Пади ниц

Пейзаж унитаза угнетал, усиливал не спадающую тошноту, но алкогольная отрава въелась так глубоко, что «два пальца в рот» не помогали. В желудке ничего уже не осталось, спазмы лишь выдавливали кислую пену и слюни, нитями стекающие с нижней губы, и мерзкий вкус, и вся эта ситуация в целом не исцеляли от навязчивых мыслей, от которых Кайгаку так старался избавиться. Ничтожно, унизительно — иначе не получалось, потому что его голову редко посещали здравые идеи. Руки тряслись, даже на коленях стоять было невыносимо тяжело: слабость нещадно приковывала его к пластиковому ободку, отвратно пахнущему каким-то дешевым средством для унитаза, и все могло быть гораздо хуже. Еще будет. Обязательно. Его снова вырвало «ничем», и дружеская ладонь легко потрепала по плечу. Даки это веселило: каждый раз, когда Кайгаку заявлялся к ней перед течкой, изувеченный, уничтоженный, лишенный остатков гордости и желания чему-либо сопротивляться. Сколько бы ни выдавливал из себя желчи, как яростно бы ни плевался в людей вокруг, а природа все равно брала над ним верх, и это возвращало его к тому ничтожеству, из которого они оба вылезли. — Так убиваться не имеет смысла, Зайка. Ты ведь только хуже делаешь, превращая элементарные вещи в трагедию, — ее голос звучал издевательски сладко, острым маникюром она царапала ему плечо через футболку, и это, на удивление, его ужасно бесило. — Я сомневаюсь, что запах перегара перебьет все остальное. Или ты пытаешься сделать себя менее привлекательным? Это не про моего Кайгаку. — Заткнись. — Ты себя всего вылежишь, лишь бы выглядеть презентабельно, так что, опять же, все это не имеет абсолютно никакого смысла. Раздражение накатывало волной, зудом отдавалось под кожей от каждого произнесенного ею слова, но это чувство не могло подняться выше строгой черты — усталости, отчаяния, вероломного предательства собственной физиологии. Когда-то Кайгаку занимал в этом доме едва ли не наивысшее положение, и отношение к нему было соответственно «особое», но из друга он превратился в подружку, стоило Даки узнать мерзкую правду. Она впилась в эту рану, как пиявка, и ни за что не отпустила бы, не сделала бы вид, будто все в порядке, ради чужого комфорта. Нигде не было теплого и уютного уголка, всегда приходилось выбирать меньшее из двух зол, потому что оставаться в своей комнате было невыносимо. Держать все это подальше от привычных и любимых вещей — то немногое, над чем Кайгаку старался изо всех сил, каким бы абсурдом это ни казалось. Он лишь пытался создать некое подобие той жизни, которая бы его устраивала хоть немного, но добытые потом и кровью ее части вновь и вновь ускользали от него. Смывались в унитаз, ставились подписью начальника об увольнении, летели по ветру многочисленными отказами, травились запахами таблеток и навязчивыми ароматами столь ненавистных альф и омег. Дед не таскал его по врачам, намеренно не говорил никому, включая его самого, и этого времени до первой, но сильно задержавшейся течки было достаточно, чтобы Кайгаку поверил в свою нормальность и преисполнился отвращением к этой части человеческого общества. Чтобы он не был готов принять себя таким, не научился жить с последствиями: в один день он просто оказался в шкуре того, кого искренне презирал и ненавидел, но это не пробудило в нем ни грамма сочувствия. Ободок унитаза был горячий, с подогревом, но как бы сильно парня ни трясло, он умолял, чтобы все «это» сдохло в нем и вылезло наружу. Холодная вода стекала по смоляным волосам, затекала в уши, смывала с лица липкие следы: Даки держала лейку душа над его головой, не обращая внимания на то, что футболка и брюки также безобразно мокли. — Ты выблевал все свои таблетки, неудачник.