(L'en)vie

Он был совсем молодой — не старше двадцати двух или двадцати трех лет; Элиза подумала, что, наверно, еще чуть-чуть моложе — и злые языки Сородичей, будь им до нее хоть какое-то дело, стали бы говорить, что она окончательно рехнулась и начала пить детей. Светловолосый и изящный, как поэт девятнадцатого века, исключение среди этой эпохи юных хипстеров, ламберсексуалов и завсегдатаев барбершопов; Элизу, конечно, больше интересовала его питательная способность (четвертая отрицательная группа — редкость, не разбрасывайся, Эл!), но… — Тише, тише, — зашептала она, обнимая сползающего по спинке скамьи парня. Со стороны они наверняка напоминали не в меру страстную влюбленную парочку, наконец-то объяснившуюся после долгих переглядок через офисные перегородки — ничего нового, это Нью-Йорк, в конце концов, тут никто никого не осуждает. А впрочем, вряд ли их кто-то мог увидеть — не в такой поздний час и не в таком укромном уголке парка. Элиза легонько лизнула ранку на его шее и внимательно посмотрела в помутневшие серые глаза. — Слушай меня, милый. Мы с тобой почти половину ночи разговаривали — ты рассказывал мне про свою работу в книжном, я тебе про то, как в юности считала идеалом героев «Джен Эйр» и про то, как мне иногда одиноко и хочется с кем-то поговорить. Ты проводил меня до автобусной остановки, а теперь идешь домой. Ты понял меня? Возможно, тебе стало немного плохо — анемия или что-то в этом роде. В этом нет ничего странного. А теперь — иди домой… Она погладила его по волосам и, вытерев носовым платком собственный испачканный в крови рот, поцеловала в щеку. Обычно Элиза не страдала такого рода нежностью — но иногда (как правило, в самый неподходящий момент) ее накрывало чем-то вроде сентиментальности. Проводив взглядом его удаляющуюся, нетвердо шагающую фигуру, она на мгновение прикрыла глаза — и тут же почувствовала рядом с собой чужое присутствие. — Ай-яй-яй, — сказали ей в ухо глубоким нежным женским голосом. — Какая же плохая девочка… — Я испросила разрешения у княгини, Софи, — ровным голосом ответила Элиза. — К тому же, я вряд ли задержусь здесь надолго. Можете не переживать, что я разорю ваш холодильник. — Я знаю, что испросила, — Софи грациозно, как рыжая кошечка, зевнула — вот ведь актриса, подумала Элиза. — Может быть, я просто хотела как-то начать диалог. Иногда я бываю такой неуклюжей, прости!.. Она вытащила из сумочки золотую зажигалку и пачку синих «Esse»; подкурив и медленно затянувшись, она с приятной улыбкой повернулась к Элизе. — Нью-Йорк — совершенно особенный город. Сюда постоянно кто-то приезжает… Иногда от них бывает польза. Иногда — наоборот. — Это ты к чему? — Ну, недавно, например, некий не слишком умный Сородич нелегально обратил одну смертную… Так что, можешь меня поздравить, — она выдохнула дым. — Теперь я — приемный Сир! — Поздравляю. — О, благодарю. Но я не об этом. Просто это довольно-таки мило. Сначала тот Сородич… потом ты… еще, слышала, какой-то Сородич из Европы недавно в городе. Уже даже на поклон к княгине Пэнхард успел прийти. — Ну прямо наплыв, — без доли интереса сказала Элиза. С Софи никогда не было ясно, нужно ли ей что-то от собеседника, или же она просто развлекала саму себя — вероятность и того, и другого была абсолютно одинакова. — А это правда, что ты одно время путешествовала с Беккетом? — в голосе Софи прозвучало любопытство. — Правда. Но не слишком долго — он одиночка. У нас была пара общих дел… — Какой он? — Софи подалась ближе. — Умный. Холодный. И очень… независимый? — Элиза задумчиво улыбнулась. — С ним приятно иметь дело. Его интересуют знания и ничего больше. — Аполитичен? — Как и я. Софи изящным движением затушила сигарету. — Это так романтично и красиво… Жаль только, — ее нежный голос сделался жестким, — далеко не всегда жизнеспособно. — Доброй ночи, Софи Лэнгли. Элиза поднялась и зашагала прочь — не дожидаясь и не ожидая ответного прощания. Так сложилось, что ей никогда не приходилось видеть Нью-Йорк при свете дня — 33-ю Западную улицу, плоть от плоти знаменитой на весь мир Пятой авеню, она знала только такой: красно-оранжево-черной, мерцающей фонарями и фарами проезжающих по дороге машин, горящей разноцветными огнями вывесок ночных клубов, ресторанов и кафе, сверкающей рекламными щитами и шпилем возвышающейся невдалеке Эмпайр-Стейт-Билдинг — каждую ночь этот шпиль светился разными оттенками. Она бездумно шагала по тротуару, огибая редких прохожих и не глядя по сторонам, пока ее внимание не привлекли стеклянные окна-витрины «Старбакса»; Элиза остановилась напротив, скрестив на груди руки. Вечные двадцать шесть — будь она жива, ее гладкое лицо бы смяли легкие морщины, а у глаз залегли желтоватые тени. В этом году ей исполнилось бы сорок два: а может, и не исполнилось бы — кто знает, как именно могла бы оборваться ее жизнь, учитывая то, какие страсти кипят на ночных улицах городов. Но вышло так, как вышло. Стоит ли жалеть? И в этот момент она увидела в размытом, призрачно-нечетком отражении темного стекла того, кто стоял за ее спиной. …Сколько раз она вздрагивала — от страха или желания? — увидев в толпе то светловолосый затылок, то прямой разворот плеч, то надменный бледный профиль; каждый раз она вглядывалась, и каждый раз — с облегчением или разочарованием? — понимала, что снова ошиблась. Это никуда не девалось; пройди хоть пятнадцать лет, хоть сто пятьдесят, она все так же будет машинально оборачиваться, услышав мужской голос с мягким южным «р» и тягучими интонациями. Элиза замерла, а затем медленно подняла руку к витрине, как будто пытаясь пальцами стереть с нее отражение — но ее ладонь так и остановилась у его лица. — Элизабет, — сказал он. Она развернулась. Наверно, в глубине души она всегда знала, что однажды все-таки увидит его; Кровные Узы притягивают Сородичей друг к другу, как две по-разному заряженные частицы — и все-таки Элиза молча всматривалась в его лицо, все еще не до конца веря собственным глазам. Такие, как они, обычно не меняются с течением времени — и он оставался все таким же, как и пятнадцать лет назад, но все-таки что-то неуловимо изменилось. Тот же приподнятый упрямый подбородок, из-за которого он казался выше, чем был на самом деле, и те же нервно изогнутые светло-золотистые брови; но вечная ледяная поволока в серых глазах как будто стала тоньше, и губы уже не кривились так презрительно, как раньше. На его скуле Элиза увидела длинный тонкий шрам — слишком похожий на тот самый порез, который она оставила ему еще тогда, в Башне. — Я уже был здесь когда-то, — он неопределенно взмахнул ладонью, не отрывая напряженного взгляда от ее лица. — В тридцать третьем году. Эмпайр-Стейт-Билдинг в то время только закончили строить, и в нем было всего восемьдесят этажей. Или восемьдесят три. Не помню точно… Однажды ночью я заговорил охрану и поднялся на самый верх. Знаешь, что я тогда подумал?.. Элиза безмолвно на него смотрела. — Что упасть с такой высоты равносильно смерти, — он повернул голову, указывая пальцем в сторону светящегося ярко-белым шпиля Эмпайр-Стейт-Билдинг. — Даже нет, не равносильно. Смерть — это просто смерть, темнота, забвение, бесчувствие. В ней нет ничего страшного. А вот остаться жить — даже в нашем с тобой состоянии… — он замолк и снова посмотрел на нее. — Полагаю, ты не желаешь со мной говорить? В ответ она отвела глаза — но не произнесла ни слова. Полтора десятка лет она прокручивала то, что могла бы сказать ему — сотни хлестких, жестоких, злых, справедливых слов, разящих, как стрелы; в мыслях она тысячу раз высказала все, что о нем думала, то ругаясь хуже девчонки-реднечки, то роняя холодные колкие фразы. Но сейчас все эти слова разом исчезли из ее головы: Элиза точно знала, что он не использовал против нее Доминирование — это было бы невозможно. Но и Узы были здесь ни при чем — она больше не ощущала дикого, неконтролируемого желания, какое охватывало ее раньше, стоило ей лишь увидеть его. Это было что-то совсем другое — только вот что? — У меня на спине до сих пор не зажил шрам, — Элиза наконец разлепила губы, — от когтей того оборотня в Гриффитс-парке. Он иногда болит. — Я знаю. — Да? — Да, — он сжал зубы и медленно, точно пьяный, покачал головой. — Потому что он все эти годы болит и у меня! — Почему я должна тебе верить? — Элиза инстинктивно отступила назад. — Думаешь, это так просто — сделал вид, что раскаиваешься, и я тебе снова поверю? Что тебе опять от меня нужно?! Я не хочу тебя видеть. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя! В этот момент она действительно его ненавидела — за то, что так хладнокровно воспользовался ее глупой преданностью и любовью, за все то, что он с ней сделал, а больше всего за то, что одним ударом разрушил ее хрупкий, выстраданный покой. Почему ему нужно было появиться именно сейчас, когда она только-только начала его забывать? Он на миг закрыл лицо ладонями — в свете фонарей она увидела на их тыльной стороне еле заметные, почти зажившие следы ожогов, — а потом, по знакомой Элизе привычке, резко вскинул подбородок. — Не могу тебя за это осуждать, — без выражения сказал он. — Думаю, мне не стоит больше тебя беспокоить… — Что с твоими руками? — этот вопрос сорвался у Элизы почти против ее воли. Впервые она заметила, что еще изменилось в его облике — вместо извечных строгих костюмов и белых рубашек на нем был черный глухой, под горло, джемпер и черный же небрежно расстегнутый пиджак; это было непривычно, хоть и шло ему не меньше прежнего делового стиля современного денди. В голове Элизы заворочалась слабая, пока еще не оформившаяся догадка. — Регент Штраус весьма изобретателен в пенитенциарных вопросах, — уклончиво ответил он и дернул уголком рта. — Но не настолько компетентен, чтобы надолго задержаться в кабинете князя. — Я слышала, его капеллу недавно разрушили. — Какая жалость. — Он тебя… — Элиза осеклась, поймав его предостерегающий взгляд. — Нет, Элизабет. Я не имею желания говорить… об этом. Она отвернулась. — Я не с того начал, — он сделал шаг вперед; в его голосе зазвенело что-то, очень похожее на отчаяние. — Для нас нет просто равных себе — есть те, кто слабее, и те, кто сильнее. Мы уничтожаем тех, кто слабее, и погибаем от руки тех, кто сильнее. Я так жил две сотни лет. Я не помню, чтобы когда-нибудь было иначе — разве что тогда, когда я был жив. И вот… я никогда не мог понять, какая ты. Ты была слабее меня — я мог убить тебя с легкостью, одним взмахом руки, одним приказом. И вместе с тем ты была сильнее, потому что еще немного, и я бы, наверно, или отменил Охоту, или выстрелил себе в голову. Я… не пытаюсь просить у тебя прощения, это было бы величайшей глупостью, не так ли? Eh bien, я просто хочу, что бы ты знала — единственное, о чем я жалею, это о том, что тогда не доверился тебе. Я забыл, как это делают. А может, никогда и не знал. — Я никогда бы тебя не предала, — сказала она, все так же глядя в сторону. — Тогда я думал иначе. — Ты ошибался. — Я ошибался. Элизабет, — он мягко взял ее за подбородок, вынуждая повернуть к нему лицо, — ты хочешь, чтобы я ушел? В прежние времена в ответ на подобные слова она бы не удостоилась ничего, кроме ледяного взгляда, брошенного как бы мельком — он был мастером таких взглядов, этого не отнять; но, по правде говоря, ему никогда не хватало самообладания для того, чтобы по-настоящему качественно солгать. Неужели, в смятении подумала Элиза, на этот раз он наконец-то говорит правду?.. — Сквозь немыслимые преграды и бессчетные невзгоды, — сказала она и посмотрела прямо в его глаза, — я пробралась по ту сторону града гоблинов, чтобы спасти ребенка, которого ты украл. Моя воля так же сильна, как и твоя, а мое королевство — так же велико… Она улыбнулась, увидев, как он в невольном изумлении приподнимает брови. — Ты — не властен надо мной, — докончила она и пояснила, — это из «Лабиринта» цитата. Я его в детстве ужасно любила… Неважно, впрочем. Сама не знаю, почему я вдруг ее вспомнила. — И все-таки? Элиза закусила губу. — Останься, пожалуйста… Бастьен. Без слов он протянул ей руку, и она вложила в ту свою ладонь. Возможно, они и впрямь не с того начали. Он действительно больше не был над нею властен — и, наконец-то, Элиза поняла, что делает свой, собственный выбор.