Шторм

      2182 год, колония Путь Свободы       Я хорошо помню утро, когда ее привезли. Спал я тогда дурно, ворочался и ворчал на шум дождя и ветра в полях, на капли, бьющие по оконным панелям. Накануне у меня ныли кости, как бывает у стариков на перемену погоды, и я позволил себе выпить лишнего, а после лишнего я всегда сплю дурно. И вот, когда уснуть наконец получилось — запищал коммуникатор.       Не знаю, сколько было на часах у Цингуса, но на моих было почти четыре. Цингус писал: «иду к ретранслятору, с гостем. накрывай стол». Я не удивился, потому как знал, что в ближайшее время должны прилететь гости, но и не обрадовался. Накрытый стол означал готовую операционную, гости означали работу, а работать я предпочитал на свежую голову.       По графику в тот день выпадал прием окрестных фермеров и их семей, и, чтобы никого не смущать и не провоцировать лишних вопросов, управиться предстояло до начала смены. Я встал с кровати, в темноте нащупал очки и оделся, не зажигая света, спустился на кухню, где влил в себя остатки холодного кофе прямо из кофейника. Либру решил не будить и, накинув дождевик, в медблок отправился сам; благо, идти было всего-то до соседнего корпуса.       Скоро стол был накрыт, и Джо висел над ним металлическим осьминогом, блестя лазерными скальпелями, зажимами и коагуляторами. Вообще-то эта серия роботов-хирургов называлась Ботичелли, но я все равно называл его Джо. С несложными задачами мы с Джо обычно и вдвоем справлялись, а со сложными нам и Либра вряд ли поможет…       Проверив запас кислорода, стерильных инструментов и насадок, я вышел в приемный покой и взял из автомата стакан горячего чаю (с кофе решил не усердствовать), с ним и отправился на крыльцо — ждать, дышать и просыпаться, потому как искусственный свет нагонял сонливость.       С карниза ровным рядом свисали капли, и небо на востоке заметно посерело, и мокрые листья кукурузы отделились от него линией горизонта. Вдалеке, по ту сторону полей, едва зажигались окна поселка. Чай еще не остыл, когда из облачной завесы показался катер Цингуса — я узнал его по бортовому номеру и ливрее почтовой службы, куда он был приписан. К тому времени я успел порядком озябнуть (или не успел согреться?) и, видя, как тот заходит на посадку, размял ноги, растер руки и вернулся в медблок.       Дверь приемной отворилась минут через десять, и внутрь первым делом ворвалась ужасная вонь, просто непереносимая; исходила она от хрипящего человека, которого Цингус тащил под руку.       — У нее грудная пластина была сломана, приложилась где-то… — проговорил он вместо приветствия.       Комбинезон гостьи был перепачкан и вонял тиной и нечистотами, на бледном боку под ним расплылась обширная гематома. С этим предстояло разобраться как можно быстрее.       Уже лежа на операционном столе, дрожа всем телом под пеленкой, женщина стянула кислородную маску и повернулась к голограмме, где я рассматривал модель ее искореженной грудной клетки. Она просипела:       — Реб…а… …бра… Удали…       С правой стороны вместо половины легкого у нее был мешок с кровью, а вместо нижних ребер — мелкая крошка. Теоретически, такое можно было срастить: нанизать на штифты, скрепить полимерными нитями… Теоретически.       — Уверена?       По правде, на осмысленный ответ я не очень-то рассчитывал — смесь для наркоза уже подавалась в ее вены. До сих пор не знаю, ответила она «да» или просто громко выдохнула и отключилась.       Конечно, я закончил раньше, чем если бы занимался составлением мозаики из костных обломков, и позвал Цингуса, дремавшего на кушетке в смотровой, забрать пациентку — омытую, насколько позволяли условия операционной, с клапанным дренажем, красиво выведенным на боку. На руках Цингус вынес ее через черный ход и доставил в мое жилище. Потом мы стояли на заднем дворе и смотрели, как горит в дезинтеграторе перепачканный комбинезон с оторванными шевронами. После Цингус ушел отмываться, а я — собирать нехитрый завтрак.       Я сидел за столом и помешивал чай в эмалированной кружке, а женщина лежала на диване, погруженная в глубокий медикаментозный сон и укрытая пледом. Дышала она самостоятельно, и на каждом вдохе клапан в груди открывался, выпуская воздух, занявший объем откаченной крови и не успевшего расправиться легкого. Судя по состоянию этой крови, ранение было получено больше сорока часов назад, и до сепсиса не дошло просто чудом.       — Как она? — спросил Цингус вполголоса, откусив разогретый бутерброд с сыром.       Я ответил, что жить будет.       — Хорошо. Повозиться пришлось…       Цингус жевал, угрюмо косясь на пациентку, а я морщился и кряхтел, растирая ноющее колено и борясь с тошнотой, накатившей от недосыпа. Отпив чаю, я уже отвлекся на мысли о предстоящей смене, как вдруг он произнес:       — Она не пришла к вылету. Несколько часов я искал ее по чертовым болотам…       Мы оба знали: неявка клиента означала отказ от сделки, но допытываться, что такого нетривиального было в пациентке, что заставило Цингуса отправиться на поиски, было излишним. Сколько же их было, этих мальчиков и девочек…       …С ранениями в головах, простреленными скулами, выбитыми глазами, оторванными челюстями и раздробленными носами…       Я зажмурился и тряхнул головой.       Наконец он закончил с бутербродом и болтал чай по дну кружки.       — Пробуду тут до обеда, может, задержусь, — он потер лицо мозолистыми ладонями. — Устал как сволочь, а еще катер отмывать и разгружаться…       — К сестре зайди, — напомнил я, — пока она не заступила на дежурство.       Либра уже наверняка проснулась и сидела на своей кухне за завтраком, перебирая в голове план дел. Придет на полчаса раньше, наверняка заметит следы прошедшей операции и взглянет строго и сочувственно своими темными, как ночь, глазами, с темного, как ночь, лица…       Скоро в прорехах растрепанных облаков показалось солнце. Выстрелило рыжими лучами в окно напротив, рассыпалось искрами по мокрой зелени и рыжим залило комнату, и рыжим заблестела толстая коса на плече пациентки. Цингус уже прибрал со стола, отряхнулся и вышел, а я все смотрел и смотрел на нее, и слушал размеренное шипение клапана.       Когда я вернулся со смены, она уже пришла в себя и сидела на том же месте, где я оставил ее утром: наблюдала за стаканом воды на столе и парой запечатанных ящиков под столом, очевидно — частью груза, привезенного утренним почтовым рейсом. Я поздоровался и на всякий случай предупредил, что пока тут ошиваются местные, лучше не выходить наружу, но завтра, когда они рассосутся по окрестным поселкам, можно прогуляться к реке, если самочувствие позволит. Она не отреагировала.       Ночью я слышал приглушенный подушкой вой. Утром она молча позавтракала хлопьями и уже ходила по дому: морщилась от боли, задыхалась, но ходила. Вечером, перед осмотром, я застал ее на террасе заднего двора с кружкой чая в руках. Она устроилась в моем ободранном кресле, подобрав ноги и укутавшись пледом по самые глаза, и смотрела вдаль, где в сумеречном и знойном мареве поблескивал космический терминал и темнели горы у самого горизонта.       Третьего дня она явилась после обеда в медблок и спросила с порога:       — Так как вас зовут? Слышала, вас называют Доктор.       Либра покосилась на нее, потом на меня. Я отложил график прививок местного молодняка, который до того внимательно разглядывал.       — Значит, знакомимся? — спустив очки на переносицу, я взглянул на пациентку поверх оправы. — Мозги у тебя наверняка есть, да и смелости не занимать… Где-то в груди есть и сердце — сам видел, пока оперировал. Давай, я буду звать тебя Дороти. Или Элли, или Эми… Смотря, кто рассказчик старой сказки.       — Ну, а вы тогда кто? — упрямилась она.       «Доктор» — так я назвался, когда потрепанным бортом меня привезли в прекрасный медвежий угол, о котором я знал, что кукурузой он снабжает половину Терминуса, а с толковыми врачами тут перебои. «Не вижу тут больше никого, кто способен вырезать аппендицит, а значит — не перепутаете», — так и сказал, сняв шлем в приемном блоке местного управляющего.       Наверное, тут рассчитывали получить кого-нибудь помоложе, порезвее — многие амбициозные врачи искали романтику на далеких фронтирах, но быстро понимали: интересной практики тут не получить и карьеры не сделать. Я же летел сюда совсем по другим причинам.       — Великий Гудвин, конечно, — ответил я своей Эми. — Или волшебник страны Оз, ты уж сама реши.       Я кивнул Либре, и она, фыркнув, вышла из кабинета. Немного помолчав и поразмыслив, тяжело вздохнув и покряхтев, я скомандовал «пойдем».       Надо было начинать подготовку к пластике. Джо отсканировал Эми голову и выгрузил получившуюся модель мне на планшет, где я открыл профайлы с изображениями недавно умерших молодых женщин: Эми следовало выбрать, с чьим лицом она продолжит жить. Каждый раз мне становилось грустно от этой процедуры, будто за пару минут озвучивалось сразу несколько смертных приговоров: и тем, кому «откажут» в воскрешении, и живому человеку, чьего лица больше никто не увидит.       — У вас же есть молекулярный конструктор? — как бы между делом поинтересовалась Эми, глядя в экран на свое будущее лицо.       В местные системы учета данные о смерти приходили с некоторой задержкой, перехваченные по дороге алгоритмом, и так формировался люфт для сотворения чуда… Стоп. Она точно спросила про конструктор?       — В клиниках вроде этой их обычно не бывает… — начал я, но не договорил.       — Обычно в них не бывает и аппаратов для магнитной остеопластики.       В тот вечер, когда Эми выбрала себе лицо, после заката мы отправились к реке: вдоль кромки зеленого поля, по дороге из подсохшей желтой глины. Потом я сидел с удочкой на деревянном причале, пока не стемнело настолько, что поплавок потерялся на водной ряби, ловил мелких зеленых рыбешек и отпускал обратно. А Эми сидела рядом и смотрела на звезды, и временами до меня будто бы долетал мотив ее песни — давно знакомый и давно забытый.       В тот вечер она запросила генетический профиль женщины, копией которой ей предстояло стать. Тогда я задернул шторы, проверил, закрыты ли двери, и откинул ковер, лежавший перед диваном гостиной. Я нажал на одну из ферропластовых половиц — и над уровнем пола всплыл незаметный до того люк в подвал, засветившись голографическим замком. Я открыл его, внизу зажегся холодный свет. Мы спустились.       Во всех колониях подобные подвалы были конструктивной частью жилого модуля, и использовали их обычно как кладовки или убежища. Здесь же, в моем маленьком алькове, была и специализированная операционная со столом по центру, и палата интенсивной терапии — на соседней с ним кушетке, и лаборатория для синтеза необходимых сывороток или действующих веществ — модулями вдоль стены… Любовно собранное за несколько лет рабочее место, экранированное от чужих глаз и сигналов, тихое, прохладное, стерильное.       Хотя временами я думал, что лучше бы открыл бакалейную лавку.       Эми без труда узнала среди оборудования конструктор и запустила вычислительный блок, усевшись за клавиатуру так привычно, будто провела за ней большую часть сознательной жизни. С того часа она и трудилась: составляла какие-то структуры и проводила репликации, вносила правки, меняла параметры и снова запускала цифровой эксперимент. Цель ее труда оставалась мне до поры непонятной, зато начало проясняться, зачем Цингус искал ее на болотах.       Желающих начать жизнь заново хватало: обычно мы имели дело с инженерами или мошенниками, реже — с дезертирами и беглыми силовиками, и всего несколько раз — с кастой ученых. Неоценимый ресурс и гарантия технологического превосходства, они находились под строжайшим и неусыпным контролем, на кого бы ни работали; маловероятно — найти в нем лазейку, невероятно — реализовать ее. Видимо, Эми как-то сумела.       Вечером шестого дня она переместилась с рабочего кресла на кушетку рядом, и я начал вводить препараты, призванные подготовить ее кости к пластике, сделать податливыми и пластичными. Днем позже, за несколько часов до операции, Эми передала мне план, далеко выходивший за пределы традиционного «списка беглеца»: дав наркоз, следовало удалить из ее тела потенциальные раковые очаги — в основном железистые ткани, но так же и матку, и яичники, и щитовидную железу… Все, что могло озлокачествиться в условиях…       — Ты что решила с собой сделать? — я нахмурился.       Она лежала на белой постели под белой пеленкой, дышала медленно и ровно, как перед прыжком в неизбежное. Я смотрел на список и представлял, как перенесу ее на разделочный стол, надрежу ее брюшную полость, перетяну сосуды и…       А ведь ей было едва за тридцать. У меня задрожали руки.       — Я думала, делаю маленькое зло ради большого добра, — прошептала она, расфокусированно глядя в пространство. — Но круги расходились все дальше, дальше, пока, обойдя мир, не сжались вокруг. Мне уже не вырваться, но у нее… — она кивнула на планшет с изображением девушки, лицо которой мне предстояло вылепить. — У нее должно получиться.       В первую ночь я разбирал ее тело на части и сшивал края. Во вторую, введя в подключичный катетер порцию наноботов и дождавшись, когда они разошлись по кровотоку, надвинул дугу магнитного генератора Эми на голову и запустил программу пластики.       Внутри дуги из стороны в сторону забегал челнок, захватывая напряжением ботов, вцепившихся в размякшую костную ткань. Миллиметр за миллиметром, строго следуя алгоритму, он вдавливал их вглубь, сдвигал в стороны или вытягивал ближе, стирая лицо женщины, настоящего имени которой я не знал, и заменяя их чертами другой, имени которой я никогда не узнаю. Шипел аппарат ИВЛ, вздымая и опуская грудь Эми: уже по-мальчишески плоскую, с аккуратными повязками на швах.       Сколько же их было, этих мальчиков и девочек… Стоило уснуть, я снова оказывался со скальпелем в руках: в корабельных санчастях, полевых госпиталях и военных клиниках, на кафедре челюстно-лицевой хирургии. Где-то командиры Альянса (и мой сын в их числе) рассказывали об эфемерных Чести и Подвиге, о защите Земли на передовых рубежах… а мне приходилось кромсать и собирать заново то, во что война превращала лица людей, сжигая, стирая и дробя в кашу.       Среди фасадов зеленого мрамора, глядя на мир сквозь зеленые очки…       Эми вышла из анабиоза рано утром, через пять суток. Шевелиться еще не могла, но пыталась, и от попыток быстрее забилось ее утомленное сердце, и сигнал мониторинга меня разбудил. Спустившись в операционную, я дал ей выпить немного воды и проверил жизненные показатели.       Через день она уже садилась на кушетке, через два — впервые встала, а через три я снова застал ее за работой: покрытая повязками, она сидела в кресле у панели управления и ждала, пока в камере синтеза что-то конструировалось. На столе рядом уже стояли несколько запечатанных ампул.       «Когда прилетит Цингус?» — неуклюже набрала она забинтованными пальцами и указала на монитор.       «Он должен привезти моё»       — Что — твоё?       «Корабль. Оборудование. Скоро мне нужно улетать»       И когда после пластики роговицы зрение окончательно к ней вернулось, когда стало ясно, что зубные импланты прижились, а послеоперационные отеки спали, когда кости ее снова затвердели, а на ладонях и пальцах проросли новые узоры — она улетела. Вечером двадцатого дня катер Цингуса поднял ее на орбиту, к ожидавшему там кораблю. Она забрала с собой не много: байки старого врача, контейнер с набором для заместительной терапии и еще один — со странными препаратами на основе РНК-вирусов и ферментов, назначение которых я вроде и понимал, но всячески отказывался в него верить.       Вернувшись домой, я удостоверился, что исходники с конструктора Эми удалила и никаких следов и наработок не оставила. Тогда я поднялся в опустевшую гостиную и взял банку пива из холодильника, и вышел на террасу заднего двора, где, устроившись в ободранном кресле, неторопливо пил и смотрел на огни космопорта за кукурузными полями. И все напевал и напевал песенку, услышанную на пристани…