Это не лечится

июнь 1997

The easy way Is not the way my life will take Because the limit is the sky The easy way Is not the way that I can take My life's in pieces half the time Лёгкий путь — Не моя дорога, Ведь предела нет. Лёгкий путь — Я его не выберу, Моя жизнь разлетелась на куски. «Aleyah», Scorpions

Я затянул потуже завязки пижамных штанов — после недельной голодовки в заброшенном доме все шмотки болтались на мне, как на вешалке. Когда та женщина в полицейском участке, куда мы с Сэмом вломились под утро, дала мне гамбургер, у меня от одного только его вида закружилась голова. Потом меня долго рвало в туалете, и этим гамбургером, и выпитым кофе, и картошкой, а когда я вернулся, Сэмми уже увезли. Наверное, если бы я не устроил им скандал, меня бы просто отдали отцу, и все, может быть, обошлось. Но я в тот момент об этом не думал. Я просто хотел быть рядом со своим братом. И вот я был рядом. Я знал, что он тоже где-то здесь, я прочел его имя на папке в кабинете доктора, но увидеть его самого мне так и не удалось. По факту, мое пребывание здесь не многим отличалось от заключения у того психа-похитителя. Правда, у меня была койка с чистым бельем, меня кормили три раза в день и даже заботливо пичкали антидепрессантами, которые я честно прятал под язык, а потом выплевывал в унитаз. Но я по-прежнему никуда не мог выйти, на окне у меня красовалась решетка, а все мое общество составляли кучка психов, мрачный санитар Конрад и доктор Робинсон. К ней меня водили по утрам, и в течение часа она с приторной улыбочкой и притворной заботой в голубых, аккуратно подведенных глазках пыталась расспрашивать меня о всякой хуйне. «Пиздеть — не мешки ворочать», как любил говорить Бобби. С этим я справлялся без труда. Я с кучей подробностей рассказывал доктору, как во втором классе встречался с Линдси Морган, как учился кататься на водных лыжах на озере Тахо, как помогал отцу ремонтировать стиральную машину. Таких историй было у меня в запасе дохуя и больше, но однажды она вдруг спросила: — Не хочешь поговорить о сексе, Дин? Меня это сразу напрягло, но я безмятежно улыбнулся и игриво двинул бровями. — И что вы хотите про меня узнать, доктор? — Для начала о твоих сексуальных фантазиях. Твою мать! Ну не мог же я рассказать ей, что дрочу, представляя, как мой младший брат берет в рот мои пальцы. Я начал плести что-то про девушек, в купальниках и без, о взбитых сливках на голых сиськах, и прочей расхожей дребедени. Нет, это меня в принципе тоже возбуждало, так что распинался я вполне искренне, но докторша, похоже, осталась недовольна. — А какое у тебя было самое сильное сексуальное переживание? Мы бежали по заросшему проселку, тому самому, по которому ездил похититель на своем «плимуте». О том, что дорога не совсем заброшена, говорили скинутые на обочину упавшие стволы, треснувшие под колесами сухие ветки и примятая пыльная трава. Справа сквозь листву проблескивала вода — река или озеро, мы так и не разобрались. Мы просто бежали, держась за руки. Солнце клонилось к горизонту, длинные синие тени летели впереди нас. — Больше не могу, Дин, — пробормотал, задыхаясь, Сэм и остановился, держась за грудь. Я тоже остановился и обернулся к нему. Он поднял на меня взгляд и вдруг прыснул. Я удивился: — Что? — Ты бы себя видел, Дин! Чумазый, как трубочист! — задушено засмеялся Сэмми. — Ой, можно подумать, ты после лазания между стен остался чистюлькой, — парировал я. — Тоже весь в грязи. — А может, искупнемся? — Сэм кивнул на воду, которая в этом месте была совсем близко, всего в нескольких ярдах от дороги. — Я месяц мылся в умывальнике, так хочется намокнуть целиком. Он посмотрел на меня совершенно щенячьими глазками, и я не устоял. В конце концов, у нас впереди был еще весь вечер и вся ночь, уж до шоссе-то мы успеем добраться, а там до полиции нас кто-нибудь подкинет. — Ладно, мне тоже помыться не помешает, — согласился я, и мы наперегонки ломанулись через кусты к воде. Возле берега было довольно мелко, мне по пояс, ноги скользили по глинистому дну, и окунуться в теплую, просвеченную закатным солнцем воду оказалось запредельным удовольствием. Я несколько раз нырнул с головой, чувствуя, как вместе с грязью с меня смывается многодневное, ставшее почти привычным, тревожное напряжение. Рядом, фыркая, как тюлень, плескался Сэмми. Неважно, что мы не знали, где мы, что по-прежнему были в опасности, главное, мы были вместе. Мой брат находился рядом со мной — стоило лишь руку протянуть, и дотронешься. И я протянул руку, и коснулся кончиками пальцев его голого плеча. Сэм тут же обернулся и посмотрел на меня сквозь намокшую челку. Его глаза сощурились, потому что за моей спиной садилось солнце, и я видел крохотные огненные отражения в каплях, висящих на мокрых прядях и застывших в ямочках на щеках. — Диин? — вопросительно протянул Сэмми. А я не мог ничего ответить, у меня горло сдавило так, что не продохнуть. И Сэм вдруг шагнул вперед и прижался ко мне всем телом. Он был уже почти одного со мной роста, и я ощущал его всего. Острые коленки, твердый пах, ребра, упирающиеся мне в грудь при каждом вдохе, ледяной кончик носа и шершавые губы на моей шее. Он был холодным, как лягушка, и горячим одновременно. Я обхватил его руками и стиснул так, что чувствовал, как колотится его сердце, так близко, будто в моей собственной груди. А, может, это было мое сердце, я не мог разобрать, да и не хотел. Я не знаю, было ли в моей жизни переживание, сексуальное или какое-нибудь другое, сильнее, чем это. Вслепую мы выбрались на берег и покатились по траве, бешено целуясь. Никогда и ни с кем мне не было так сладко целоваться. Мы хватались друг за друга, как утопающий за соломинку, терлись друг об друга так, будто всерьез рассчитывали разжечь пламя, и, ей-богу, у меня было ощущение, что еще чуть-чуть — и трава под нами начнет дымиться. А потом мы лежали, сплетясь в клубок, как два звереныша, и я впервые в жизни после оргазма чувствовал не опустошение, а странную наполненность. Я был целым, законченным, как пазл, в который добавили последнюю деталь, и он, наконец, из разрозненных фрагментов превратился в картину. Так произошло и со мной. Я понял, что Сэмми — моя неотъемлемая часть, кусок моей души, моей жизни, без него я просто не смогу. Не смогу быть собой. Не смогу быть. Конечно, ничего такого я не стал рассказывать доктору Робинсон. Это ни ей, ни кому другому, знать было совершенно не обязательно. Но совсем без истории я ее не оставил: я вспомнил и в красках рассказал, как расстался в шестнадцать лет с девственностью на одной из вечеринок. Врачиха вежливо дослушала и отпустила меня. Даже дополнительных пилюль не назначила. Но надо мной нависло ощущение надвигающейся беды. Ведь не просто так докторша устроила мне этот допрос. Неужели Сэмми поддался на ее «дружескую» улыбку и уверения во врачебной тайне и открылся перед ней? Нет, только не это! Я мог себе представить, что за этим последует. Четырнадцатилетний парнишка признался, что ему нравится парень. И не какой-то абстрактный парень, а его брат. И не только нравится, но и отвечает взаимностью. Это ж, блядь, не просто гомосексуализм, а отягощенный инцестом. Я судорожно вспоминал свои беседы с доктором Робинсон. Вроде бы нигде не прокололся, даже никаких намеков не давал. Оставалась еще надежда, что они решат, будто это эротические фантазии подростка, не определившегося со своей сексуальностью, пропишут таблеток, велят посещать психолога раз в неделю и отпустят на все четыре стороны. Но эта надежда была очень мала. И вскоре мои худшие опасения начали подтверждаться. В конце недели за мной приехал отец. Мне выдали нормальную одежду и отвели в приемный покой. Я сидел на клеенчатом диванчике, мимо сновали санитары и больные, а я смотрел на двери в конце коридора. Я ждал, что щелкнет замок, и оттуда выведут Сэмми. Черт, я даже не представлял, что могу так соскучиться за неделю! Но часы над постом старшей сестры отсчитывали минуту за минутой, а Сэм не появлялся. Папы тоже не было. Я понял, что ничего хорошего мне ждать уже не приходится. Вышел отец. Для постороннего глаза, он выглядел невозмутимым, но я-то видел, что внутри он весь просто кипит. Если бы не люди кругом, я бы огреб нехилую затрещину. Да, он явно имел беседу с доктором Робинсон. И хрен его знает, что она ему наговорила обо мне и о Сэмми. Внезапно мне как-то расхотелось выписываться. — За мной, — негромко скомандовал отец, и я без всякого энтузиазма двинулся следом за ним. Вопреки моим ожиданиям, никакого выговора и тем более трепки не последовало. Отец просто молчал всю долгую дорогу до дома. Он смотрел мимо меня в зеркало заднего вида, а я словно был пустым местом. Я несколько раз пытался с ним заговорить, но он продолжал игнорировать меня, и я смирился. Когда мы приехали, Джо с визгом бросилась мне на шею, но Эллен лишь хмуро сказала: — Рада, что с тобой все хорошо, Дин. Похоже, отец успел пообщаться с ней по телефону, и теперь она тоже думала обо мне черт знает что. Впрочем, я прекрасно осознавал, что они недалеки от истины, и на деле все даже хуже, чем они представляют. Поэтому обижаться на них или возмущаться не мог. Но это не значит, что мне так нравилось. Я словно бы стал невидимкой в собственном доме. Раньше, до похищения, и папа, и Эллен постоянно ездили мне по ушам: поступление-поступление-поступление. Подкидывали мне брошюрки разных университетов, заставляли сдавать тесты и заполнять анкеты. А теперь им уже не было до этого дела. Письмо из университета штата я случайно обнаружил на кухне через несколько дней, после того, как оно пришло, среди конвертов со счетами. Конечно, я не собирался туда поступать, но сам факт говорил о многом. Если я не спускался вовремя к столу, Эллен уже не кричала: «Дин, иди завтракать!», отец не звал меня посмотреть вместе бейсбол, не просил помыть машину или постричь лужайку. Даже Джо, заразившись общим настроением, едва меня замечала. Только близняшки неизменно были рады меня видеть и с удовольствием играли со мной. В моей комнате по-прежнему стояли две кровати, и вид пустой койки Сэмми каждую ночь не давал мне уснуть. Я отворачивался к стене, накрывал голову подушкой, но это не помогало. Иногда я ложился на его место, укрывался его одеялом, нюхал наволочку, но она пахла кондиционером для белья и ни капли не напоминала о брате. Я листал его книжки, перебирал газетные вырезки… и мне так его не хватало! Я не знал, что чувствую. Мне просто хотелось, чтобы он был рядом. Чтобы он смеялся, показывая ямочки на щеках и морща нос, чтобы болтал всякую ерунду с умным видом, чтобы обиженно смотрел из-под челки, чтобы тянул свое «Дииин», чтобы, смущенно улыбаясь, лез обниматься, чтобы можно было схватить его за тонкое запястье, прижать к стене и целовать в мягкие девчачьи губы, чтобы… любить его. На мои расспросы отец отмалчивался, а Эллен говорила: «Обращайся к папе». В конце концов, я чуть ли не силой вынудил их признаться, что они поместили Сэма в закрытую частную клинику «для психической реабилитации после моральной травмы», при этом у них были такие лица, что не составляло труда догадаться, о какой моральной травме идет речь, и кто нанес ее. А вот узнать, что это за клиника, и где она находится, мне так и не удалось. По моей просьбе Эш с помощью Кейт Либби взломал базу данных больницы, куда меня и Сэма запихнули после похищения. Мою больничную карту удалось отыскать без труда, там не было ничего интересного. Результаты тестов: я помнил, как рисовал картинки с идиотскими домиками, зелеными деревьями и фантазировал, будто что-то вижу в абсолютно бессмысленных кляксах. Из всех умных слов, что там понаписывала доктор Робинсон, я понял одно. С моей грубой душевной организацией мне никакая стрессовая ситуация, вроде того маньяка, нипочем. Отряхнулся и дальше пошел. Да, не знала она о моих кошмарах, когда я просыпался весь мокрый, с бешено колотящимся сердцем и комком в горле. Были и другие сны, после которых я долго лежал с дурацкой улыбкой в коконе из простыней, с пятном спермы на трусах, и болью в груди, сны о Сэмми. Только в надежде их увидеть я и ложился в кровать. Больничная карта Сэма содержалась в особом, закрытом дополнительными паролями разделе. В ней тоже хватало всяческих тестов и мудреных словечек. В одном месте я увидел пометку «Магнитофонная запись интервью прилагается» и пожалел, что у меня нет возможности заполучить эту запись, я так хотел услышать голос Сэмми. Про брата врачиха писала гораздо больше и подробнее, чем про меня, но ничуть не более понятно. На каждом шагу я спотыкался о мудреные выражения, которые мне ни о чем не говорили. Я распечатал заключение и несколько дней разбирал его со словарями и справочниками. «Пациент показывает достаточно высокий уровень тревожности, возможно нетипичное когнитивно-бихевиоральное поведение при истерическом расстройстве личности, вызванное переносом ситуации-раздражителя (похищение и удержание без согласия) на внутрисемейные отношения в контексте авторитарного поведения отца. Наблюдается несоответствие вербальных и невербальных реакций пациента во время клинических интервью. Повышенная агрессивность, немотивированная бдительность, переходящая в подозрительность, ожидание угрозы и нападения. Пониженное настроение, депрессия, чувство одиночества и отчаяния. Нарушения памяти, выраженные в парамнезии (ложные воспоминания об интимных отношениях с братом). Притупленность эмоций и агедония». В переводе на человеческий это все означало, что Сэмми стал нервный, раздражительный, впал в депрессию. Ну а кто бы остался в норме, пережив подобное? Он еще молодцом держался, учитывая, что его «ложные воспоминания» как раз таки вполне реальные. Но я искал не это. «Перевести в клинику «Плезант-холл» для лечения расстройства сексуального предпочтения на базе посттравматического стрессового расстройства». «Расстройство сексуального предпочтения». Это так доктор Робинсон назвала любовь Сэма ко мне? А где адрес клиники, где хоть какие-нибудь ее координаты? Ничего найти не удалось. Я целыми днями пропадал у Эша, возвращался за полночь, а то и под утро, но никто мне и слова не говорил. А потом Эш уехал в свой Массачусетс, и стало совсем тоскливо. Однажды мне на глаза попалась газетная заметка о таинственных происшествиях в Юте, и я понял, что оставаться дома дальше нет смысла.