Сокрушённое сердце

      Ветер отчаянно бился в запертое окно, играя на старых износившихся рамах быстрый рваный ритм. Смеркалось. Зима стремительно и властно вступала в свои права, отгрызая бешенными кусками солнечный день, погружая маленький гарнизон в бесконечную ночь. Окруженный густым лесом, он теперь редко видел в гостях солнце. А потому его вечными спутниками стали множество маленьких снежинок, кружащихся в бурном дуэте с ветром, сквозь холодный безжалостный свет фонарей. Об осени напоминали лишь поблескивающие стеклом лужи — финал этого танца, что жестоко разбивал снежинки об еще не успевший окончательно остыть асфальт.       В медпункте, как обычно, голова шла кругом от недостатка воздуха. Открыть окно — поступок безрассудный, ведь метель непременно ворвется и с радостью развеет все бесценные бумажки, над которыми Ханджи корпела уже двузначное количество часов. С отъездом Майка у нее не осталось ни единого повода не задерживаться допоздна за работой. Мысль о пустой казарме угнетала, поэтому она предпочитала либо спать на старенькой кушетке в кабинете, а потом утром мучиться от боли в спине, либо работать до такой степени, чтобы не помнить дорогу до кровати. И на самом деле ей нравилось решать, по какому пути следовать, а не ждать, пока заботливый супруг или назойливый бывший потревожат ее увлекательную жизнь трудоголика и уволокут силком в сторону места отдыха.       Ее глаз невольно дернулся. Она не виделась с Риваем с момента его истерики, и сейчас медленно осознавала, что растянуть удовольствие его отсутствия больше не представлялось возможным. Все вопросы, которые у нее возникали по поводу отчетности, она задавала Майку. Конечно, не только Аккерман способен разъяснять щепетильные нюансы заполнения журнала индивидуального учета. Но только Аккерман вполне мог не спать в столь поздний час и ответить немедленно.       Ханджи на секунду задумалась: стоило ли оно того. Ментальные весы разума оценивали, что хуже: оставить заполнение журнала на завтра или лицезреть лицо капитана элитного летного отряда.       «Но ведь там делов-то, всего на полчаса, совершенно не хочется спать, да и завтра день осмотров, не так легко будет впихнуть бумажную волокиту. Совершенно необязательно задерживаться с ним дольше необходимого, и он, наверняка, этого не захочет, ведь прервется священный ритуал вечернего туалета или уборки, или чем он еще может там заниматься. В принципе, пускай хоть видит третий сон, один раз потерпит жалкую девочку, которой в очередной раз требуется помощь».       Ханджи резко захлопнула журнал, от чего снесла локтем стакан с карандашами. Пока собирала их, окончательно решила. Нет, ее в принципе больше не волновали вопросы его удобства. Потревожить его покой стало, в общем-то, делом принципа. Вылетела вниз по лестнице, чуть не забыв сам журнал. Слишком много чести, она еще, может, сначала ему в лицо плюнет, а после - начнет говорить.       Несколько мгновений на морозном воздухе, и она поняла, что забыла позаботиться о верхней одежде. Так и вышла в рубашке, халат она сняла сразу, как осталась одна. Возвращаться обратно было бы поступком не в ее стиле. В целом, проветриться всегда полезно. А свежий воздух бодрил лучше любого кофе. Возможно, она сейчас открыла для себя новый способ продлить и без того нескончаемый рабочий день. Жаль, у него время действия сезонное.       Ханджи шла, глубоко дыша, пытаясь отрегулировать циркуляцию крови в организме. Она где-то читала, что это способствует повышению температуры тела. Буря затихла, словно благословляя несчастную женщину в ее сумасшедших мотивах. Снег прекратился, и сквозь облака начала пробиваться луна. Зрелище было невероятное — лунный свет словно подсвечивал зарождающийся сумасбродный огонек в ее глазах, что, не видя препятствий, настойчиво двигались к своей цели.       Она зашла в здание, мысленно выругавшись на запотевшие очки. На первом этаже запах всегда стоял неприятный. Большая влажность, от которой воздух становился густым. И, в зависимости от времени, либо резкий запах хлорки с легкой примесью пота, либо разъедающий глаза пот с остаточными нотками моющих средств. Почему-то еще отдавало молоком, таким, в алюминиевой таре, с ощущением детства. Сложно сказать, с чем это связано, но Майк любил обосновывать тем, что молоко скисало на губах у рядовых. Подкреплением теории служило и то, что молодые солдаты никогда не чувствовали конкретно этот привкус.       На самом деле эти казармы самые уютные среди всех, где Ханджи приходилось жить. Даже тот же присущий запах здесь гораздо меньше раздражал. Виной тому, она догадывалась, щепетильное отношение к чистоте одного из офицеров.       У заветной двери, она почувствовала, что не дрожала — значит, полностью согрелась. Отступившие на мгновение эмоции начинали захлестывать вновь. Она громко, со всей силы, постучала в дверь. А после содеянного вдруг подумала, что такими действиями легко могла разбудить офицеров. Поэтому, когда ответа из комнаты не последовало, Ханджи решила демонстративно зайти, дабы раздражать Аккермана уже в приватной, звукоизолируемой обстановке.       Комната летчика встретила ее безмолвным одиночеством. Перед глазами мелкая рябь — резкая смена освещения не давала ничего увидеть. Чувство дезориентации давило, и Ханджи вцепилась в дверную ручку, как в спасательный круг. Так продолжалось несколько мучительных мгновений, а после, когда зрение восстановилось, она начала осматриваться.       Стандартная комната, каких в штабе сотни. Хотя эта скорее похожа на постановочную инсталляцию, какую можно увидеть в мебельном магазине — жилая комната, в которой присутствует стойкое ощущение того, что в ней никто не живет. Потому что, кроме идеального порядка, здесь не за что зацепиться, найти что-то говорящее о владельце. Цветок, картина, занавески, которые взяли из родительского дома, полный одежды стул — в каждой комнате было что-то особенное. В этой — ничего. В пособии по содержанию военных казарм, эта комната служила бы эталоном чопорности и стальной дисциплины. Все слишком правильно, так, словно владелец специально старался выставить эту идеальность напоказ. Или ему было просто настолько все равно, что даже элементарные предметы декора, создающие хоть какой-то уют, казались излишними и бесполезными. Словно, это не дом, не безопасный укромный уголок, где можно спрятаться ото всех, создать, пускай и небольшое, но свое пространство, а лишь временный ночлег, который сознательно не благоустраивают, чтобы в любой момент можно было без сожалений покинуть его, если того потребует ситуация.       «У него никогда не было настоящего дома, который можно было бы благоустраивать», — промелькнула мысль, заставившая Ханджи грустно усмехнуться.       Ее присутствие не вызвало никакой реакции, и, чтобы окончательно не сойти с ума в этой нервной темноте, она позвала его по имени, невольно перейдя на шепот.       Тишина.       Одернула себя и нарочито громко постучала по дверному косяку.       — Ты правда, что ли, спишь?       Ривай перевернулся на кровати на спину и прорычал что-то нечленораздельное, но очень недовольное, заставившее Ханджи начать мыслительный процесс. Стук от неожиданно быстро забившегося сердца отдавал в ушах, будто она испугалась. Будто она на секунду поняла, что зря пришла. Будто она придумала плохой предлог.       — Давай же, мне нужна помощь прямо сейчас.       Только сейчас обратила внимание, что пот стекал по его лицу и шее. Ему будто было больно вдыхать. Ривай лежал, окутанный беспокойным сном, так, что белые простыни под ним собрались в комок. Она позвала его снова, сама удивляясь, насколько тихим прозвучал голос. Позвала чуть громче, но он не просыпался, лишь немного дернулся. Подошла ближе, и странное предчувствие предупредительным сигналом завопило в животе.       Ханджи склонилась над ним, осторожно пошевелив за плечо. Ривай перехватил ее запястье. Резко поднялся на кровати. Невыносимо больно стало от бесконтрольной силы. Испуг не оставил и шанса вскрикнуть или попытаться выдернуть руку.       Ртуть в его глазах бурлила и светилась, когда Ривай пытался идентифицировать фигуру перед собой. Зрачки дрожали, как если бы он пытался посмотреть одновременно на нее и на кого-то у входа. Грудь ходила ходуном от частых попыток вдохнуть. В свете луны лицо исказилось судорогой, сделав его старше на несколько лет. И он отвернулся, уперев взгляд в стену.       Ханджи решительно перекинула ногу через него, стараясь перенести вес на колени, села сверху.       — Эй, приди в себя, — легко повернула его к себе. — Давай же, ну… — наклонилась, пытаясь рассмотреть в глазах хоть что-то, что могло бы ей помочь. Поняла, что почти не чувствовала руку. Значит адреналин в крови начал действовать.       Ривай не видел её, смотрел сквозь, не в силах осознать какие из силуэтов реальны. Его бил озноб. В ушах резонировал испуганный крик, плачь и звук воды, льющейся неконтролируемым потоком. В висках стучала кровь. Сердце билось бешено. Петра рыдала сидя напротив за столом. Ханджи сидела на нем. Он хотел бы знать, чего она хотела. Кого в нем видела. Он был так взбешен. Он был зол. Но она мертва. А Ханджи сидела на нем. Он переворачивал стол. А она убегала в ванную, хватаясь за стены. И было по-скотски смешно. Хотелось выстрелить себе в голову. Он сжимал кулак с такой силой, что пальцы сводило. А в янтарных глазах, с застывшими слезами, не страх даже, животный ужас. Ханджи с огромными глазами всё еще сидела на нем. И в ее взгляде было что-то сродни удивлению или беспокойству. Нет. Они обе были напуганы.       Но больше всех он сам. Дышать не мог, захлебываясь от мыслей. Страшно было умереть, не контролируя тело и голову. Сердце не выдерживало такого быстрого ритма. Голос женский шептал что-то на ухо. Разобрать бы, но не получалось. Ударить бы что-нибудь, но тело не слушалось. Оставить бы Петру в покое, но он не знал, что лучше. Поговорить бы с Ханджи, но она была так сосредоточена, держала пальцы на его шее. Все еще сидя на нем.       Ханджи молчала. Хороня его под этим молчанием. Вокруг происходило столько всего: разрушались судьбы, смерть приближалась, дым накрывал комнату. А из нее словно голос вынули. Она — всего лишь невзрачный призрак самой себя, мысли которого он не в силах прочитать. Настоящая Ханджи где-то спала сном младенца. Живая, счастливая, слишком эмоциональная, слишком хорошо вошедшая в систему. Ее тень была рядом. Всегда. Иначе ад не был бы адом. Сейчас она молчала-молчала-молчала, ускользая все дальше. Внутри вскипало знакомое раздражение. Если он впечатает ее в стену, она исчезнет, заговорит?       Вскрик разрезал темноту, вместе со звуком ударившейся о стену головы. Под пальцами бился ее пульс. А она всё еще не умоляла — молчала. Впуская воздух через силу, открывая-закрывая рот. Он приблизил лицо к ней лишь бы услышать хоть что-то. Призраки должны разговаривать, должны пускать в вены сожаление, должны напоминать, кто здесь настоящее чудовище. Ривай с ужасом и плохо скрываемой радостью ощутил, как вдохнул ее плотный, отдающий ему по инерции вибрации быстро сокращающегося сердца, страх.       Игры с Ханджи всегда будоражили. Он отпустил ее, зная, что поймает снова, до того, как она успеет раствориться в воздухе. Желая подарить самый страшный подарок — надежду. Настоящая Ханджи обязательно бы подыграла, его больная фантазия замерла. На дне ее глаз не было эмоций. Он подтолкнул ее, чтобы не увидеть там свое тело в черном озере. Она удивительно технично перевернулась, зажатая между ним и кроватью, в детском, нелепом жесте пряча лицо в подушку.       От нее пахло кофе и морозом. И Ривай наклонился, чтобы вдохнуть глубже, игнорируя на периферии сознания мысль, что раньше так ясно запахи во сне он не помнил. Волосы были влажными и растрепанными в идеальном беспорядке волнами спускались по ее плечам. Он поцеловал бы ее и ощутил прилив крови к горлу. Захлебнулся бы в ней наконец-то этой ночью. Но она дрожала спиной к нему невозможно беззащитная, не пытающаяся даже сбежать.       — Бедная… сама загнала себя в угол… — заправил прядь ей за ухо. — Так же ещё страшнее, тебе ли, сучке очкастой, не знать… — ледяными руками залез ей под рубашку, заставляя дернуться ещё ближе к нему. Пересчитывая ребра, погладил выше. — Когда не видишь… не знаешь, чего ожидать. — Хрипло выдохнул ей в ухо: — Ощущения обостряются.       — Ты не в себе, — констатировала мертвецки спокойно. И крикнула: — Ривай, мне больно!       Ханджи была отрезвляюще серьезной, когда вокруг всё окончательно сломалось от ее слов. Комната приобрела привычные очертания. В окне заблестела луна, разгоняя дым своим свечением. Никто не кричал, наоборот было тихо до того, что их дыхание звучало загнанно. Она змеей выкрутилась из его рук, кинувшись к столу.       Ханджи не могла быть настоящей, но была живой, когда по-человечески потерла запястье. Упёрлась руками в край стола, слишком сильно сжимая его. Тело немного вело из стороны в сторону, будто только силой воли она удерживала сознание. Стены норовили накрениться, потолок упасть, когда до Ривая со спазмом под ребрами дошло, что Ханджи не исчезала. Хуже ситуации быть не могло.       В глазах у нее читался вопрос, когда она опустилась в кресло. Что-то, что она боялась или не хотела озвучивать, но оно стеной стояло между ними. Всё вокруг сосредоточилось только на сердце метрономом, рассекающим воздух. В безмолвии был слышен скрежет шестеренок в голове Ханджи. Она обхватила руками виски, силясь удержать мысли. И подавив в себе первоначальное желание, спросила:       — Тебе лучше?       Ривай кивнул, ощутив, как в горле резко пересохло. В ее руках была его судьба. Без преувеличений. Ему следовало бы опасаться ее действий. Но его волновало не это. Что-то в Ханджи ломалось прямо сейчас, так явно, что он видел, как стекло разбивается внутри нее, оседая осколками в животе.       — Что самое ужасное ты видела?       Она выдохнула, как будто одновременно боялась и ждала этого вопроса. Ветер завывал за окном. Ханджи уставилась в темноту, вспоминая горячий воздух. Дым, оседающий вечной пылью на коже. Когда лицо невозможно было отмыть от ощущения грязи и крови. А запах копоти, спирта и смерти становился извечным спутником.       — Однажды я открыла машину после взрыва. А там от человека остался только прах. Полностью всё тело держало форму из пепла, — если бы она видела кошмары, эта картина непременно преследовала бы ее. Но тех эмоций, что ощутила в тот момент, она уже не испытывала, как не пыталась откопать. Осознала это только после того, как слова слетели с языка. — А ещё я помню был один парень. Весёлый. Совсем молодой, может года на три меня младше. — Ханджи не стала добавлять, когда поняла, что скорее всего он был ее старше. Просто в какой-то момент она начала нянчиться со всеми и резко постарела. — Он был водителем и часто говорил, как же ему повезло, что он разбирался в машинах, мол, если и быть здесь, то на его месте. Однажды он перевозил технику, а какая-то семья, видимо, пыталась сбежать. Подсветка не работала, — губы ее дрогнули в брезгливой усмешке. — Все знают, что машины неисправны, но сделать ничего нельзя. Они врезались в него на скорости, и он затормозить не смог, протащил по дороге. Затем вытаскивал из-под огромной машины тела. Там в мясо. Я не видела, конечно, но ты можешь себе представить, если машина танки везёт, что будет с легковушкой под ней. Потом он лежал у нас. Кричал, ночами плакал, дрался, маму звал. Стал совсем невменяемый. А там же нет цели вылечить, это невозможно. Надеюсь, не сделала для тебя открытие. Там важно в максимально короткий срок поставить на ноги. Видимо, где-то передавили. Может ещё что-то, не знаю. Я бежала за ним столько, что ног не чувствовала. Он рыдал у меня на руках. Хотел поговорить с мамой. Я ему объясняла, что нужно срочно вернуться, иначе в лучшем случае его посадят. А он всё маму звал.       — Что ты сделала?       — Застрелила его. — тишину разрезал выстрел, который никто кроме них не слышал. И хлюпающий звук вытекающей крови. — Шучу, — она повернулась к Риваю. — Посоветовала сломать ногу.       Ривай не мог понять, почему от ее слов стало легче. Он снова оказался с ней. В комнате, освещаемой тусклой луной.       — Он застрелился сам в ту ночь.       Снова раздался выстрел. На этот раз совсем внезапный. Ривай ощутил острый приступ вины перед Ханджи. Ей хватило стержня не допрашивать его.       — Прости, что заставил вспомнить.       Она рассмеялась.       — Не то, чтобы я забывала. Я думала, что нужно было подобрать другие слова, не бежать за ним, вдруг у него бы получилось…       — Не получилось бы. Парень — труп.       — Да. Да-да, так и есть, потом осознала. После пережитого крыша у всех съезжает. У кого-то больше, у кого-то меньше. Это нормально. Это происходит со всеми. Кто-то маму зовёт, кто-то Бога, ты — Петру.       — Что?       Оказалось, хуже быть могло.       — Ты звал ее. Я к тому, что это нормально, просто…       — Я что-то ещё сказал?       — Много всего, но бессвязное. Я просто не знаю, что с этим делать, видишь, в чем проблема. Если бы тебе ногу оторвало, я бы плюс-минус сообразила. А тут… Правда не знаю. Но это у многих так, почти у всех…       — Перестань, — оборвал Ривай. Она пыталась успокоить его, хотя из них двоих на оголенный нерв была больше похожа сама. Этот тон, не жалости даже, чего-то более глубокого, вызывал в нем желание ей треснуть.       — Да, — на лице у нее промелькнула улыбка, — ты только в лоб себе не стреляй, — она на мгновение протянула руку к нему и почти тут же одернула себя. — Мне вроде как не безразличен твой лоб.       В груди разливалось совершенно ненормальное тепло из-за ее реакции. Может быть поэтому, а может быть из-за того, что ему настолько плохо, что уже плевать, что она могла подумать, Ривай озвучил:       — Останешься со мной?       — Нет.       Он упал на кровать в единственном желании умереть прямо сейчас и подскочил, приложив руку к затылку. Нащупал какую-то папку. В лёгком недоумении перевел взгляд на Ханджи.       — Что это?       — А, точно! Дай сюда, — она подняла ноги на кровать, чтобы подтянуть себя с креслом ближе, и выдернула журнал из рук мужчины. Начала листать к нужной странице. — Щёлкни свет, пожалуйста.       Ханджи взглянула на Ривая и еле удержалась от смеха. Настолько широко раскрытых глаз она не видела у него никогда, или так давно, что не могла вспомнить. Он, вроде как, даже не дышал.       — Что это? — медленнее повторил Аккерман.       — Нет, а ты думал, я чего сюда пришла? — уголки губ предательски тянулись вверх, но Ханджи удалось взять себя в руки. Только чтобы приложить ладонь к груди и сказать: — Сердцем почувствовала.       И рассмеялась уже так, как хотела изначально, будто только осознав, что идея была ужасной: разбудить человека в середине ночи, чтобы он подсказал, как выполнять не его работу. То, что Ривай до сих пор не изменил выражения лица, смешило ее ещё больше.       Закрыла лицо журналом:       — Перестань, пожалуйста, — сквозь страницы она ощущала этот взгляд. Смех сдавливал грудь, сводил щеки, но она не могла остановиться. — Ну, ты посмотри, я вот хотела узнать, мне нужно прямо каждого расписывать или просто написать столько-то процентов жалобы на одно и так далее?       — Да мне вообще похер, что ты там напишешь.       Она так устала за эти дни. Не могла вспомнить, когда в последний раз ей было хоть на долю также смешно.       — Я вкручу себе замок, — подытожил Ривай под аккомпанемент ее заливистого смеха.       — Я сдам тебя Смиту тут же.       Ханджи была до ужаса притягательной, когда так улыбалась. У нее тоска на дне глаз и дождь в волосах, там, где когда-то был ветер. На губах улыбка до ушей. От нее веяло его свободой, с кулаками, разбитыми в драке, с плевком в лицо тому, кто сильней, с бесконечно-вечной борьбой. Она пахла горько, хоть горечавка и голубая (и это перевернуло ее мир!). А целовала всегда так, что дышать заново хотелось. Умела ли она все еще смотреть своим блядско-невинным взглядом?       Ривай открыл глаза и посмотрел на нее, необъяснимо счастливую, сидящую одновременно в его кресле и на кровати. Из окна дул ветер, и она покрывалась мурашками. Сейчас он дернет ее за руку, чудом оставшуюся в суставе, и она окажется на нем. Мурашки пойдут сильнее, если она приземлится удачно, и он просто прижмется губами куда-нибудь в район шеи.       Ханджи промолчит, сделает вид, что не заметила. Ривай поцелует ее настойчивей, чтобы это сложно было игнорировать. Проведет горячую влажную дорожку до максимально дозволенного. Ладонями сожмет ее бедра.       «Пожалуйста…» — прошепчет она с мольбой.       Остановиться или продолжить?       Не скажет, потому что не сможет произнести вслух, но хочет. Конечно, хочет, это же его фантазии.       Он почти трепетно перевернет ее на кровать, накроет своим телом.       — Всё в порядке, — поцелует ее рядом с ухом. И голос не дрогнет, потому что Ханджи должна быть уверена в этом.       Она длинными, невозможно красивыми ногами обнимет его. Будет пытаться стянуть ими его штаны, не столько для результата, сколько обозначая своё желание.       Он сядет, закинет ее ногу себе на плечо и поцелует острую, любимую коленку.       Ханджи будет смотреть своим прожигающим взглядом. Дышать часто-часто и теряться от того, как сносит голову. Потом ей будет бесконечно хорошо. Она застонет от удовольствия. А стоны будут теряться в его губах. Вцепится в него и будет держаться, как за единственное, что не может сломаться.       — О чем ты думаешь?       Ривай открыл глаза от внезапного вопроса.       — О том, какой бардак ты вечно устраиваешь.       Ханджи усмехнулась с толикой ностальгии.       — Я никому не расскажу. Но подумай о том, что живой инструктор лучше мертвого лётчика.       — Этого не происходит, когда я в небе.       Она задохнулась от возмущения:       — То есть происходит достаточно часто, чтобы мог уловить взаимосвязь и делать выводы?       — Ты сказала, бывает со всеми. У тебя…       -… Со мной не было, — выпалила Ханджи. Низ живота свело узлом.       Ривай хмыкнул, отворачиваясь к стене. Хотелось, чтобы она была откровеннее с ним в ночь, когда бесцеремонно ворвалась в его пространство, и узнала то, что он не собирался показывать. Ей — даже больше, чем остальным.       Она легла к нему, устремив взгляд в потолок.       — Два раза у меня был приступ паники, — Ривай рядом с ней перестал дышать. — Первый, когда открыла ту машину. Меня успокаивали. А второй вчера.       Всё тело мужчины прошибло разрядом тока. Здесь. Без причины. Как и у него. Ханджи подвинулась ближе, все ещё почему-то ощущая в нем опору.       — Ночью в кабинете. Было так тихо. Никто не разговаривал, и за окном никакого шума. Я работала. Буквы начали плыть перед глазами, — дыхание у нее стало неровным, и она зажала в кулаке край юбки. — Становилось всё тише. И вот как-то это всё так давило, что стало до слез страшно. — Она повернулась к нему. Борясь с честностью и неловкостью, все же продолжила: — И может быть это более настоящая причина, почему я пришла к тебе.       Ветер уже не шумел. Спать им осталось всего ничего. Сознание уплывало, вопреки здравой мысли, что вставать утром будет тяжелее, чем продержаться до конца ночи. Кровать была узкой донельзя, что ужасно раздражало. Особенно, когда Ханджи крутилась без перерыва.       Она мечтала не знать о том, что узнала. Кто угодно сломается, но не он. Это нерушимая истина, которую Ханджи вплетала в свои речи каждому, кому нужен был фундамент. Страшнее всего было то, что она и сама хотела в это верить. Она бы сделала многое, всю себя похоронила, лишь бы он остался нерушимым. Тем, кто удерживает стабильность. Скорее символом, чем человеком. Вот в чем с ним было дело. Если задуматься, было ли в ее жизни что-то более устойчивое, чем недовольный коротышка в зоне вытянутой руки?       Ривай не спал. Но очень пытался. Он лежал как идеальный солдат, коим и являлся, по стойке смирно.       Забыться бы в его руках. Перестать контролировать ситуацию и думать бесконечно. Лететь с ним с горки, как тогда, и бояться, что он голову разобьёт. Когда в волосах снег, в лёгких счастье, в руках весь мир, а хотелось только его и то не сильно. Так, из интереса посмотреть, какой он, когда твой. И чтобы руки его… чтобы обнимали так, словно ничего в мире в сущности и неважно. Чтобы смотрел он на тебя ледяными глазами, говорил, что не любит, а сердце вдребезги не разлеталось. И море было по колено. И жизнь, как будто, не пустое. И ты как будто не игрушка, дешёвая, стеклянная белочка на ёлке.       — Ты дышишь слишком шумно, — не выдержал Ривай.       — Закрой уши, — прошипели ему в ответ. И она снова перевернулась.       Ривай продолжал считать себя сильным. Ханджи уже очень давно считала себя потерянной. Он сделан из железа, ледяного метала. И он лучше других знал, как с этим обращаться. Она таяла на глазах, горячим воском ускользая из рук. И она понятия не имела, что с этим делать.       Ей хотелось скулить от безысходности. И она смеялась. Смеялась от осознания как близко они подошли к краю. Сейчас только падать или лететь. Она упадет.       Ривай хотел спокойствия. Он устал больше, чем это вообще возможно. Так часто падал, что уже не верил, что приземление опасно. У него никогда не возникало желание прыгать с обрыва. Но он знал, что прыгнет когда-нибудь. За ней. Вот в чем всегда было дело с ней. Она плавила его. Других — сжигала. И пусть она смеется и плачет, пусть вечно перебирает бумажки или болтики. Пусть нянчится со всеми, но не с ним. Только пусть живет.       Он раньше и не знал, что кровать начала скрипеть. Ханджи только подумывает повернуться, а она уже протяжно ноет. Ханджи уже повернулась, а кровать ещё пять минут продолжает измываться над его перепонками. И без того вжатый в стену, он чувствовал, что его перемелет ночью в этой мясорубке.       Он обхватил ее, пригвоздив спиной в свою грудь, удерживая наконец-то на месте.       — Чуть-чуть… Пожалуйста… — пальцы ее тонкие пытались залезть между его рукой и своими ребрами. Дать расстояние. Ривай усилил хватку. И Ханджи поняла, сколько у нее на самом деле было свободы до этого. Она еле слышно прохрипела, совсем не шутя: — Дышать не могу… Ривай, — уже умоляла на последнем слове. Ногтями впивалась в предплечье.       — Так страшно, — выпалила она, ощутив, что лёгкие могут раскрываться.       — Да, тебе должно быть, — усмехнулся про себя Ривай. Она не отреагировала, лишь убрала руку. — Все в порядке, — сильнее сжимая ее в объятиях, твердым голосом проговорил он. Потому что Ханджи должна быть уверенной.