Семерым Глупцам Воздастся За Грехи

Он притягивает его ближе к себе, насильно поворачивая голову, печатая на губах смазанный поцелуй. — Кажется, мы уже давно это прошли? Взрослый, заточенный в теле подростка шестнадцати лет, шипит, выворачиваясь. Он бы ударил. Он хочет ударить. Но сил нет лишний раз поднять руки. Ублюдочная удавка-пустышка. Гадкий шаман своё слово держит. Его-их спаситель, скорее погибель, дрянной палач, выкупивший их жалкие жизни из плена проклятия, улыбается и тихо смеётся, глядя на жалкие попытки. Бессильное трепыхание. Игра протеста. Привычно расстегивая его рубашку. Леон, лежащий на бархатной подушке, бессильно прикрывает глаза, не желая видеть пытки хозяина. Тонкие ручки врезаются в широкую грудь, дрожа от напряжения. Он никогда не чувствовал себя таким слабым, как сейчас. Широкая рука оглаживает тело. Она отвратительна. Большая, теплая… От нее разит богатством и ионовым слоем. Убери её от меня! Пальцы бесстыдно ведут по коже, считая рёбра, с нажимом обводя темные — заласканные ещё в прошлую ночь, ореолы. Соски, опухшие от грубых поцелуев. Птичьи ключицы, доходя до сияющей жёлтой полоски на шее. Ошейника. Лицо Реборна искривлено мукой. Это невыносимо. Этот невоносим. Мужчина усмехается, тихо, едва слышно. И так благородно. В каждом его действии прослеживается стать. Аж тошнит. Выставленная в защите рука, подгибается, его прижимают к себе, давая контакт с сильным телом. В нос ударяет запах Клементина. Реборн ненавидит цитрусовые. Сильные руки сжимают ягодицы через ткань брюк, парой пальцев проводя между ними. Сцепя до боли зубы, наёмник давит зарождающийся в горле стон, превращая его в резкий выдох. Это невыносимо. Его тело просто невыносимо. Это тепло отравило его. Звонко щёлкает пряжка ремня. Взрослый в теле подростка чувствует как ослабленный пояс сползает под давлением одного единственного большого пальца, вместе с бельем, оголяя бедра, на которых ещё виднеются красные полосы. Гад! Мразь! Ублюдок! Моё небо. Люблю. Реборн сильнее стискивает зубы, чуть не ломая их в крошку. Он слышит их треск. Но ему плевать. Если это поможет выбить из его головы ванильные бредни, он разобьёт себе голову. И не один раз. Проклятые руки, спустив брюки, поднимаются вверх, согревая худые бёдра. А затем давят на грудь, заставляя прогнуться назад. В этот момент ручка на двери дёргается, опускается вниз. В кабинет тихо, едва слышно заходит Скалл. Он смотрит в пол, держа у груди бумаги. На его лице подавленная взволнованность превращается в безликое, отстраненное ничего. Только здесь он носит классическую белую рубашку и брюки, отвечая за хозяйственные расходы. Чуть помедлив, он поднимает глаза, напарываясь на пронзительный взгляд черных глаз, и немой крик — «Вышел!» Он испуганно отшатывается, желая бросится к двери, но на секунду поднятые оранжевые огни приказывают — «Останься.» И он подчиняется, помедлив, отпуская дверную ручку. И даже делает шаг в сторону, до боли сжимая бумаги и упрямо впиваясь глазами вперёд. Как приказали. Реборн матерится сквозь зубы, чувствуя, как с щиколоток сползают штаны. Вздрагивая, когда тяжёлая рука толкает в грудь. На секунду становится страшно, что он упадет в бездну. Но его спина встречает лишь гладкий стол. Покрытие которого тоже… Тёплое. Всё в этом доме отвратительно-тёплое. Он поджимает колени. Даже зная, что в этом нет смысла, ведь их не медля грубо раздвигают. Разводят в стороны, открывая весь срам. Скалл смотрит. Неотрывно, пронзительно. В его глазах можно прочитать боль и жалость и смирение. А ещё безмолвную зависть. Нахождение здесь плохо влияет на них. Они стали ещё более больными ублюдками, чем были до этого. Непослушных собак усыпляют, верно, шаман? — Непослушных собак отдают опытному дрессировщику — улыбается Кавахира. Угольные глаза распахиваются. Кровь стремительно приближается к щекам. С преоткрытых губ срывается потерянный… Скал прижимает к себе бумаги сильнее. С каждой секундой он будто становится меньше и меньше под этим пронзительным взглядом горящих золотом глаз. А внутри — напротив разрастается всё больше и больше… Меж чужих губ горячо и влажно. Палец надавливает на сжатое кольцо мышц, дразня, потирая. Со ствола капает влага. Кажется, он разучился врать. Высок, статен, красив. Крепкое тело, словно скульптуры греков, а взгляд темнее одежд Джоконды. Тридцатипятилетний Дон Вонголы, Савада Тсунаёши, усмехается, остраняясь. Он переводит свои прожигающие душу глаза на сжавшегося, словно скомканный лист, Аркобалено облака, протягивая свою руку к нему. Всего один взмах пальцев. Скалл сглатывает стоящую в горле слюну, делая шаг вперёд, прижимая листы бумаги к себе на манер щита. Последнего *рубелиона защиты. Они не могут ему перечить. Они — семь проклятых несчастных, лишенных Неба. И Небо лишённое хранителей, по их вине. Реборн прикрывает глаза. В этом мире у него нет надежды. Скалл до боли стискивает листы, когда его щеки касаются шершавые пальцы, от которых по телу предательски пробегается дрожь. У них всех.