Слабоумие и отвага

— Ты что творишь?.. Глупый по мнению Джексона вопрос отскакивает от кафельных стен душевой, стоит только прижать Джебома к раковине, на краю которой так и остаются лежать не закрученный до конца тюбик пасты и зеленая зубная щетка. — За три года, что мы не виделись, ты, кажется, отупел, — Джексон прикладывается губами к шее Джебома рядом с ухом и протискивает колено ему между бедер, — на что, по-твоему, это похоже? — Похоже, будто ты за этот срок совсем страх потерял, — выдыхает Джебом и грубо перехватывает руку Джексона, целеустремленно выдергивающую край его белой майки из-за пояса форменных штанов, — и не смей меня слюнявить. — Я помню про “слюнявить”. Челюсть тоже помнит тот его неожиданный удар с левой, когда расслабленный Джексон имел неосторожность полезть целоваться. Джебом, крепко зажмурившись, шумно вдыхает носом, когда Джексон сжимает зубы на мочке его уха с тонким серебряным колечком и проводит пальцем по дорожке волос над ремнем, а потом почти без замаха бьёт Джексона в грудь сжатым кулаком. Не больно, но чувствительно и достаточно для того, чтобы сбилось дыхание. — Да ладно, Рапунцель, не ломайся, — прокашливается Джексон и давит коленом снизу сильнее, — обалдеть ты патлы отрастил. Хватает его за длинные волосы на затылке, тянет, заставляя запрокинуть голову, и нарочно оставляет языком широкую мокрую полосу на солёной скуле. Джебом наверное матерится сквозь плотно сжатые зубы (курс корейского языка, который проходил Джексон миллион лет назад, такую лексику не предусматривал), сползает немного ниже и кладёт горячую даже сквозь ткань футболки ладонь на грудь. Джексон наваливается сильнее, утыкается носом ему в плечо и вслепую старается расстегнуть оглушающе звенящую в тишине пряжку ремня. На языке оседает почему-то так и не забытый за столько времени запах чужого тела, замаскированный усталостью после двадцатичасового перелёта до Северной Каролины, тонким морским ароматом туалетной воды и сладостью конфеты, которую Джебом остервенело грыз всю дорогу. Когда Джексону кажется, что пряжка ремня, как и ёрзающий Джебом, вот-вот сдастся его пальцам, со стороны входа вдруг раздаётся произнесённое по-корейски паническое “Извините”, и ладонь, мгновение назад спокойно лежащая у него поверх армейского жетона с вытесненным на нём именем, резко толкает его от себя. Джебом ошалело смотрит на кого-то поверх плеча, тяжело сглатывает и, прежде чем грубо спихнуть Джексона с дороги, переводит дыхание и совсем тихо говорит: — Я не гажу там, где ем. И быстрым шагом выходит. Джексон опирается ладонями на извазюканный зубной пастой край раковины и досадливо цыкает, прислушиваясь к бубнежу в коридоре. До него доносятся только обрывки резко брошенных фраз, и он с напряжением пытается разобрать их. Корейский, как всегда после долгого перерыва, даётся тяжело, но общий смысл всё равно доходит. Джебома отчитывают. Джебом оправдывается. И, в это невозможно поверить, просит прощения. Сама ситуация кажется Джексону фантастической, потому что даже три года назад, когда они только познакомились, Джебом со своими вечно горделиво вскинутым подбородком и широким разворотом плеч уже не производил впечатление человека, которого можно безнаказанно отчитывать. А теперь вот оказалось, что вполне можно. Полный сюрпризов вечер у него получается. Джексон выкручивает кран до конца, набирает холодной воды в подставленные ладони и плещет в лицо. Болезненное чувство неудовлетворения раздражает, и, если быть совсем честным, хочется выйти и приложить хорошенько пару раз головой о стену храбреца, ругающего сейчас Джебома и зовущего его чопорным и странным для Америки — “Хён”. — Удивлён, что вы знакомы, — доносится сквозь шум воды, — да ещё и настолько близко. Джексон оборачивается, моргает пару раз неверяще и расплывается в широкой улыбке. И правда: сегодняшний вечер бьёт все рекорды по неожиданным встречам. — Джинён! — он, забыв абсолютно о желании бить его головой о стену, в два широких шага преодолевает расстояние между ними и сгребает в крепкие объятия, — сто лет не виделись! Джинён с перекинутым через плечо белым махровым полотенцем кряхтит и хлопает пару раз Джексона по спине. — Не сто, а всего года полтора, — он ерошит Джексону волосы на затылке, — не ожидал тебя тут встретить. Они расцепляют объятия, и Джинён, широко зевнув, вешает полотенце на крючок у одной из открытых душевых и быстро раздевается, развернувшись спиной. Джексон взгромождается на узкий подоконник наглухо закрашенного окна напротив. Перелёт из Гонконга вымотал его, но желание потрепаться о том о сём берет верх над усталостью. С последней их встречи Джинён вроде бы совсем не изменился: та же короткая стрижка, мускулистая спина и, по-прежнему, шикарная задница, не тронутая загаром. — Эй, спинку потереть? — орёт Джексон, стараясь перекричать грохот разбивающейся о кафельный пол воды, и ржет, когда Джинён поскальзывается, пытаясь бросить в него дорожным флаконом пахучего шампуня. Убавив напор, Джинён намыливается и, достав одноразовый бритвенный станок, скребет им темные подмышки. — Спрашивай, — говорит Джексон, глядя на то, как он очищает лезвие под струей воды, — тебе же любопытно. Не может не быть. Хоть закон «Не спрашивай, не говори» и давно отменён, все они, служивые, всё равно негласно продолжают ему следовать. Джинён закатывает глаза, молча смывает с себя пену и закручивает кран до конца. Прошлепав босыми ногами до полотенца, он промакивает им волосы, обтирается и после обматывает бедра. Тело его можно было бы назвать идеальным, если бы не след старого огнестрела на плече. Удачно задело (если так вообще можно сказать о ранении), ни крупных артерий, ни органов. Джинёну очень повезло, попади стрелок чуть левее, захлебнулся бы кровью. — Откуда сувенир? — Джексон кивает на нашлепку рубца, — я ещё в прошлый раз хотел спросить. — Это подарок Джебом-хёна, — Джинён, присев рядом на подоконник, царапает ногтем шрам, — на память о последней нашей с ним совместной операции. Уже… — он задумывается, — лет пять прошло? Мы служили вместе как коммандос, и у нас вызов на захват заложников приключился, сложное дело было. Джинён хмурится и разминает плечо, будто оно и сейчас болит. — Заложников мы вывели в итоге, но Джебом, когда стрелял по главному плохому парню, промазал немного, и меня зацепило. — Так вы, значит, вместе в полиции служили, — Джексон спрыгивает на пол, — никогда бы не подумал. Джебом — и вдруг полицейский. Он выглядит… как бы сказать… — Разгильдяем и повесой. Волосы его ещё эти теперь... — поморщившись, Джинён тоже слезает с подоконника и начинает кое-как натягивать на так и не просохшее до конца тело снятые с крючка на стене вещи, — до полиции мы учились вместе в военной академии, четыре года из-за этого оболтуса штрафники получали всей ротой. Его трижды хотели отчислить, но он стрелял лучше всех на курсе, десять из десяти выбивал на стрельбищах. Гордость академии, сам понимаешь, таких не отчисляют. Джебом после выпуска около года отслужил на границе, но ушёл. Скучно ему там было, стрелять не давали, — он раздраженно пыхтит, когда штаны липнут к влажным ногам, — а у нас в спецназе как раз набор новый был. Джексон слушает его молча и думает, насколько всё-таки тесен мир. С самим Джинёном они познакомились во время их общего шестимесячного контракта в Йемене, где они проводили интенсивную боевую подготовку добровольцев. Они оба прокляли и пустыню с дикими перепадами температур, и бестолковых арабов, и перебои с поставками продовольствия из-за войны. Но Джексон всё равно был благодарен беспощадной Руб-эль-Хали с её песками за Джинёна и их совместные исцеляющие вечера у костра. — Представления не имел, что он тут будет, — произносит Джинён, затянув ремень, — от него давно ничего слышно не было. После того инцидента Джебом проработал у нас всего ничего, сдал оружие, сказал, что собирается мир посмотреть. И пропал с концами. Я думал, он осел где-нибудь, женился может, а он… С тобой тут обжимается. Поверить не могу. Джексон закидывает ему руку на плечо, зажимает между плечом и предплечьем его шею и шутливо возмущается: — И чем это я плох для обжиманий? Джинён пихает локтем под рёбра и бурчит недовольно: — При чем тут ты, пусть хоть с Папой Римским тискается, но не в общих душевых же. Совсем без мозгов. Где вы?.. — Ооо, у нас были незабываемые выходные три года назад в Нью-Йорке, — оживляется Джексон и лыбится, — я только вернулся из Венесуэлы, решил развлечься, отдохнуть, а тут в первом же баре он сидит. Красивый весь такой, с родинками этими своими да серёжками... — Погоди, — перебивает его вдруг Джинён, — не говори мне только, что та нью-йоркская кореянка, о которой ты разливался соловьем… Джексон застенчиво чешет затылок. Ну, да, приврал чуток, с кем не бывает. — Поверить не могу... — повторяет Джинён снова и прикрывает глаза ладонью, — и что, вы каждый раз вот так? — Ну, на самом деле, мы потом больше нигде не пересекались, я и не знал, что он из наших. — Стой-стой, то есть вы увиделись впервые за три года и первое же, что решили сделать — потрахаться прямо в казарме?! Теперь, когда Джинён это озвучил, ситуация и правда выглядит идиотской. Столкнувшись с сонным лохматым Джебомом в коридоре, Джексона просто коротит. Внутри пустой душевой они напряженно обмениваются любезностями, больше похожими на взаимные издевки, тоже порядком растерянный Джебом в процессе переругиваний успевает открутить крышечку на тюбике зубной пасты... И всё. — Ну, это было не запланировано, — не очень уверенно отвечает Джексон. — Ещё скажи, что вы случайно столкнулись губами в дверях, — фыркает Джинён и, скрутив полотенце жгутом, сначала хлещет им Джексона по бедру, а следом закидывает себе за шею. — Не приведи Господь, — восклицает Джексон, потирая место, куда пришёлся удар, — в таком случае, Джебом от меня мокрого места бы не оставил. Он не дает себя целовать. В губы, имею в виду. — Избавь меня от подробностей, — кривится Джинён и, ещё раз широко зевнув, задумчиво произносит, — хён всегда умел охранять свои границы. — По-моему, он просто дохрена сентиментальный. Они, прихватив брошенные Джебомом пасту и щетку, выходят в длинный коридор, ведущий в сторону жилых комнат. Джексон, широко шагая, кивает всем знакомым лицам, а с теми, кого знает получше, обменивается рукопожатиями. То ли всё ещё впечатлённый эпизодом, то ли просто сильно уставший с дороги Джинён тащится за ним следом с отсутствующим видом и не реагирует даже на попытку познакомить его с улыбчивым испанцем, с которым Джексон успел неплохо задружить пару лет назад. — В седьмую распределили? — Джексон сворачивает за угол и, заметив, что Джинён сомнамбулически топает мимо, хватает его за край широкой футболки, — эй, пропустил поворот, зомби. — Откуда знаешь, что в седьмую? — Опытные хозяйки белое стирают с белым, а цветное с цветным, — хмыкает Джексон и открывает дверь с небольшой рельефной семеркой по центру. — Что за бред… — начинает Джинён, но, переступив порог, понятливо мычит. Несмотря на поздний час, в комнате ярко горит свет и очень шумно. В центре кучей навалены рюкзаки, все одинаково потрепанные и пропитанные запахами опасных приключений. Джексон машинально начинает высматривать свою сумку с пристегнутой к накладному карману мягкой ромашкой и, не заметив препятствия, спотыкается о приличных размеров чемодан вызывающей леопардовой расцветки. — Это чья ещё косметичка… Он хочет сдвинуть пятнистого монстра с дороги носком ботинка, но чемодан откатывается сам. Точнее, его шустро утаскивает загорелый до черноты тощий пацан. — Извини, — говорит тот с чудовищным шепелявым акцентом и белозубо улыбается, — сейчас я его уберу. Он переворачивает чемодан на брюхо и с усилием задвигает под одну из двухъярусных кроватей, стоящих вдоль стены, а потом, разогнувшись, складывает руки в традиционном для Таиланда приветственном жесте. — Конпимук Бхувакуль. Джексон вскидывает брови в удивлении. Таец? Какая редкость, и чего ему, интересно, не сидится спокойно на своих райских островах. В глубоких вырезах майки то тут, то там мелькают мелкие татуировки, а из обесцвеченных волос ещё не вымылся до конца розовый цвет. Парень скорее всего новичок, оттого и чемодан у него с собой, а не рюкзак с самым необходимым, уже после первой же командировки он наверняка сменит эту неудобную громадину на что-то компактное и вместительное. — Джексон, — он тоже неловко зеркалит движение, — а друзья тебя тоже вот так зовут? Ты уж прости, но у меня, боюсь, язык узлом завяжется. — Друзья зовут его Бэмбэм, — к уже не заковыристому Конпимуку, а забавному Бэмбэму со спины подходит растрёпанный высоченный пацан и виснет у него на плечах, — а меня — Югём. На контрасте с Бэмбэмом он видится ещё больше, ещё светлее кожей и ещё щекастее, его мягкие руки, замечает Джексон, тоже забиты разномастными картинками. А волосы — ярко-желтые, в цвет трогательного одуванчика, нарисованного на предплечье. Ну просто братья по разуму. Английский у него куда чище, но всё равно звучит непривычно, Джексон машинально пытается понять, что с ним не так, и где он слышал раньше похожую речь. Акцент явно корейца-Югёма мало похож на корейский, и это сбивает с толка. — Привет, я Джинён, — раздаётся из-за спины, и Джексон, совсем позабывший, что вообще-то шёл не один, подпрыгивает от испуга, картинно хватается за сердце под общий смех и легко бьёт в отместку Джинёна кулаком в плечо. — Мы тут кровати хотим поделить, — говорит Югём, — чтобы честно было. На камень-ножницы-бумага разыграть. — А все уже в сборе? Джексону плевать, где спать, бывало, что он и под открытым небом ночи коротал, но упустить шанс узнать всех поближе таким вот способом будет глупо. Он пересчитывает койки, потом считает по макушкам, цифры не сходятся. Даже если Джебома заселили тоже сюда, и он просто где-то шатается, то всё равно кого-то не хватает. — Все тут, кроме того узкоглазого со сложным лицом, — Бэмбэм отлепляется от Югёма, идёт к одной из кроватей в углу и тормошит тёмную кучу, которую Джексон принял сперва за ещё одну гору чьих-то вещей, — Марк, не мог бы ты… Тёмная куча распрямляется в один миг, словно кто-то отпустил туго сжатую пружину, Бэмбэм высоко вскрикивает и оказывается распластанным по полу. Марк, помятый и дезориентированный со сна, тяжело дышит, придавливая его сверху голым коленом в поясницу, и шарит рукой по поясу, где обычно пристегнута кобура. Потом взгляд его проясняется, становится мягче и открытее, Марк как-то по-детски ойкает и спешит слезть с пыхтящего под ним Бэмбэма, а потом, сняв наушники, на чистом английском низким немного гундосым голосом просит: — Не делайте так больше никогда. Пожалуйста. И на удивление скромно улыбается, демонстрируя странные, похожие на волчьи, клыки. Улыбка делает его в десять раз безобиднее и в сотню — обаятельнее. Марк, стушевавшийся и будто уменьшившийся в размерах из-за всеобщего внимания, кажется Джексону совсем мальчишкой, но в том, как он смотрит, как поднимает за руку очумело хлопающего глазами Бэмбэма с пола, как треплет его по цветной макушке, угадывается, что он скорее всего ему, Джексону, ровесник, а может и старше. С ним они с Джинёном по очереди обмениваются рукопожатием, хватка у него крепкая, а ладонь — приятно теплая и шершавая из-за мозолей. Сам Марк долговязый, загорелый и состоящий будто из одних жил. Услышав имя Джинёна, он первым делом уточняет его возраст, а потом, скривившись, просит не называть его хёном, словно это дурацкое "Хён" в печёнке уже у него сидит. — И ты меня тоже так не называй, ладно? — Марк обращается к кому-то у Джексона за спиной, — достало… Джексон оборачивается и упирается взглядом в безразлично пожимающего своими широченными плечами Джебома. Он перешагивает порог и прикрывает за собой дверь. С его длинных волос капает, а мокрая майка липнет к груди. Видно, дождался, пока они с Джинёном уйдут, и всё-таки помылся. — Орёте так, что вас на весь этаж слышно, — Джебом глядит на груду сумок и, вытащив из центра свой черный рюкзак в цветных нашивках, спрашивает, — чего вещи не разобрали? — Хотим сначала кровати разыграть, — отвечает Джексон, протягивая ему оставленные тюбик пасты и щетку, — на камень-ножницы-бумага. Ему почему-то кажется, что угрюмый и взъерошенный Джебом откажется и просто завалится туда, куда захочет, но тот, зачем-то забросив рюкзак за спину, молча выставляет сжатый кулак. Справа от Джебома встаёт всё ещё сонный Марк, слева — Джинён, к Джексону с двух боков подтягиваются Бэмбэм с Югёмом. — Ну, поехали, — Джебом обводит их всех взглядом и считает, — раз, два, три. С воплями (громче всех орут, конечно, Югём с Бэмбэмом) и с дружескими взаимными тумаками они играют несколько кругов, пока не разбиваются по двое на кровать. Разлученные волей судьбы разукрашенные бро наигранно страдают и изображают прощание, прежде чем разойтись в разные стороны. Джексон ржёт над этими пёстрыми неразлучниками, а сам краем глаза следит за Джебомом, который старается скрыть досаду от неудачного соседства. Джексон едва держится, чтобы не закатить глаза и, подняв свою плотно набитую сумку с пола, швыряет её на нижнюю кровать. — Эй, Джебом, — он приваливается спиной к лестнице на второй ярус и скрещивает руки на груди, — ты как предпочитаешь? Сверху, снизу? Аккуратно раскладывающий свои вещи на полки узкого высокого шкафа Джебом отвечает, даже глаз на него не подняв: — Снизу. Джексон подходит к нему ближе и говорит так, чтобы только он его услышал: — А в прошлый раз ты мне другое говорил. Но я запомню. На будущее. Джебом замирает с полотенцем в руках, поворачивается и зло прищуривается. Заметно, как у него на скулах под кожей ходят желваки, а ноздри подрагивают, когда он медленно выдыхает. Джексон почти уверен, что сейчас схлопочет по лицу, но Джебом только резко стаскивает через голову майку, закидывает её как попало в шкаф и, спихнув рюкзак Джексона на пол, демонстративно влезает под тонкое одеяло. “Наверное”, — думает Джексон, карабкаясь на второй ярус, — “он из тех, кто предпочитает игнорировать раздражителя, надеясь, что проблема сама собой рассосется”. Но это, конечно, Джебом зря. Не на того нарвался. Они закрыты тут на двадцать пять дней, и ни одного дня Джексон не намерен потратить зря.