***
Приторный аромат гардений забивается в ноздри плотной ватой. Он подумывает расстегнуть воротничок. Подумывает раскурить сигарету или две, чтобы избавиться от надоедливого запаха. В комнате жарко и душно, и раздражение липнет к коже плёнкой пота. На ладонях успела собраться влага — линия судьбы, равнина Марса; он замечает, когда тянется за пачкой. Здесь не тесно, но стены вокруг давят: их глубокий бордовый слишком сильно напоминает кровь. Непрошеная мысль возникает сама по себе, и он трясёт головой, отгоняя её прочь. Кипа бумаг на столе кажется не менее пугающей — чем час назад? Три? На мгновение он чувствует тягу покончить с работой и выйти наружу, туда, где тяжёлые облака обещают дождь, а почва нежна и трепещет роковым предчувствием. Под его ногами сад будет тонуть в пене и зелени побегов, а каменные вазы будут нести свой безмолвный дозор. Когда с неба хлынет ливень, его исполосует до костей, сдерёт кожу до мяса и с каждой каплей возродит к жизни заново. Желание невыносимо, но Чэн не следует ему. Взамен достаёт сигарету, без колебаний затворяет окно, задёргивает тяжёлый бархат шторы. Под его прикосновением стекло дрожит, затем стихает. Отражение таращится в ответ. Нечто неживое уже вросло в его черты, ещё не мёртвое, но очень близко к этой грани. Для себя Чэн повторяет то, что знает как непреложную истину: в этой жизни нет места эгоистичным «хочу». Нет места слабости тоже — их отец сделал всё, чтобы развеять наивные иллюзии. Вместо иллюзий его жизнь — расплывчатое пятно дымящегося ствола и лица, искривлённые гримасой боли до неузнаваемости. Призрак густого-красного-вязкого, что лип к его ладоням, как бы тщательно он ни старался их отмыть. (Больше не липнет, и Чэн не знает, какие выводы из этого сделать.) Сигарета меж пальцев ощущается пустой. Слишком холодной ещё, незажжённой. Снаружи, как пальба, доносятся первые хлопки грома — их он ощущает по дрожанию стекла. Где-то вдалеке в поросший лесом кряж бьёт молния, и вспышка на мгновение подсвечивает шторы. Внимание его привлекает отнюдь не грохот, а топот босых ног по ковру и шелест портьеры у лестницы. Звуки робкие и тихие, приглушённые густым ворсом. Ему не нужно оборачиваться, чтобы знать, в чём дело. — Время ложиться давно прошло, что на это скажет отец? — спрашивает он. Его голос не сделался ни капли громче или злее, несмотря на скверное расположение духа. Упоминание отца срабатывает безотказно. Тень замирает в проёме, как замирает грабитель в свете дня; бордовая ткань лишь наполовину скрывает маленькую фигурку. На долю секунды мальчишка выглядит смущённым — закушенная губа, руки, которые теребят край портьеры — а затем он неловко перетаптывается с ноги на ногу. Чэн выжидающе смотрит на него. В его глазах нет строгости, но и мягкости тоже. Мальчишка ощутимо скукоживается под этим взглядом, но не уходит, носком пиная краешек ковра. Он выглядит немного затравленным и совсем чуть-чуть — храбрым. — Ночник погас из-за грозы? — догадывается Чэн и ловит на себе нерешительный взгляд, прежде чем Тянь наконец набирается духу подать голос. — Вовсе нет… — потупив глаза, отвечает. — Гром? По лицу Тяня проносится крупица страха, словно он опасался, что его станут отчитывать — станут расспрашивать. И хотя в комнате царит полумрак, Чэн различает тени, которые уже начали вить свои гнёзда под глазами мальчишки. Кошмары для них не были чем-то непривычным — новизна износилась после первых нескольких ночей, когда Тянь просыпался, мечась по постели и дрожа, одолеваемый отголосками всё ещё свежих воспоминаний. Чэну не нужно много фантазии, чтобы понять, что именно напомнили брату раскаты бури. Надвигающийся шторм. Яхта, что горит как погребальный костёр на волнах. «Нет, я не уйду! Отпусти!» — кричит он. Чэн не отпускает. «Доплыви до берега, выживи. Не жди меня…» Всплеск. Волны вздымаются, поглощают его. Как гром, раздаются пистолетные выстрелы. Погребальный костёр продолжает гореть. Продолжает он гореть и в глазах Тяня в те редкие моменты, когда их отец обедает с ними. Продолжает, и когда мальчишка — теперь уже без ласковой руки матери — сбегает, а нечто упрямое и непокорное начинает читаться в тех взглядах, которые он кидает в оставшихся родных. Продолжает гореть, когда он просыпается по ночам, а с его губ срываются задавленные всхлипы. «Никаких слёз», — говорил ему Чэн в такие моменты и сам чувствовал, как в груди что-то выпадало холодным осадком. В этой жизни нет места слабости. Нет места мягкосердечию тоже. Об этом он думает и сейчас, перебирая в голове возможные ответы. Затем с его губ слетает усталый вздох: — Ты теперь взрослый. Грома боятся только маленькие дети, а ты наследник семьи Хэ. Хэ преодолевают свои страхи, потому что Хэ — мужчины. Тень разлетевшейся вдребезги надежды мелькает в этих больших серых глазах. Чэну требуется всего пара секунд, чтобы заметить, как смята ткань пижамы в чужих ладошках, прежде чем Тянь снова сдувается, и спина его делается круглой. Он мямлит: — Да, знаю. Надо быть сильным… — Пауза, шумный вдох, потупленный взгляд. — ...Не говори отцу. Пожалуйста. Не говори отцу. Последнее входит на грани виноватого шёпота, пропитанного твёрдым убеждением в том, что его непременно накажут — и вместе с тем полным решимости держать ответ за немужественную слабость. У него подрагивает нижняя губа, будто вот-вот из носа потекут сопли, как несколько дней назад, в палатке, когда ручонка с пропитанным антисептиком бинтом прижималась к ране на шее Чэна, а где-то у рюкзака жалобно поскуливал мокрый рыжий комок. Сейчас он сам похож на этого щенка: такой же беззащитный и будто бы брошенный. Чэну нетрудно представить, как младший брат, напуганный воспоминанием-кошмаром, проснулся совсем один, и как нервно подрагивала и гасла лампочка в его ночнике. Как сквозь сонную пелену и под звуки ревущей бури он побрёл вниз, в гостиную, на багрово-оранжевой огонёк посреди залитого сумрачной синевой дома. Побрёл, словно проснувшись от стрельбы и отблесков пламени на палубе, движимый страхом осознать, что сон повторяется наяву… Именно это заставляет его самообладание пойти трещинами. Линия его рта смягчается, а заострённые черты преображаются в то, что не имеет ничего общего ни с дымом остывающего ствола, ни с густым-красным-вязким. Хэ Чэн без труда поднимает брата на руки. Щуплое тельце ощущается слишком лёгким — одна кожа да птичьи кости, да и ест ли он вообще? Маленькие пальчики цепляются за его рубашку чересчур крепко, чересчур отчаянно, а затем мальчишка наконец успокаивается, спрятав лицо у него на плече. От Чэна, должно быть, несёт потом и виски, и сигаретами. Опасными зависимостями, которые не должны иметь ничего общего с нормальным детством. Ему стоит проследить, чтобы брат не принялся подражать ему и не перенял привычку курить. Ладонью он мягко проводит по лопаткам Тяня и аккуратно, насколько возможно, присаживается в бархатное кресло у окна. Кожей чувствует, как успокаивается чужое сердцебиение — уже не стаккато испуганных ударов. — Яхта? — спрашивает он, пытаясь убрать въевшуюся деловитость из голоса, но, видимо, и близко не справляясь с задачей. Дыхание, что обдаёт его шею, на секунду замирает. Разговоры про ту ночь не давались легко. Никогда — ни во время траура, ни после. Он знает, что напирать дальше не имеет смысла, но всё равно предлагает, хоть утешения в этом жесте доброй воли — ноль: — Хочешь, поговорим о маме? Мальчик трясёт головой; тёмные пряди хлещут по его лбу, и Чэн понимает, что допустил ошибку. Воспоминания о матери остались для Тяня тем нерушимым светлым, тёплой рукой-крылом, которое никогда не должно быть замарано кровью или отголосками кошмара. В его голове на месте её образа в тот злосчастный день остался пробел, похожий на вырезанный кадр. — Ладно, — уступает Чэн и чувствует, как внутри груди разливается дискомфорт. Сможет ли он когда-нибудь обезболить эту рану, хоть чем-то заменить брату мать? Сможет ли нащупать в своей памяти тот миг, когда фигура отца начала отождествляться с наказанием? Он думает о детских страшилках, которые рассказывают под раскаты грома на чердаке. О весёлой взбалмошной ребятне, и как их жизнь украла это у Хэ Тяня, лишив его шанса увидеть, как по мере взросления ночные страхи исчезают, превращаясь в забавные байки, которые со смехом перетирают в кругу друзей. Всё что осталось у Тяня — шрам из темноты и огня и эхо пистолетных выстрелов на яхте. Страх потерять. Страх быть брошенным. Этот шрам не сотрётся, не исчезнет с годами — и разве нет в этом его, Чэна, вины? Об этом он думает, вслушиваясь в замедляющееся дыхание мальчика. Его брат слишком доверчив и засыпает чересчур скоро в этих руках, что по локоть запятнаны в крови, будто за окном больше не гремит гром, и, как в ту ночь, не завывает штормовой ветер. Будто больше не будет ни перестрелок, ни дымящихся стволов, и имя семьи Хэ станет таким же обычным, как и тысячи других, ничем не примечательных имён. Стоит Чэну пошевелиться, как Тянь дёргается и прижимается к нему плотнее, держась за его плечи, как за спасательный круг в открытом море — ни дать ни взять намокший щенок, внезапно нащупавший твёрдую землю под лапами. — Ты ведь больше не бросишь меня? — раздаётся полусонный шёпот, и Чэн не может с точностью сказать, бодрствует ли Тянь или бормочет что-то во сне, снится ли ему яхта, или же он спрашивает о чём-то более глобальном. От смазанных слов что-то в груди сжимается, но вместе с тем он чувствует себя немного прощённым. Немного — совсем капельку — очищенным от греха. Заслуживает ли он надежды этого наивного ребёнка? Он не знает ответа. Всё, что он знает, это что его дыхание сделалось глубже, а ладони крепче сжали брата. Этот голос, это доверчивое тепло на его груди… Он готов пойти на многое, лишь бы защитить его, лишь бы хоть на время оградить от той жизни, в которой за закрытыми дверьми дымятся пушки. Даже если ради этого придётся поступиться тем немногим эгоистичным, что у него осталось. Даже если после отражение в зеркале станет смотреть на него совсем остекленевшими глазами. — Никогда не брошу. Не более чем выдох, но даже так он чувствует, будто с него содрало кожу и возродило к жизни заново.***