Время — засахаренная пастила. Вяжет во рту, скрипит на зубах. Давно забытый вкус изысканного легумина. Время как мираж где-то дрожит на периферии, проскальзывает мимо шелковой лентой, щекочет кончики пальцев и неизменно ускользает. Всегда.
Матвей давно научился его не замечать. Он научился многим удивительным вещам. Спать втиснутым в раскаленный бок воплощенной Смерти. Просыпаться от вязких, удушливых поцелуев вдоль ключиц, поперек гортани удавкой. Говорить на сотне разных языков. Различать сотни разных оттенков выражения любимого лица. И любить его. Да. Любить этого опутывающего собой, как гаррота, упрямого, затягивающего гнилой трясиной сукиного сына.
Исса не стал с годами мягче или обычнее. Не свел своих татуировок, не отказался от привычки бродяжничать. Исса был все таким же собой. Только лохмы отрастил подлиннее, чтобы ему — Матвею — было во что впутывать ломкие, аристократические пальчики в очередной негаданный раз.
Исса был затейник. Исса любил трахаться в неположенных местах. Его нечеловечески штырило и разбирало на ошметки, если удавалось притиснуть своего бессменного, бессмертного любовника в темном углу музея, на крыше оперы, на верхнем, техническом этаже высотки. Он таскал его в горы, заводил в глухие амазонские чумные от буйства дебри, водил по истертым плитам древних дворцов. Чтобы там зацеловывать до бесстыдно пунцовых отметин, искусанных губ, содранных коленок, заглушая придушенные, ритмичные всхлипы своей рукой, которую проклятый княжич давно уже привык закусывать не жалея. Один же ляд на смуглокожем чертяке все заживает как на бродячем псе. Он и был бродячей господней псиной, натасканной на смерть.
Отдельно взятое, выхваченное у вечности из пасти, сейчас застыло в летнем, взмыленном зное, стрекотало вечерним переливом кузнечиков.
Открытая терраса провинциального ресторанчика. Отменный вид на замковые руины. Река в малахитовом ложе крутогорой долины. Время по прежнему незначительно, хотя Матвею почти грустно смотреть на то, что сделалось с когда-то его родным домом. От имения остался выскелеченный остов, пустая циклопическая глазница пороховой башни, щербатые рытвины крепостных валов, как старушечья, гнилая пасть.
Жалкое зрелище.
— Ну хочешь, я его тебе выкуплю и восстановим — безошибочно читает все оттенки в голубых, ясных очах Иссараил, преданно заглядывает в бледное, знакомое до последней черточки лицо.
— Нет — на выдохе тянет Матвей, прячет глаза в черноту остывающего кофе.
Словно глаза Иссы — подмечает он, и криво улыбается одним уголком губ. Кажется эта мысль уже посещала его тысячу раз, и все равно заставляет улыбаться.
Матвей научился легко отпускать их прошлые дома, легенды, страны. Матвей прекрасно понимает, что его бессменный спутник совсем-совсем не человек. И его страсть, его удушливая потребность в близости сродни одержимости, которую не разрушить, даже если умереть. Иногда бескрылому ангелу, вестнику смерти, хочется почувствовать свою старую ипостась, и тогда они ищут войны. Исса всегда знает где именно будет много уродливых, оглушительных смертей. Исса всегда знает, как именно ввязаться в очередную мясорубку. Чтобы насытиться. Чтобы вдоволь насмотреться, и потом утащить бледного от потрясения Матвея подальше. Вымаливать прощение, зализывать его раны, зализывать его губы, залазить под кожу, внутрь, поглубже. Чтобы там внутри не осталось ничего, кроме чувства их единения и общей же памяти о прожитых бок обок столетиях.
Матвей привык. Матвей научился стрелять, рубить и резать. Матвей научился не блевать от вида парующих, вывернутых под ноги еще живого мертвеца, потрохов, и с леденящей уверенностью прикрывать широкую, исписанную сакральными символами спину и ее же потом царапать в кровь, когда напившийся смерти любовник стремился поделиться своей сытостью с ним, вколачиваясь до обморочного отупения в самое нутро. Даже если это было еще страшнее чем Холокост. Даже если это было все чаще и чаще. Матвей все равно любил его, так как может любить прирученный ястреб, бережно берущий птичьи обрывки свежего крылатого мяса с пахнущей сладкой смертью руки.
Иссараил не видел разницы между злом и добром, правыми и неправыми. Ему все людское казалось мелочным и скоротечным. Таким оно и было на самом-то деле. Именно таким. Так что Матвею приходилось одергивать свое чудовище. Бережно брать его за черные, длинные пальцы, целовать в стиснутые упрямо уста и уводить покорного по нужную сторону баррикад. Там, где ему казалось, зло было чуточку меньшим.
Кофе остывает, испуская последние вздохи ароматного пара.
Исса терпеливо молчит, пока его спутник рассматривает свое отражение в круглом зеркальце тьмы.
Короткие светлые волосы, остриженные по новой моде. Впалые щеки, болезненная бледность и тонкий нос, трепещущий полупрозрачными ноздрями. Матвей выглядел восхитительно уязвимым, тонким и возвышенным. У него на запястьях лиловые лабиринты кровеносных сетей, в которых Исса уже пару веков путается, пойманным древним Кракеном, никак не способным выгрести на поверхность или окончательно утонуть. У Матвея лепестки губ, всегда полупрохладные, полуоткрытые, полуизгрызенные нетерпеливым бронзовым чудищем. Матвей напропалую, насквозь его. И давно пропах иссовым потом и семенем, иссовой жаждой смерти, иссовым всезнанием и всепринятием, в которое так уютно кутаться, когда мир в очередной раз кренится, делая крутой вираж.
Он знает, насколько красив его вечный мальчик. Утончен, не испорчен и не запятнан, несмотря на все что с ним он сам вытворял. И потому смотрит с гордостью. Оберегает ретиво и ревностно, отлично понимая, как много охочих отнять у чудовища единственное, дорогое, бесценное, сокровенное. Такие находятся всегда.
Официантка в накрахмаленном белом фартуке, в выглаженной льняной рубашке расстегнутой на пару пуговиц ниже чем до этого, с призывной улыбкой приходит, выкладывает на их столик заказ, бархатным голосом интересуется.
— Паны чего-нибудь еще желают? — самими интонациями советуя желать.
И смотрит только на Матвея. Взахлеб, с восхищением смотрит так, что Исса стискивает челюсти, кулаки, ментальную хватку на своем же загривке. Пытаясь сдержать порыв тут же над этим треклятым столиком болтливую дуру выпотрошить и голыми руками разодрать.
На него так никто и никогда не смотрит. Глупые людишки нутром чувствуют угрозу. Глупые людишки подспудно знают, что к хмурому, плечистому монстру в человеческой шкуре соваться — себя не беречь.
— Нет, спасибо — отмахивается от назойливого внимания Матвей, не глядя, вместо этого в упор буравя косматый реликт напротив себя упреждающим взглядом. Взгляд этот говорит «не смей!», взгляд этот хватает за горло и давит в нем собственническое, голодное рычание. Так, что официантка благополучно уходит. Живая, как это ни горестно осознавать.
— Ис? — допивая свой кофе зовет Матвей.
— Что? — недовольное, почти обиженное в ответ, отчего мягкие губы княжича едва уловимо трогает теплым крылом улыбка-бабочка.
— Перестань.
И он послушно перестает. Вдыхает и выдыхает, выталкивая из груди ревнивое желание встать, догнать, выдавить пальцами глаза посмевшие смотреть на ЕГО Матвея чуточку более пристально и восхищенно чем надлежит, вспороть когтями глотку, решившую заговорить слишком многозначительным, бархатным голосом.
В конечном итоге люди и так слишком быстро умирают, чтобы тратить время и им в этом помогать.
А Матвей его. Его навечно. И никто-никто-никто не сможет его у Иссы забрать.
Эпилог от OlLEL
Кровеносных сетей лабиринты
На запястьях любимых цветут.
Как в экспрессии генов, транскрипты
Вязь подкожных узоров плетут.
Нежные лепестки губ желанных
Сотни лет для тебя одного.
От макушки до пальцев прохладных
НапропАлую, нАсквозь твоё.
Твоим семенем, запахом, потом
Он пропитан, пронизан насквозь.
Для него ты давно стал оплотом
Никогда вы не будете врозь.
Вечный мальчик красив и уверен.
Бровью двинет, и ты мир сожжëшь.
Дар бессмертия вовсе не ценен,
Но ты с НИМ в бесконечность идëшь...
