(L'en)vie

— Эй, леди! Скрипучий голос нищего вывел Элизу из странного оцепенения: она вдруг осознала, что долго, слишком долго стоит у витрины какого-то магазина и тупо разглядывает мерцающие разноцветные огоньки развешанной на ней гирлянды. Красный превращался в пурпурный, тот расцвечивался фиолетовым, а после перетекал в ультрамариново-синий — красиво… — Что такое? — она сделала строгое лицо. Нищий был как нищий — одна из заполонивших закоулки Гранд-авеню крыс: багровое испитое лицо, затрепанная военная форма, вместо руки — культя. Легкий голод, появившийся при виде смертного, мигом улетучился, потому что тонкий нос Элизы уловил целый букет ароматов; она еле заметно поморщилась. — Подайте ветерану, — проникновенно сказал нищий. — Хоть пару центов… Храни вас Бог, леди. — Бог? — Элиза скривила губы. — Нет, вот кто-кто, — она покачала головой, — а Бог мне точно не поможет! Смешно. Добрый Иисус спустится прямо из эмпирея, чтобы наградить малютку Эл за благочестие. А всего-то и надо — подать милостыню старому пьянчуге. Как все просто. — Надменная сука, — из голоса нищего почему-то исчезли елейные нотки. — Богатая, надменная сука. Чтоб тебе в своей блевотине сдохнуть, шлюха! Он плюнул ей под ноги, и желтоватый тугой плевок приземлился в дюйме от ее черных сапог «Стив Мэдден». Элиза убрала за ухо прядку своих коротких каштановых волос. — Это ужасно невежливо, — сказала она и посмотрела в его покрасневшие, в лопнувших капиллярах глаза. — Ты же это понимаешь, так? — Д-да, — лицо нищего обмякло; с него медленно сползало выражение тупой ненависти, сменяясь почти животным ужасом. — Ну вот и хорошо, — Элиза раскрыла свой кошелек из змеиной кожи, выгребла оттуда всю мелочь и протянула ее нищему в сложенной лодочкой ладони. — С наступающим вас Рождеством. Она крайне осторожно, кончиком пальца, оттянула кармашек на его груди и ссыпала туда монеты. Когда-то в детстве Элиза искренне верила в то, что хорошим девочкам на Рождество Санта-Клаус исполнит их сокровенное желание; она писала его шариковой ручкой на разлинованном листке, пачкая руки в синей пасте, и, затаив дыхание, ожидала ночи. Она даже однажды вышла на крыльцо, чтобы не пропустить миг, когда запряженная оленями коляска спустится с небес — но дождалась лишь выговора от перепуганной матери, которая зашла проведать Элизу и не нашла ее в спальне. — Я хочу увидеть Санту! — упираясь, вопила тогда Элиза, пока мама, вконец разозлившись, не рявкнула: — Нет никакого Санты! И прикусила язык. Но было поздно — Элиза прорыдала всю ночь. А на следующий год она уже ничего и никому не писала, а просто сказала родителям, что на Рождество хочет Вэнди, у которой настоящие светлые волосы и руки с ногами гнутся. Такой куклы не было ни у кого во всей школе. В детстве Элиза любила играть в куклы. А когда Элиза выросла, играть стали в нее. Забавно. Иронично. Поучительно. Звон разбитых иллюзий всегда звучит одинаково громко — будь тебе хоть семь, хоть двадцать семь лет, будь ты хоть жива, хоть и вовсе мертва. Самое обидное, что ей и насладиться этими иллюзиями толком не дали: «эй, крошка, теперь ты с нами, но не думай, что стала королевой-мать-ее-проклятых» — это Джек, бородатый и улыбчивый, как пират с английской гравюры, взбалмошный непредсказуемый современный Джек-с-фонарем, который так ее выручил; «камарильская куколка, разве тебе не нравится мое убежище?» — жуткое создание по имени Андрей, напевный молитвенный голос и восточный акцент; и — слишком спокойное лицо, горделиво вскинутый подбородок, упрямо выпрямленная спина князя. Элиза помнила, как его уводили из фойе — даже тогда казалось, что это он ведет своих конвоиров, а не его тащат на суд. Впрочем, на нее теперь-уже-бывший князь не смотрел — он вообще ни на кого не смотрел. Не то, что до того — Элиза ожидала чего угодно: презрительных слов, ледяного молчания, злых обвинений — но только не того, что состоящий из гордости, как море из воды, Бастьен опустится перед ней на колени. — На что же ты только не готов, — она не желала верить в этот спектакль, она вообще больше не желала ему верить, она даже улыбалась — правда, уголки губ ощутимо дрожали. — Что же ты только не сделаешь… Зверь опасно шевелился внутри; впервые поддавшись ему, Элиза схватила со стола позолоченный нож для разрезания бумаги. Ей хотелось исполосовать в кровь это красивое, бледное, похожее сейчас на маску лицо, резануть по проклятым лживым глазам, которые врали ей даже сейчас стоявшим в них мучительным вопросом — но она знала, что каждая причиненная Бастьену боль откликнется в ней болью стократ более невыносимой. Может быть, Узы Крови и нельзя назвать любовью в полном смысле — но вот сдавившие грудь тоска и горькая обида были самыми настоящими, какие только могут быть. Она все-таки мазнула лезвием по его скуле — неловко и неумело, но все равно остался глубокий, тонкий, набухающий темной кровью порез. — Зачем ты остановилась, Элизабет? — спросил он, криво улыбнулся и, схватив обе ее руки, принялся быстро, беспорядочно их целовать; он даже не обращал внимания на все еще зажатый в них нож, ранивший ему губы и подбородок, шептал что-то бессвязное по-французски и кусал костяшки ее пальцев. Элиза не смогла его оттолкнуть — она лишь бессильно опустила плечи, не сопротивляясь, но и не поощряя его. — Дурак ты, Бастьен, — пробормотала она тихо, уже даже не желая его уязвить, да и вряд ли теперь у Элизы это бы вышло. Она провела по его холодной белой щеке, вытирая кровь — а потом, поддавшись вспыхнувшему в голове решению, слизнула ту с собственных пальцев. И еще тише добавила: — Дурак и есть… На этот раз кровь была горькой, как яд, и в ней почти совсем ничего не осталось от той гранатовой сладости — разве что легкий-легкий привкус на кончике языка. Такими их и застал появившийся будто из воздуха Максимилиан Штраус со своей свитой — и по его тонкой ироничной усмешке Элиза поняла, что слухи о давнишней дружбе регента с легендарным Томасом де Торквемадой отнюдь не беспочвенны. Все это произошло прошлой ночью. Сегодня же должен быть вынесен приговор. Судя по голосу регента Штрауса — будущего князя Лос-Анджелеса — он был бы весьма рад увидеть Элизу в «Ноктюрне», и это, скорее всего, означало, что идти ей придется. Он, конечно, не мог знать об Узах — но Элизе все равно слышались еле заметные издевательские нотки в его спокойном и учтивом тоне. Она вышла из дома почти что на закате. Нищий куда-то испарился; Элиза медленно зашагала вдоль украшенных витрин. Если бы ее спросили, что именно она помнит из ночи своего Становления, она бы, пожалуй, не ответила ничего — потому что задавать вопросы о таких интимных вещах вообще-то не принято, и Сородича ждал бы только ее фирменный уничижительный взгляд, которым Элиза когда-то награждала своих студентов, ошибочно считавших ее слишком молодой и мягкой преподавательницей. Не нужно было слушать потащившую ее в клуб идиотку Саманту, которая потом лила слезы, когда они столкнулись на Кингз-вэй, и пыталась всучить телефон наркологической клиники; не нужно было столько пить и пытаться доказать всему свету, что она — вовсе не зацикленный на карьере синий чулок; не нужно было, пьяно хихикая, садиться в машину красивого светловолосого мужчины в дорогом костюме, который с таким вниманием слушал ее бессвязный лепет. Самое интересное, что в ту ночь у них ничего и не было — было позже, когда их состоящий из ночных звонков и переписок по электронной почте роман развился, наконец, до того, что Элиза решилась на свидание. Она даже не была влюблена — его звали Грегори, как героя какого-нибудь старого черно-белого фильма, он был владельцем небольшой автомастерской и хорошо разбирался в английской литературе. Неплохо для зацикленного на карьере синего чулка. Будь воля Элизы, она бы объявила охоту на всех блондинов Лос-Анджелеса. Бог создал их для того, чтобы они врали ей, глядя прямо в глаза своими выразительными серыми глазищами, и яростно отрицали очевидное, изгибая в снисходительной улыбке четко очерченные губы; нет, черт возьми, главное зло ее мира — вовсе не безумные шабашиты, рассветы и осиновые колы. Главное зло ее мира — это блондины в строгих костюмах от Армани. Желтый «жук» смирно стоял у тротуара около сверкающего огнями торгового комплекса — Элиза узнала бы его из нескольких тысяч «жуков». Рядом с ним, облокотившись о дверь, спокойно курил таксист в черной униформе и очках — при виде Элизы он повернул голову и кивнул ей, как старой знакомой. — Куда на этот раз? — спросил таксист так, как будто уже несколько минут ждал ее. — Подальше отсюда, — она бросила на заднее сиденье сумку, разгладила юбку и захлопнула за собой поцарапанную дверцу. — Куда-нибудь. К черту Штрауса. К черту Камарилью. К черту Лос-Анджелес. — Хорошее направление, — он хмыкнул, занимая место водителя и поворачивая ключ зажигания. — Что, обидели тебя? В салоне пахло бензином, кожей и чем-то свежим, похожим на воздух после грозы — то ли духи, то ли ароматизатор; приятный был в общем-то запах, хоть и немного неуместный. — Да, — Элиза внимательно смотрела на проплывающий мимо нее город. Так внимательно, что, спроси у нее кто-нибудь сейчас — Эл, что ты видишь? — она бы вряд ли смогла ответить. — Меня обидел человек, которого я ненавижу больше всего на свете. — Любовная ссора? — проницательно заметил таксист. Они как раз проезжали мимо огромного билборда, на котором парень в ковбойской шляпе, похожий на Клинта Иствуда, хмуро целился в кого-то из кольта; он чем-то напомнил Элизе Найнса Родригеса, только поглупее и помоложе. — Не сказала бы. Он хотел меня убить. Но у него не вышло. Зато почти что вышло у меня, — доверительно сказала Элиза, помолчала и вздохнула. — Это же плохо, что я все равно его люблю? — Я бы сказал, что это глупо. Впрочем, — он нажал на клаксон, отпугивая наглую маленькую «джетту», вознамерившуюся их подрезать, — что-то мне подсказывает, что у него такая же проблема. Что, в общем, не менее глупо. — И почему это ты так думаешь? — вяло поинтересовалась Элиза. — Я не первый год вожу людей, — в лобовом зеркале она увидела, как таксист ухмыляется. — И даже не десятый. Вряд ли ты сможешь чем-то меня удивить. Как-то незаметно они выехали на трассу 10 — даже в такой поздний час мимо них то и дело проезжали то двухэтажные автобусы, похожие на огромных красных гусениц, то огромные степенные «ренджроверы», в которых путешествовали склонные к туризму семейства, то сомнительного вида ржавые колымаги с не менее сомнительными пассажирами. — Однажды летом… сейчас вспомню… в тысяча восемьсот пятнадцатом году, на дороге из Шарлеруа я подобрал раненого офицера. Дело было ночью, вокруг — ни души, я имею в виду, живой, потому что мертвых было предостаточно… Черт знает, как ему удалось выжить. Он все время впадал в беспамятство и вспоминал некоего Лефоржа, кажется, это был его однополчанин, и говорил, что было бы несправедливо, если бы из них двоих он, этот самый офицер, выжил. Потому что у Лефоржа в Реймсе остались жена и дети, а у него нет никого, и значит, от его смерти никто ничего не потеряет. Забавный мальчишка. Я отвез его к знакомому доктору-бельгийцу. Было довольно приятно встретить его снова. Правда, думаю, он меня не узнал, слишком высоко сидит, с Башни не разглядишь. Интересно, помнит ли он еще этого Лефоржа? Впрочем, какая теперь разница… — А ты… — Элиза вцепилась своими длинными алыми ногтями в кожаную обивку сиденья. Таксист на секунду обернулся и снял очки. И она увидела две маленькие вселенные; она увидела, как появляются, расцветают, рушатся и обращаются в прах целые цивилизации, и на их месте воздвигаются новые государства, которые раскалываются на части бесталанными правителями и собираются вновь под предводительством царей-завоевателей; она увидела миллион смертей и миллион рождений, расколотое молнией дерево и пропитавшую землю кровь; она увидела глубокое черное звездное небо, много тысячелетий равнодушно наблюдающее за глупыми играми глупых созданий. — Все предельно ясно, не так ли? — Да, — после недолгого раздумья ответила Элиза. — Прошу прощения за эпизод в галерее. У меня была… безвыходная ситуация. — Это ничего, — он хохотнул и снова водрузил на нос очки, — в этом даже что-то есть. Элиза бледно улыбнулась. — Как вы думаете, этой ночью я умру? — С чего ты это взяла? — Говорят, если один из связанных узами погибнет, то с другим может случиться что-то страшное, — объяснила она. — У меня есть повод думать, что мой… что он умрет. — А-а, — он приподнял брови. — Знаешь ли, когда-то наш с тобой дорогой регент Штраус был инквизитором в Толедо. А бывших инквизиторов, знаешь ли, не бывает. Есть вещи и похуже смерти. — Например? — Например, падение на самое дно и презрение со стороны тех, кем ты раньше повелевал. Для кого-то лучше окончательно умереть. Но это чересчур просто — умереть... Он побарабанил пальцами по оплетке руля. Элиза молчала. Она могла уйти куда угодно — эта трасса приведет ее в Аризону, Алабаму, Техас, Луизиану, куда угодно, только выбирай! Время изотрет эту проклятую шипастую проволоку вокруг ее сердца. Все то время, которое им всем осталось — сколько бы его ни было. …по крайней мере, Элиза на это надеялась. — Куда бы мы ни шли, — будто услышал ее мысли таксист, — лишь кровь Каина вершит нашу судьбу. Помни об этом, вампирша. Позади них в мешанине фонарей и тумана оставался пульсирующий ночной жизнью, ужасный и прекрасный, любимый и ненавидимый Элизой город.