.

Время в городе-крепости пошло как-то даже непривычно неторопливо, стоило однорукому окончательно увериться в мысли о том, что ему здесь точно ничего не угрожает. Кончилось топливо для разгона прожитого времени из выброса адреналина в кровь, фонового, непрерывного, постоянного, и только разве что усиливающегося от каждого подозрительного шороха, действия или слова. Несколько пережитых часов прежде - что за стеной Вудбери, что и уже в пределах города, - странным образом словно сжимались в считанные минуты только из-за того, что жизнь вообще казалась чертовски короткой и быстрой, когда каждую секунду ждешь то куска свинца в спину, то сточенных желтых клыков - в горло. В городе же процветала и крепла с каждым днем просто потрясающе убедительная видимость того, что ничего из этого никому из обитателей обнесенного стеной поселения вообще не грозит. И видимость эта была действительно убедительной. Настолько убедительной, что в нее невольно и незаметно случилось поверить даже тогда, когда уже было известно и на собственной же шкуре прочувствовано, насколько на деле это все же не так. Даже тогда, когда на плечи была негласно возложена ответственность за выполнение неблагодарной, но нехитрой грязной работы. Даже тогда, когда под мутной, но удивительно спокойной поверхностью жизни Вудбери вдруг обнаружилось бесконечно глубокое, вязкое и илистое, усеянное трупами дно. На удивление мало в городе держалось на одной только силе и ее ненавязчивой демонстрации. Несравнимо больше - на осторожности каждого из жителей. И это распространялось не только на гражданских, трепетно оберегающих окружающую их идиллию, так резко контрастирующую с творящимся за стеной адом, с каждым днем и каждой смертью становящимся все страшней и опасней. Бойцы небольшой армии - все до единого, и Диксона эта участь тоже не обошла, - крепко держались за свои сомнительные привилегии и опасались даже тени риска собственным положением. Осторожен был даже Губернатор. Постоянно оставаясь на виду, светя всепрощающей теплой улыбкой и холеной доброжелательной пухлой физиономией перед каждым из подопечных, Блейк все равно ухитрялся быть самым незаметным из диктаторов, что только можно себе представить. И видит Бог, сложно было и представить себе, каким же все-таки образом Губернатор в одиночестве ухитрялся держать под контролем не только стадо из мирных жителей, но и целый взвод крепких владеющих оружием ребят, у которых, к слову, тоже могли быть собственные амбиции. Они и были, конечно, но критической массы, поставивших бы спокойствие и размеренное течение жизни горожан под угрозу, отчего-то все никак не достигали. Может, напряжение стравливал отстрел мертвых, подбирающихся к заграждениям на границе города. И изредка - живых, встреченных за его пределами в недобрый час и с недобрыми намерениями. Или, может, в периодически проводимых на арене боях, фальшивых и нелепых от первого до последнего удара, действительно был смысл. И заключался он при этом по большей части именно в том, чтобы мерились хуями подвластные главнюку ребята санкционировано, организованно и безо всяких последствий для города... Не последнюю роль играли и - как ни крути, все равно сомнительные, - привилегии, которыми Блейк щедро осыпал всех тех своих приближенных, кому повело по каким-то причинам, одному главнюку ведомым, оказаться в первом кругу. Кому-то из бойцов хватало и оказанного им доверия. Жертвенно гордого осознания того, что город держится на его плечах. Кому-то - оружия, как негласного символа неоспоримой власти над большинством. Кому-то - знания близости к самой верхушке правящей элиты и понимания того, как велики шансы в случае чего оказаться на месте нынешнего правителя. Кому-то ко всему этому до кучи нужно было еще и кусок свежего мяса в постель бросить. Правда, Диксону все равно навязчиво так казалось порой, будто это и не милосердная подачка жизни вовсе. Будто он этот доверчивый и просто невероятно отзывчивый кусок мяса с потрясающе узенькой дыркой промеж пары стройных ног у города выслужил не одним трюком, пусть неохотно, с оскалом и рычанием, но исправно выполненным по первой же команде. И быть привилегированным заключенным города-крепости как-то незаметно оказалось слишком привычно, легко и правильно. Все-таки слишком выгодно оказалось обменять собственную свободу на время. Гарантированное время жизни. Даже не выживания, а жизни. И жизни при этом далеко не худшей, крайне далекой от убогого аскетичного существования. За это теперь вообще многое можно было отдать без зазрения совести. И однорукий отчего-то точно знал - во всяком случае, был твердо уверен, что знал, - что младший брат, будь он жив или мертв теперь, точно бы его за это никогда не осудил. Да и главным, определяющим все-таки было именно то, что за все сделанное Мерл и сам себя осудить не мог, не желал и не планировал во всем обозримом будущем. Которое теперь было. Совершенно точно было.