Пади ниц

Прозрачные медузы переливались неоново-зеленым в темной воде, лениво плавая реактивным движением купола и свисающих ротовых лопастей. Из-за освещения животные являли зрителям свои обнаженные внутренности, и ряд реснитчатых ропалий ритмично вибрировал в такт их сокращениям. Казалось, будто содержимое аквариума упиралось в воздух: от стекла тянуло особенной влажной прохладой, и это создавало ощутимый контраст с тем теплом, что возникало из вынужденной близости с другим человеком. В круглом окне, где посетители обычно сидели по одному, чтобы провести время в одиночестве или сделать парочку красивых фотографий, пришлось ухитриться уместить ноги Танджиро так, чтобы только Кайгаку жертвенно спустил свою левую, правую подогнув к груди, и это неудобство его мало смущало. Они сидели напротив, отчётливо видя лица друг друга, и то была граница, обозначенная фактом скудного числа их встреч. Немного запоздалая, но Кайгаку не был в настроении в чем-либо настаивать или принуждать. Если она пришла, то не нуждалась в извинениях. Если пришла, то он ей все ещё нравился, и было любопытно за ней наблюдать. — Вы ведь учились на лингвиста? А какие языки изучали? — спросила Танджиро, добродушно улыбаясь, и говорить с ней об этом было на удивление не так тяжело. — Я выбрал финно-угорскую группу. Эстонский, финский, венгерский. Это было самое сложное, из чего можно было выбирать. — И у вас получалось? — Я не смог толком разобраться с фонетикой, так что в беседах с носителями языка меня никто не понимал, — он усмехнулся. Теперь эти воспоминания казались чьим-то чужим рассказом, до абсурда нелепым. Кайгаку не чувствовал этого в себе, что когда-то был в состоянии учиться и вести обычную студенческую жизнь. Просто бредовая идея в период патологической мании, как и все прочие воспоминания, где он якобы был нормальным человеком. Танджиро тихо радовалась, наивно полагая, что узнавала его лучше. Ведь такие, как он, обычно скрывали свои житейские радости и горести, чтобы все элементарно человеческое было глубоко в них спрятано. Вот только в случае Кайгаку это было все, чем он мог с кем-либо поделиться. Его крошечный опыт, понятный другим. Он положил руку Танджиро на колено, проводя пальцами по гладкой искусственной коже ее штанов, но от таблеток все его эмоции как бы разбавлялись в том состоянии, которое можно было описать одним словом — никак. Он мог рассказать ей много историй, которые задушили бы всю наивность и вызвали заслуженное отвращение, но едва ли она об этом не догадывалась. Подсветка сменилась на розовый, и медузы стали отражаться в бордовых зрачках как-то более естественно. Почти нежно. В образе Танджиро не было никаких колкостей, она оставалась элегантной даже в объятьях своей бесконечно светлой ауры, и дело было не только в том, как она выглядела со стороны. Наверное, если бы ее руками вдруг совершилось нечто отвратительное, ее душа бы не запачкалась. — А знаешь, — тяжело вздохнул Кайгаку, испытав контраст собственных противоречий, достигнув их пика и тут же рухнув вниз, ощутив это почти что детское любопытство. — Меня отправили на лечение наркозависимости, которой не было, потому что в студенческом кодексе черным по белому было написано — все можно, пока никто не видит. А когда студент вскрывает себе вены, у всех вдруг освобождается куча времени, чтобы вспомнить, что в этом гребанном кодексе на самом деле написано. А ещё я ненавижу это место, потому что когда был здесь в последний раз, то три часа искал младшего брата, который забился под скамью в темном зале и просто рыдал. Ни одна ворсинка его души не шелохнулась. Злость была привычной и неотъемлемой частью его существования, но все же он сказал правду, что делал до абсурда редко. Какое-никакое облегчение должно было быть, но это избитое ничего с лёгкостью проглотило его и все ему подобное. Танджиро всё ещё добродушно улыбалась, но теперь уже с пониманием. Будто ждала, что он это скажет. Будто знала, что эти поганые воспоминания неизменно хранились в его голове. Будто хотела узнать от него то, что ее бы никогда не коснулось.