Действие 1. Старый Свет.
1807. Лондон. Массивный дубовый стол, казалось, занимал собой большую часть кабинета и при этом поглощал пространство вокруг себя. На нем аккуратным стопками стояли гербовые и простые листы бумаг. Рядом расположилась ажурная чернильница с крупным пером, украшенным металлическим наконечником с причудливым узором. Где-то в другой части стола стояла богато украшенная камнями и жемчугом и практически не используемая табакерка. Стул, на котором сидит хозяин кабинета, выполнен в тон столу и обтянут темным шелком. Стены покрыты однотонной краской, так как их все равно не видно за большим количеством книжных шкафов, на которых стоит буквально все: от старых писем и копий отчетов, сделанных исключительно ради спокойствия, до многотомных французских романов. В воздухе витал легкий аромат кофе, в последний раз напомнивший, что чай все же лучше на вкус. Хозяин кабинета сидел за столом, подперев голову рукой. Простота фасона его строгого костюма компенсировалась роскошными запонками и толстой золотой цепью от карманных часов, наверняка не менее дорогих. Однако вошедший в помещение человек думал явно не о цене убранства комнаты и аксессуаров человека, сидящего перед ним. — Сэр Артур, к системе присоединились Пруссия и Россия. — Нет ни в одном известном человечеству языке слова, которое бы в достаточной мере описывало, насколько мне нет дела. Франция считает, что этим перекрывает мне кислород и выводит свой продукт на европейский рынок. В действительности же от блокады все только потеряют, мы же более чем способны удержаться на плаву. — Но как же резкое уменьшение денежных поступлений в казну от сокращения экспорта, сэр? — У нас достаточно рынков вне Европы. — Вы так уверены в наших возможностях, сэр? — Я уверен в Короле и в себе. В этом весь Англия, сказали бы те, кто давно его знает, — храбриться и хорохориться, когда перспективы на будущее мрачнее лондонского неба. Но Артур скорее съест свое же сердце, чем признает, что Франциск своими действиями может нанести ему вред. В этом тоже весь Артур. Чтобы подрезать паруса Британской Империи тебе придется сильнее постараться, Франция. Готовься, что кровь будут пускать тебе. Шотландия делает затяжку сигары и насмешливо глядит из-под отросшей челки, Уэльс смотрит с каким-то сожалением. Англия не любит чтобы его жалели и Шотландию. — Скотт? — Да, Сасэн? Издевается. Скоттина. — Если бы ты сейчас мог выбрать сторону, на чьей бы ты был? — Tu sais, Arthur. Tu sais parfaitement bien 1807. Лиссабон. Небольшая гостиная насквозь пропахла дымом от сигар. Довольно роскошный дом прошлось променять на сравнительно меньший и куда менее богато убранный: темно-зеленый диван, пара резных кресел, столик из красного дерева, несколько шкафов разного функционального назначения и обчелся мебели. Война — дело недешевое, а когда чересчур амбициозные правители постоянно покушаются на тебя и твои колонии, воевать приходится часто. Поэтому же сейчас Португалия сидел в кресле в однотонных брюках грубого покроя и в скудно расшитой рубашке с закатанными по локоть рукавами и даже волосы не собрал — его бы засмеяли покажись он в таком на улице. Но с переездом столицы в Бразилию и самому Португалии, оставшемуся в Европе, пришлось начать вести себя скрытно. На подлокотнике дивана сидел Испания. Несмотря на явное внешнее сходство с Португалией, сейчас он выглядел максимально контрастно с соседом: белый мундир пехотинца был совершенно новым, эполеты и пуговицы разве что не сияли, в руках причудливый головной убор гренадера. — Португалия, ты должен присоединиться к блокаде. — Должен я Британии двести тысяч фунтов стерлингов, а присоединяться никуда не должен. — Мы сейчас не в том положении, чтобы выбирать сторону. Захватит тебя Наполеон — что делать будешь? Думаешь он простит нынешнее предательство? — Вот когда захватит, тогда и поговорим. — Португалия! — Да не кричи ты, я уже почти девятьсот сорок лет как Португалия. — Ты уже почти тысячу лет как неисправимый идиот. — Зато твой идиот. — Да ни в жизни. — Ты меня любишь, я же знаю. — Жуан Клементо Родригеш де Фиренце, перед Богом и перед тобой свято клянусь, я тебя искренне, сильно и совершенно безумно терпеть не могу. — Называешь меня полным именем, братишка? Кажется кто-то правда очень зол. — Мы не братья. — Тебе нравится так думать, потому что будь у нас родители, я бы определенно был любимым ребенком. Испания лишь зло посмотрел на Португалию, тяжело вздохнул и, не чувствуя необходимости в дополнительной просьбе и последующем дозволении, взял из портсигара Португалии сигару, обрезал головку и поджег кончик. Пока дым наполнял легкие, Антонио думал, что для этой гостиной портсигар выглядит слишком вычурно. 1809. Копенгаген. Дания совершенно очевидно любил помпезность. Поэтому жил он, подобно своему королю, в замке. Менее средневековом, более простом и менее функциональном, но все еще вычурном замке. Его собственная комната была под стать владельцу: огромная кровать с балдахином, на кровати шелковые простыни, а сверху бархатное покрывало — дорого и непрактично. Стены украшены где-то картинами, где-то охотничьими трофеями в виде рогов, клыков и даже пары голов. Дорогие ковры покрывали холодный пол. У противоположной входу стены стоял письменный стол со стулом, освещаемые светом из окна, которое занавешивалось массивными бордовыми шторами. Там же был диван, обшитый какой-то грубой тканью, на котором устроился хозяин комнаты. — Гётеборг? Серьезно? Думаешь Франция просто закроет на это глаза? — Уже з’крывает, — подал Швеция голос, сидя на стуле и рассматривая вид из окна, параллельно скудно отвечая на вопросы датчанина. — Нельзя же так откровенно пытаться усидеть на двух стульях рязом! — Можно. — А если на тебя оба — Англия и Франция — нападут? — Дам отп’р обоим. — Двум сильнейшим державам Европы? Да ты оптимист, Бервальд. — Это мои внутр’нние дела, и я сам с ними р’зберусь. Уже три сотни лет как мои проблемы т’бя не касаются. — Я же переживаю за тебя! Мы же семья, Бервальд. — Мы не семья. — Но… — Мы. Не. Семья. После последней фразы Швеция решил, что на этом разговор закончен, и вышел за дверь, пытаясь вспомнить, зачем вообще пришел. — В семье не в’ют друг с другом, — сказал Швеция уже сам себе в попытке, видимо, договориться с совестью и убедить себя же в своей правоте. — А еще говорят будто я говорю с картошкой во рту, — также в пустоту сказал Дания.***
Действие 2. Новый Свет. 1809. Оттава. Сквозь не зашторенные окна в дом попадал солнечный свет, который, однако, не грел. Два поразительно похожих друг на друг молодых человека находились на скромной, но аккуратной и даже уютной кухне. Стол явно был рассчитан только на самого хозяина и одного-двоих гостей, потому что вчетвером за ним было бы уже тесновато. Идеально белая скатерть покрывала осиновый стол. На нем же стояла практически ничем не украшенная ваза с лилиями. Альфред раздобыл наконец костюм, однако простого фасона и довольно грубого пошива, и вполне мог бы сойти за одного из отцов-основателей, если бы не юношеское лицо и злой взгляд. Даже волосы зализал назад. Мэттью, несмотря на все попытки Франции и Англии приучить его к нарядному костюму, предпочитал более удобную одежду, поэтому сейчас на нем были кюлоты свободного кроя и шелковая рубашка на несколько размеров больше нужного, однако богато расшитая золотыми нитями и на воротнике даже жемчугом. Америка насупившись сидел на табуретке и сжимал в объятиях Кумадзиро, Канада же стоял, облокотившись на тумбу. — Я не расслышал, что ты сказал. — Ты все услышал. Тебе просто не понравилось то, что я сказал. — Но Мэтти! — Я не хочу это еще дольше обсуждать. Панкейков? — Черт бы побрал тебя, что с тобой не так? Неужели тебе не хочется свободы? — Я свободен. У меня есть панкейки, кленовый сироп и Кимагуро. — Ты кто? — подал голос медведь — Канада я… — И это для тебя свобода?! А как же то, что тебя заставляют воевать? По-твоему будь ты действительно свободным, тебя бы кто-либо смог заставить воевать? — Ты свободен, но ввязываешься уже во вторую войну за пятьдесят лет. — Я сам выбрал это! — Единственная причина, по которой мне сейчас придется взять оружие в руки, это не Англия, а все еще ты. Чаю? — А что, по-твоему, я должен сейчас делать? Сидеть сложа руки, простить этому хмырю… — Ты говоришь о нашем брате. — …Чезапик, позволить ему и дальше топить мои корабли, топить корабли Франции, который помог мне обрести свободу и который, к слову будет сказано, воспитал тебя. Но что-то я не слышу, чтобы ты рьяно его защищал. Победить Англию и в его интересах. На это отвечать Канада не стал, лишь тяжело вздохнул. Америка резко выпустил из рук Кумадзиро, раздосадовано стукнул кулаком по столу, пробежал глазами по кухне, словно ища что-то, и вышел, хлопнув дверью. Канада убрал чайник со стола на тумбу и плюхнулся на стул. Он откинул лезущие в глаза волосы и устало потер виски. Будь его воля, он ни в чем бы не участвовал, сидел бы дома, иногда играл в хоккей. Но сейчас он меж двух огней, и его бы заставили выбрать сторону в любом случае. Ну хоть об этом голова не болит. Хотя от мысли о том, чтобы стрелять в людей своего брата, или в самого брата, к горлу подступала тошнота и голова начинала кружиться. Тяжко жить, когда воюет твоя семья. А еще Канада в очередной раз задумался о том, что значит быть семьей для стран. Ничего веселого из этих размышлений не вышло. Америку же переполняли немного другие эмоции. Он был зол на брата. Обоих. Хотя он лучше свое сердце съест, чем признает, что Англия ему брат. Он категорически отказывался понимать Канаду. Неужели тот не хочет освободиться от колониального гнета Англии? Неужели он не понимает, как власть метрополии ущемляет и ограничивает? Да и в конце-концов, как ему не претит воевать против своего брата? Когда весь остальной мир был занят собственными проблемами, они с Канадой всегда были друг у друга, они выросли и повзрослели вместе. Почему же из-за Англии им приходится воевать по разные стороны баррикад? Опять этот Англия виноват.