Я читаю стихи сам себе

             Артем глотнул из банки. Энергетик был очень невкусным, от него болел живот и во рту оставалось какое-то кисло-металлическое послевкусие, но этот самый энергетик — единственный способ не заснуть прямо сейчас.       Да — сессия.       И Федоров не был к ней готов. Совсем. Морально уж точно — потеря брата оказалась такой неожиданной и выбивающей из колеи, что он подумал даже — стоит взять академ. Он не в состоянии. Слишком больно и… пусто. Кусок из сердца вырвали, не хочется делать хоть что-то, тем более учиться. Но отец не разрешил. Артем не удивился — Иван всегда ставил цели на первое место. И этих целей необходимо достигать — не важно, какими способами, и через что придется пройти.       И именно из-за этого Артем молится — лишь бы дожить до окончания сессии, а там легче.       Будь рядом Родя — поддержал бы. Это словно была его прерогатива, особая роль в семье — мирить всех, подбадривать и создавать правильную семейную атмосферу. Он всегда делал это как-то легко и ненавязчиво, что и не заметишь, а в груди все равно тепло разливается. Но Родиона рядом нет уже третий месяц. Пора привыкнуть. Пора перестать ждать объятий, просьб заплести или расчесать волосы, пора перестать ждать совместного просмотра фильмов и вытекающего из этого сна в обнимку, пора перестать бояться получить с утра подушкой по лицу, когда не получается встать с постели. Но Артем не мог. Не мог заставить себя смириться и принять — Родиона больше нет. Он умер три месяца назад смертью слабых, он не попросил о помощи из-за своей трусости и просто не справился. Но Артем не Иван — он не может винить в этом брата, потому что знает — его чувства, боль и переживания; груз ответственности на его плечах и страх.       — Не вовремя, — он хлопнул себя по щекам, вроде легонько, однако почувствовал, как жжет место удара.       Ему нельзя погружаться в пучину вины и смешанной с тоской обиды — не сейчас, по крайней мере. У Федорова итак успеваемость хуже некуда. Он почти не говорит, не любит выходить из родионовой комнаты, если можно этого не делать, — только в кухню, туалет и в универ — если сессия или зачет какой. Учеба давно не приносит радости, огромное здание университета не вызывает в груди волнительного восторга — кажется, все вещи в один момент потеряли все краски и померкли. Азамат и Маша справились — у них перед глазами вновь яркие цвета, слегка нечеткие и размытые правда, а у него — нет. Не получается. А Иван всегда видел мир монохромным. Как иначе объяснить его отношение к режущих сердце вещам? Отец всегда обладал трезвым рассудком, не поддаваться панике и горю. Порой Артему казалось, что он и не любил своего младшего сына, но… видел, что это не так. В конце концов, в глазах Ивана — даже в слабовидящем правом, светлом-светлом, будто пленка сверху, — можно заметить тоску. Если приглядеться. Они в этом с Родей похожи — не подают вида, если что-то не так. Только Иван по определению сильнее.

***

      Комната встретила его тишиной. Артем помнил, как от стен отскакивал звонкий родионов смех, слегка визгливый и звучащий, будто перекатами, — вверх-вниз, от высокого к низкому. Брат смеялся очень громко, иногда нелепо похрюкивал, в его смехе всегда слышалась какая-то истерика — то ли ему настолько весело, то ли в нем столько эмоций. Родион был очень эмоциональным, особенно в детстве. Пожалуй, Тема мог назвать его агрессивным даже — постоянно огрызался и лез в драку. А повзрослел — перестал. Но смеялся все еще забавно — всегда хотелось рассмеяться самому, когда глядишь, как брат долбит кулаком по столу, дивану или воообще_всему_до_чего_дотягивается, как смешливые слезинки собираются в уголках его искрящихся глаз.       Комната брата наполнена воспоминаниями — Артем любил подолгу сидеть с братом — иногда и ночевал в его комнате! — и глазеть в окно, болтать о всякой чепухе или, в конце концов, драться.       Несмотря на их (оказывается, взаимную) любовь, они всегда смотрели на мир по-разному. Родион, пожалуй, не видел в нем чего-нибудь позитивного, цепляющего достаточно сильно, чтобы это самое что-то стало причиной цепляться за жизнь и этот мир. Он смотрел на вещи однобоко, едко и заискивающе — сразу увидеть подвох, чтобы не сделать себе больно. Артем, в общем-то, тоже не мог назвать себя оптимистом, но он никогда не задумывался о ценности жизни, ее смысле и необходимости оставить после себя что-то, чтобы не исчезнуть просто так, как сломавшаяся игрушка. Ему чужд присущий Роде романтизм и кроткая перманентная печаль. Его чувства никогда не были запутанными и витиеватыми — Артем понимал, что у него на душе, пусть не всегда мог справиться с этим. И именно чувства становились причиной ссор — как объяснить человеку, думающему совершенно иначе, что ты чувствуешь? Особенно если не можешь объяснить это сам — вроде и понимаешь, а как-то… не так.       Федоров уселся на кровать и задумчиво уставился в окно. Со старой яблони уже облетели листья, и она казалась жуткой и неживой, но один ее вид грел душу. В голове тут же всплыло, как они сбегали в лес погулять — с окна залезали на дерево, а потом спускались — Родиона постоянно наказывали, а гулять хотелось страшно.       Все, что окружало Федорово, напоминало о чем-нибудь, и этот факт вызывал в груди и приятное тепло, и глухую боль. Ему, Артему, только и оставалось, что вспомнать. Потеряв брата, он потерял то самое — что присутствует рядом всегда, мельтешит где-то на переферии сознания все время, что и внимания не обращаешь, но как потеряешь — все идет неправильно и не так.       Он вздохнул. Надо успокоиться и отпустить брата — вдруг тот смотрит на него откуда-то сверху и недовольно бухтит? В конце концов, Артем не может вечно страдать. И слушать — даже у себя в голове! — родино ворчание.       «Точно. Жизнь продолжается, скоро все станет хорошо, » — думает Федоров и открывает чужой дневник.

«20.07.20

      Поссорился сначала с отцом, а потом — с Темой. Не очень хочется говорить, что они меня не любят, но порой кажется — действительно так. Но я знаю — не правда! Я тоже важен. Мной дорожат — хотя бы братья с сестрой. Отец — как-то по-своему, извращенец, но тоже любит.       Почему тогда я не чувствую этого? Не могу убедить себя, что ссоры — то, что надо просто принять и пережить. Ссоры — взгляд со стороны, решение проблем. Люди ссорятся, потому что любят друг друга. И не перестают этого делать. А мне все кажется, что эмоции — фальшь. Даже Машка, всегда ассоциирующаяся у меня с солнцем, не настоящая рядом со мной! Так глупо и странно.       На паранойю похоже. Надо бы к психологу сходить, только вот времени нет. Да и не важно — само пройдет. Отец всегда считал ментальные проблемы пустяками и выдумкой. А значит беспокоиться не стоит — папа всегда прав.»       — Придурок ты, — ворчит недовольно, почти обиженно. Его брат — действительно придурок, которого очень не хватает, вообще-то.       Дальше читать не хочется. Он уже разгадал своего брата. Понял, что его терзало, понял, что стоило быть чуточку внимательней. Понял, что он очень сильно опоздал. Не успел помочь — не справился со своими обязанностями! Он ведь… он ведь должен забоиться о младших? В любом случае должен, независимо от возраста, потому что Артем дорожит. Всем дорожит. И тем, что потерял — тоже.       Только вот… Пора прекращать. Он должен перешагнуть через это. Привыкнуть, что никогда больше не услышит визгливого смеха, не пробежится пальцами по спутавшимися после сна кудрям, не сломает брату нос в очередной раз и не сможет заглянуть в голубые глаза, в которых всегда хотелось утонуть — настолько они глубоки и прекрасны. В конце концов, воспоминания о Родионе всегда останутся с ним. Весь его образ будет рядом, и пусть он только греет душу, не обжигая и не причиняя боли — именно так надо, именно это он должен чувствовать, когда отпустит.

***

      Кладбище встречает его тишиной и колючим холодным ветром, он кутается в пальто и натягивает шарф по самый нос.       Артем чувствует щемящую грудь тоску, обиду и больную нежность. Ему страшно — эмоций внутри слишком много, они по очереди овладевают им. Хочется вернуться домой и продолжить страдать, жить воспоминаниями о Роде, но Федоров дает себе мысленно оплеуху — с этим пора кончать. Пора перестать жить прошлым, тонуть в отрицательных чувствах.       Пора наконец оставить прошлое в прошлом. Пора идти дальше — Родя бы этого хотел, да?       Федоров устало вздыхает. Смотрит на фото, на фальшивую улыбку и снова не может сдержать слез. Клубок в груди постепенно разматывается, не мешает дышать. Слезы невидимой коркой сохнут на лице. Он вдыхает — полной грудью, легко и свободно, впервые за три месяца, когда кладет дневник на землю.       Он говорит горячо и тихо, чувствуя себя словно в лихорадке: «Отпускаю. Отпускаю тебя. Я должен отпустить тебя, забери всю мою боль с собой. Я ведь ее не заслуживаю?»       Он сильнее кутается в пальто, однако даже не замечает, как садится на холодную землю. Его слова — правда? Он точно не заслуживает этой боли?       Родион ему улыбается слабо и печально — нет, не заслуживаешь.       Артем пугливо ойкает, а потом понимает — просто показалось. Его брат все еще мертв. Его брат улыбается с фотографии на кресте. Его брат все еще самоубийца, которому не смогли вовремя помочь.       Федоров вздыхает. Ему почти не больно — он распрощался с прошлым. Только… а верное ли это решение? Он не знал.       В конце концов, последняя запись так и не была прочитана.

«28.07.20

      Не знаю, что стоит написать, если честно. Мне и говорить особо не о чем — каждый день похож на предыдущий. Как будто во временную петлю попал, ей-Богу.       Скоро все закончится. Знаю, это эгоистично и неправильно, но… ммм, кто меня остановит? Кому я нужен? Не знаю, что вообще можно сказать в свое оправдание. Самоубийство — удел слабых, самый простой путь. Папа таких презирает. Интересно, разочаруется ли он во мне? Думаю, да. Я бы и сам в себе давно разочаровался — какая польза от Родиона Федорова? Он ничтожен и слаб, он — всего лишь незначительная мелочь. Так их, как я, сотни, тысячи.       Я убью себя, но… расстроится кто-нибудь? Например, Оливер — я, кажется, ему нравлюсь. А Азамат с Машей! Мне не хочется оставлять их и Тему, но я чувствую, что больше не могу сдерживаться. Мой мир трещит по швам, рассыпается у меня на глазах. И маска трескается — улыбаться больно, смех выходит неживым и механическим.       Может быть, меня успеют отправить в больницу. Станет ли тогда все хорошо? Не думаю. Папа точно откажется от меня — я слаб и ничтожен! А будет ли любить меня Артем, зная, что со мной что-то не в порядке?       Именно поэтому умирать страшно. Я не знаю, что произойдет потом — избавление или продолжение? Но я не верю в жизнь после смерти. А если она все-таки есть, то найду Артема и извинюсь перед ним. Как-нибудь. Он обязательно поймет, что это я!       Страшно, но так лучше, да? Я не знаю. Пока.»       Федоров ненавидит своего брата за то, что тот боится доверять своей семье, за то, что Родион предпочел смерть просьбе о помощи. Но Федоров все еще любит его — горячо и отчаянно, всей душой.       Он знает, что брат сейчас извиняется. И он прощает его, правда. Так ведь лучше?