый. — Нравится? — Не знаю, — пожимает плечами. И так всегда: притащит кучу вопросов, ответит на что-то несущественное. У Накахары сил нет читать между этим намеки, недомолвки, и не столько потому, что не умеет, а потому, что устал от этого. Он словно совершенно ему не важен. Что есть, что нет. — Почему ты просто не можешь сказать? — И желание отодрать лицо Дазая, спокойно лежащее на его коленке, растет по экспоненте. Ничто и никто не раздражает, как он. И при этом никто и ничто, не понимает также сильно, оставаясь странной частью жизни Чуи. — Многие вещи можно решить разговором. — Но ведь не все, — Осаму встаёт сам, оттряхивает штанину униформы, зачесывает челку назад, но та непослушно падает обратно, он поправляет рукава джемпера, смотрящегося ужасно, учитывая стоящую невыносимую жару. — Ладно, перерыв скоро закончится, потороплюсь. А ты всё же поешь, не хочу, чтобы ты упал без сил под конец дня. — Не будет такого, — кричит он ему вслед, чуть не кидая в спину палочки, но останавливаясь в последний момент. [ты сидишь несколько минут, а после уходишь тоже] [похоже, ты сошёл с дистанции]***
Удушающая жара сменяется на беспрерывный ливень, который будто пытается затопить улочки Иокогамы, ещё недавно разгоряченные солнцем. Гремит вдали гром, освещая комнату яркой вспышкой. Мелодия затухает, вместе с ней — Накахара поднимает взгляд на телефон, на котором начинается следующая композиция. Он включил какое-то рандомное радио, полное современных легких на мотив песен. «Потому что мой малыш идеален», — красивыми чужими ногами мажет по его сознанию. «Словно вышел из мечты», — глубоким синим морем качается волной в такт движению. «Опустив голову, и он идёт ко мне», — невинной, сладкой улыбкой, расцветающей полевыми ромашками. «Так что называйте это как хотите, да, называйте это как хотите», — прикрывая глаза, он погружается в тепло объятий [это такой приятный сон]. «И любит меня так», — шепчет, пробираясь под кожу. Но сквозь сон доносится звонок в дверь. Накахара медленно поднимается, трет глаза, а после просто смотрит в темноту коридора, словно это как-то ему поможет. Он надеется, что незваный гость уйдёт, поняв: тут ему не рады. Но чужая настойчивость поражает. Чуя идёт медленно, до сих пор не теряя надежды, что ему не придется с кем-то говорить. Особенно с Дазаем. Потому что это никогда и ничем хорошим не кончается. Даже в самые светлые дни, когда Накахара крепко держал его руку, тот умудрялся откусить оную по локоть [и кто из вас теперь собака?][поводок в его руке][вот ты и попался] — Эй, Осаму, просто вали куда подальше, — открывая дверь, кричит Чуя, но замолкает, увидев, кто перед ним. Несколько секунд он не понимает, как реагировать. — Ацуши? Весь промокший насквозь Накаджима стоит, склонив голову и плечи вниз, будто провинившийся. С волос капает на серую плитку: кап-кап точно мелодия шкатулки; кап-кап словно ритмичное тиканье часов; кап-кап будто других звуков и нет. Школьная форма — летняя — выглядит как-то чуждо и чересчур странно вместе с тем пугающе, будто навязчивая тень: это ощущение крадется, готовое напасть. «Ацуши, проходи внутрь», — протягивает руку, хватается за локоть парня, тянет вперёд, не дожидаясь ответа, запирает дверь. Но Накаджима только молчит, не поднимая головы. Брошенный. Отчаявшийся. Ищущий нечто — спасительный круг. Накахара срывается, быстро бежит до ванной, спешно ищет полотенце — почти все скинуты в грязное бельё — раздраженно цыкает. Однако удача на его стороне: замечает одно чистое, аккуратно лежащее в самом углу полки, в тени. «Вот и я!», — он старается звучать, как можно более жизнеутверждающе, воодушевляюще, протягивая полотенце, только Ацуши всё также не двигается, поэтому берёт инициативу в свои руки, вытирая чужие волосы. Парень неожиданно цепляется за чужую одежду — Чуя замирает, а после продолжает вытирать волосы, напряженно подбирая слова. — Накахара, — тихое и скромное, теряющееся в стуке капель дождя. — Могу я сегодня остаться у тебя? — Да, конечно, но тебе нужно переодеться, — ведёт за руку вглубь квартиры, но оставляет в зале, где автоподборка вновь включила какую-то песню. Чуя хмурится, минуту размышляя, стоит ли выключать музыку или оставить, а после уходит. Сердце стучит как бешеное — он делает глубокий вдох и выдох, берёт первую попавшую футболку и штаны, спешит вниз. Но Накаджима никуда не уходит, смотрит по сторонам, чуть качая в такт головой, вслушиваясь в слова песни. «Похоже тебе стало лучше», — протягивает одежду, успокаивающе и доверительно улыбаясь. Ему отвечают кивком, начиная переодеваться. Он успевает зацепить взглядом белоснежную кожу, отворачиваясь. «Ты же уже видел меня обнаженным», — Ацуши натягивает на себя футболку, она приятно пахнет отдушкой и чужой комнатой, — «любишь одежду посвободнее?». — Да, — Накахара прикрывает глаза, погружаясь в песню: вновь о любви. — Тебе она, наверное, как раз. — И это мило. «Голоден?», — проходя дальше на кухню, словно убегая от чего-то, спрашивает Чуя. Накаджима, закончив с переодеванием, прислушивается к собственным ощущениям, — «нет, ничего не нужно, просто можно побуду тут» [тревога заполняет тебя][звучит в такт сердцу][капает на пол черным, густым, противным — как же жалко, жалко, жалко][берешь в себя в руки][возвращаешься, смотря вперёд][«будет ли моя первая любовь чистой и настоящей?»]. Он до сих пор чем-то запуган или встревожен, стоя посреди комнаты, сжавшись всем телом, словно ожидая неминуемого конца, точно свиста гильотины. Чуя подходит к нему, садит его на диван, забирая мокрую одежду — «высушим её для начала» — и идёт повесить в ванной. Больше движения, меньше мыслей — так он старается успокоить и себя. А вернувшись, садится рядом, действуя больше по инерции, касается чужой руки, не подобрав нужных слов, в конце концов, обнимает некрепко, в случае чего давая Накаджиме возможность оттолкнуть или просто разорвать их. Прислушиваясь к сердцебиению, Накахара потихоньку и сам забывает о многом: о том странном, наполненном похоти желании, о Дазае, вечно врывающемся в его жизнь, о скуке и беспокойствах. Это всё, словно исчезает в глубоком синем море. — Прости, что так внезапно, — Накаджима обнимает в ответ, кладя неуверенно голову на плечо парня. — Такая глупость, если честно. — Поссорился с кем-то? — И Ацущи кивает, слабо, не отстраняясь. Чуя гладит его по спине успокаивающе, аккуратно, боясь напугать. — С девушкой? Но парень лишь чуть отрицательно мотает головой. Они замолкают. И песня тоже. Доноситься только перестукивание дождя — гроза и та молчит, словно боясь нарушить что-то неосязаемое, но безумно важное, сложившееся именно в эту минуту и секунду. Точно хрупкая и тонкая скорлупа — достаточно прочная, чтобы держаться, но готовая раскрошиться под прикосновениями пальцев: если надавить, и не останется ничего. Поэтому они сидят, отданные каждый собственным мыслям и тревогам. «От него так тепло», — Накахара не может остановить это, оно врывается к нему вновь и вновь, вместе с странным желанием помочь. — Побудь тут, хорошо? Отстранившись с неохотой, Чуя направляется в свою комнату. Только с каждым шагом его уверенность меркнет, а как только он становится в центр комнаты, то вовсе теряется, словно забыв, зачем пришёл [сначала отталкиваешь, потом будто избегаешь, а теперь делаешь всё это][разве это не глупо принять решение, а затем хвататься за первую же возможность?][люди так глупы][или ты?]. Набрав в грудь воздуху, выдохнув и собравшись с силами, он достает предмет, за которым пришёл. Подняв перед глазами, категорично рассматривает, мечась между: пойти на «глупость» или лучше ничего не делать. Спустившись обратно, он останавливается у арки в зал, склонив голову вбок — температура в теле словно поднялась, захватывая его пунцово-красным. Переминая пальцы, Накахара ждёт чужую реакцию. И теперь по ощущениям это точно пытка: долгая и тянущаяся. Ткань почти не прилегает к телу — странно. Синяя юбка от школьной формы смотрится неуклюже и непривычно на нём, отчего смущается ещё сильнее. Распустив ещё и волосы, Чуя наконец-то вновь поднимает свой взгляд, чтобы столкнуться с чужим — не осуждающим, а наоборот сосредоточенным и изучающим… не ожидавшим? Ацуши смеётся, пряча улыбку ладошкой. «Почему ты смеешься?», — немного раздражаясь, интересуется Накахара, ощущая ещё больший стыд, хотя казалось, куда больше. — Нет-нет, просто, я почувствовал себя таким дураком, — он замолкает, опуская взгляд на свои руки. — Все беспокойства показались такими пустыми и неважными, но вместе с тем появился стыд за то, что обременяю тебя и остальных. — Не говори таких вещей, — подходя ближе, садится на диван, беря чужое лицо в свои руки, чтобы парень смотрел ему в глаза. — Ты важен. — Как ты можешь так просто говорить что-то такое, словно не видишь проблемы? — Слезы катятся по щекам. Он не может это остановить — тоска и грусть рвётся из него птицей [просто застрели её][не дай самому страшному случится]. — Ты почти не знаешь ни меня, ни то, что со мной происходит. — Потому что это кажется мне… правильным что ли? Вновь воцаряется тишина. Только через какое-то время они начинают вновь разговор на отвлеченные темы, садясь рядом, крепко взявшись за руки — от этого спокойнее. Это длиться до самого утра, пока они не засыпают.***
Уже полдень, когда Накахара просыпается от солнца, настойчиво лезущего в глаза. Спина противно ноет — неудивительно, спать то сидя. Ему приходится встать и долго разминаться, чтобы скинуть хоть на чуть-чуть это противное ощущение. Накаджима только спокойно падает на диван, удобнее укладываясь. Будить его не хочется, поэтому Чуя уходит на кухню, замечает своё отражение в холодильнике, качает слегка бедрами, чтобы юбка последовала его движению — неопределенность застывает вместе с сердцем, а после с ударом приходит счастливая улыбка. «Лето полное глупостей, значит», — только и вертится у него в голове. — Мог и меня разбудить, — Ацуши приходит следом, словно не хочет оставаться один. Сонно трёт глаза, зевает, переминая с ноги на ногу. — Мне показалось, что тебе стоит поспать ещё чуть-чуть, — пожимает плечами. Прядь волос спадает неприятно на лицо, поэтому он убирает волосы в хвост, найдя какую-то резинку на стойке [в этом доме они валяются на каждой полке][коришь себя за глупую привычку оставлять собственные вещи, где попало][но может ли какое-то место в твоём доме быть «каким попало»?][отвратительно философская мысль]. — Я думал над тем, что ты предложил, — вдруг начинает Накаджима, подняв голову и встретившись взглядом с Накахарой. А после испугавшись остаться непонятым, напоминает — Про прогулку. — А, это, — делает вид, что забыл [только ты ничего не забываешь]. — Уверен? — Да, — парень ещё и кивает, словно это поможет звучать достовернее. Чуя отвечает также кивком: «хорошо, но у тебя ведь нет её собой, влезешь в ту, что на мне?». — Но боюсь, она будет мне коротковатой. — Обидится или принять, как данность, — рассуждает вслух, цепляясь ногтем за собачку на юбке. Та падает вниз, а Накахара поднимает свой взгляд. — И что будем делать? — Дойдём до моего дома? — И в ответ ему очередной кивок.***
Домик Накаджимы белый, небольшой, даже по меркам портовой Иокогамы, и будто пришедший из сказки, где его сделали из плиток шоколада; морковно-оранжевая крыша блестит от солнца; на фасаде «марципановые» с приятным теплым оттенком коричневого окна, за которыми виднеется подоконник, забитый цветами под завязку; свисают по бокам желточное кашпо с мюленбекиями. Чуя замирает у двери. «Я знаю, что вампирам нельзя пройти без приглашения, но не заметил у тебя клыков», — отшучивается Ацуши, игриво наклоняясь влево и чуть вперёд, становясь ближе к парню. — Я волнуюсь, — без обычной агрессии отвечает Накахара, подмечая, как трясутся его руки. — Оу, — только и выдает Накаджима. — Постоишь тут? Или всё же зайдешь? — Тут. Ацуши скрывается за дверью. Немного, совсем чуть-чуть, Чуя жалеет о своём решении, но происходящее и без того полно нелепой суматохи, точно наваливающийся ком, катящийся вниз с горы, собирая весь мусор. Сжав и разжав руку, он пытается успокоить себя, но волнение не проходит. Будто сначала он вёл прямую, ровную линию, но чем дальше, тем, больше дрожа, сбивался, в конечном счете, начав закручивать ту меж собой — путаница разрасталась, охватывая его [она дергается, почти что как паук своими лапками][или бешеный эквалайзер, скачущий вверх-вниз] — Вот и я, — Накаджима открывает дверь, но не ступает вперёд. Юбка хорошо на нём сидит. Он теребит прядь волос, то закидывая назад, то обратно пытаясь поправить. На лице его странная эмоция — спокойствие с редким, точечным волнением. — Идём, — лишь кивает Чуя.***
Первая проблема — Накаджима останавливается у лестницы: всего двадцать ступенек, но он отказывается ступить даже на первую. Чуя понимает, что его нет рядом на пятой и, повернувшись, кивком спрашивает: «в чём дело?». Но тот лишь смотрит вниз, на плитку, исчерченную геометрическим узором, сморщив лицо — «я стесняюсь подниматься» наконец-то тихо отзывается. Солнце вновь царит в Иокогаме — Накахара задирает голову к небу, щурясь, смотря на солнце, а после вздыхает, прикрыв их. Спускается. Встает вровень с ним. Плечо к плечу. Его дыхание становится тяжелее, но берёт его за руку. — Вот так лучше? — Чуя смотрит вперёд. Сердце его трепыхается от волнения и предвкушения, а затем он делает неуверенный шаг. Нога в ногу они поднимаются. Один — ветер щекочет шею. Два — доноситься еле слышимое пение, доносящиеся из маленькой кофейни, в которой самый вкусный и ароматный кофе с круассанами. Три — думается, что даже сердца ваши бьются в унисон. Четыре — солнечные лучи ласковой рукой гладят по голове. Пять — «в детстве я любил перепрыгивать через ступеньки» отшучивается, пока его лицо расцветает вместе с улыбкой. Пять — «а разве так не все делали?» почти смеется, мельком бросая взгляд на парня. Шесть — «эй, я верил в свою исключительность» волной будоражащего смеха, что словно самый прекрасный звук. — Ты исключительный, — продолжая подниматься, возражает Накахара. Он смотрит лишь прямо, и по какой-то неведомой ему причине не ощущает уже ни волнения, ни страха, а только уверенность. Будто вышел из дремучего темного леса на тропинку, ведущую в правильном направлении. — Я рад, что встретил тебя. — Я тоже. На вершине они замирают. На этой улочке — никто из них не мог припомнить названия — почти нет народа, а те, кто есть, не обращают на них внимания, спеша по собственным делам. Рыжая большущая кошка, громко мявкнув, спрыгнув с каменного ограждения, бежит вдоль дороги, виляя хвостом; молодая мама, неся сумку и уснувшего младенца, переговаривается с кем-то по телефону; на углу в той самой кофейне официант убирает посуду и вытирает столы, стоящие на свежем воздухе. Ярко-зеленые высаженные в ряд дзельквы сияют, чуть качаясь от ветра. Город живёт своей жизнью — и это почему-то удивляет их обоих. — Странно, ничего не изменилось, — говорит Накаджима, улыбаясь. — Побежали? — По какой-то необъяснимой причине, в необычном для себя порыве предлагает Чуя, пока на его лице тоже растягивается улыбка: от уха до уха. И они бегут, сцепивши руки, словно обгоняя других людей, ветер, всю планету Земля. Всё вокруг размывается — единственное, что замечает Накахара это чужой вырывающийся смех, и он вторит ему, не помня, когда в последний раз был так счастлив. Они перепрыгивают через какое-то небольшое препятствия, забегая в переулок, плутают, вновь выбираясь на разогретую людную улицу, не останавливаясь, продолжают бег — честно, никто из них до конца не осознаёт, куда именно их ведут собственные ноги. Такие мелочи не волнуют их: целый мир теряет своё значения, пока есть они. [ты хочешь продлить этот момент до вечности] [поэтому бежишь, бежишь, бежишь] [и ты счастлив] [как и он]***
Останавливаются они через часа два бега, и, подняв взгляд, Накаджима понимает, что рядом с домом Чуи. Восстанавливая несколько минут дыхание, парни подошли ближе, к двери. «Ты всё ещё хочешь остаться со мной?», — почему-то уточняет Накахара, прижав ладонь к холодному пластику. Повернуться боится — вдруг там сожаление и злость колют точно иглы: он этого не переживет. Сломается. Прямо здесь и сейчас треснет на «извини» и «просто забудь». Но его спины касается чужая теплая ладонь. «Хочу», — уверенно звучит следом, не ведая страха.Они проходят внутрь, и их встречает темнота коридора и приятная прохлада — разуваются, оба синхронно садятся на диван и вздыхают. — Сумасшествие, — устало произносит Чуя, но улыбается невольно и чересчур довольно. Он поворачивает голову в сторону парня и утыкается в чужую щеку. Ойкает, желая отодвинуться, но чувствует тут же теплые и мягкие губы на своих. Это приятно до головокружения: они начинают хаотично, невпопад мять губы друг друга, не всегда удачно попадая в такт, а в какой-то момент Ацуши решает прикусить, точно в сцене из взрослого фильма, и Накахара цыкает, а затем заливается смехом. «Прости», — нежно извиняется он поцелуями по лицу, пока не чувствует, как Чуя упирается ему в плечо. «Просто не спеши», — шепчет он, строя из себя опытного, а после всего через пять секунд путается в одежде Накаджимы. Теперь они оба смеются, стукнувшись лбами — «ааа, боже, это сложнее, чем в кино и книгах» сетует Ацуши вслух. — Я словно пьяный, — Накахара утыкается в плечо, ведёт руками вниз по чужому животу, подмечая, как тот дрожит от его прикосновений. — Неприятно? — Непривычно. — Я могу подрочить тебе? — Что? То есть да, конечно, — и тут же смеётся. –Извини, волнуюсь. Со мной такое впервые. — Со мной тоже. Накахара забирается под юбку, гладит член через ткань, давая отступиться, но после поцелуя в макушку, смело достаёт его, а затем и свой, оба берёт в ладонь, движется вверх вниз. Их дыхание сбивается на стоны — тихие, потому что неловко и странно. Сумбурность наслаивается на похоть с откровенным желанием — они стукаются вновь лбами в попытке поцеловаться, шипят, но находят губы друг друга. По ощущениям это и правда становится вечностью: тягучей, не ощущаемой, но существующей — брызгающей черным, сравнимым с теми самыми космическими дырами, затягивающими всё и вся. Оно съедает их прикосновениями, поцелуями и излившимся в руку семем — они оставляют в воцарившейся тишине «люблю», прикрывая глаза, сидя в объятиях. [иокогама уже словно плавится не из-за солнца][а твоей любви]