Шторм

      2180 год, Земля       Теплый ветер. Он доносит до меня пение птиц за окном, запахи цветов… Это цветет липа. Ее аромат наполняет меня целиком, и я боюсь дышать слишком глубоко, чтобы не опьянеть окончательно. Я не хочу открывать глаза, полежу пока так.       Я дышу. Я есть Свет. Я растворяю себя в свете, в звуках, в липовом цвете под окнами. Рассыпаюсь снопами искр, какие видно, стоит всмотреться в чистое небо. Я — тысячи воспринимающих точек, каждая из которых творит свою действительность.       Я слышу шум улицы. Одновременно далекий и близкий, он сливается в подобный хор примерно на высоте седьмого этажа. Я боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть легкость, возможную только на границе сна и яви. Как за нити, я цепляюсь за звуки, струящиеся в меня из открытого окна, и теряюсь в голосах, шагах, шуме моторов, шелесте листьев, шелесте одежды… Через два квартала ремонтируют дорогу. Через улицу продают буррито, бодрый голос торговца взлетает выше остальных. Молодая женщина кому-то сказала: «Привет», я представляю ее блондинкой в сиреневом платье.       Я дышу. Под моей щекой — прохладная подушка. Волна теплого воздуха омывает меня запахами и звуками. Пахнет солнцем и чуть-чуть пылью. Земным солнцем. Нашим маленьким Солнцем. Я хочу увидеть небо. Поднимаюсь над неизвестным мне городом, ложусь спиной на восходящий поток и открываю грудную клетку бесконечной синеве. Открываю ей свое маленькое, окровавленное сердце.       Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.       Сигналы системы мониторинга. Точно, они. Я вслушиваюсь в свой пульс и в тонкие звуки где-то рядом: ритм совпадает. Пора просыпаться.       Она сидела в кресле, в углу палаты. Планшет в руках, белый халат, белые туфельки врача. Я заметил, какие изящные у нее лодыжки и запястья. Я еще не знал, чем она пахнет, но уже был уверен: пара пылинок с крыльев ангела точно на нее упала. На волосы и губы. Ветер из открытого окна палаты доносил до меня запах духов. Она встала и подошла ко мне.       — Здравствуйте, 02-41, — сказала она. Точно, то были ее духи и они показались мне очень приятными, даже знакомыми.       — Скажите, что вы ошиблись… — упорно хотелось верить, что она ошиблась. — Вам же наверняка известно мое имя?       — Мне известно, что вы — объект дознания 02-41, — улыбнулись ее губы под неяркой помадой. — Имеет смысл зачитывать вам обвинение?       — Что вы… — улыбнулся я в ответ. — Зачитайте мне лучше, что занимало вас, пока я не проснулся? Чем на Земле сегодня интересуются красивые женщины?       — Я читала сводку по вашему делу. А вот со вторым вопросом вы обратились не по адресу…       — Я так очарован, что не могу пошевелиться.       И это не фигура речи. Наверное, я слишком громко подумал об этом.       — Это эпидуральная блокада, — сказала она.       — Прошу прощения, доктор… Как вас зовут?       — Эпидуральная блокада — это вид анестезии. Сейчас она действует на все ваше тело ниже пятого позвонка.       Конечно, рассчитывать на комфорт одиночной камеры и трибунал было наивно в моем случае. После всего, что я натворил. Как и на сыворотку правды и быструю смерть следом. Формально, я уже мертвец, но доктор, похоже, еще не в курсе.       Я хотел взять ее за лицо и прижать ее губы подушечкой большого пальца, прижать их розовую мягкость. А контрразведка, вероятно, хотела получить алгоритмы взлома, которые у меня перехватила Гегемония. Поэтому доктор надела перчатки, придвинула столик с блестящими инструментами к моей постели и надела маску.       Ей — едва ли тридцать, мне — слегка за. Я сказал, что у нее глаза чайного цвета, а она только опустила ресницы. Внимательная, будто делает домашнее задание в Академии. Я не знал, как ее зовут, но при других обстоятельствах не упустил бы возможности пригласить ее на ужин. Или на прогулку. Куда угодно. Ее медные волосы были сколоты на затылке шпильками, и мне так хотелось распустить их ей на плечи… Огладить ее шею, погрузить пальцы в шелковистое красное море, зарыться туда лицом и дышать, дышать, дышать…       На левой руке пальцев у меня уже нет. Она сложила их в контейнер со льдом, свернула перепачканную кровью клеенку, стараясь не замарать постели, где меня оперировала.       — Завтра утром мы снова увидимся. Быть может, вы измените свое решение.       Она ушла. Я хотел провалиться в сон, но не смог. Запах липы заполнял палату. Я старался дышать глубже.       Я наблюдал, как она медленно, но верно превращала мое тело в огрызок. У меня больше нет кистей, голеней и почки. Она снизила дозу обезболивающих.       …Рассыпаюсь снопами искр, какие видно, стоит всмотреться в идеально чистое небо июня…       Шорох в мыслях. Способ не сойти с ума, заготовленный заранее. Я понимал, на что иду, но не думал, что инженер Альянса знает такие слова, что может проговаривать такие мысли. Я никогда не был поэтом.       Я должен был ее ненавидеть, но в ненависти мало сил. Тогда я решил ее любить.       — Где находятся исходные алгоритмы, 02-41? — звучит ее голос.       — Как называются ваши духи, доктор? — звучит мой. — Уже третий день не могу надышаться.       Она разрешала мне спать урывками: стоило шагнуть глубже дремы, палату вспарывал электрический писк. Или мигала лампа под потолком. Я в совершенстве изучил этот потолок и каждую складку на гардине. Здесь не было часов, время я отмерял по изменению уличного освещения. Немая уборщица пришла на третий день, собрала кровавые пеленки и вымыла полы, стараясь не дернуть ни за одну из трубок, что ко мне тянулись от аппаратов жизнеобеспечения. Потом меня навещал только мой калечащий врач.       Я почувствовал, как шевелятся мои губы, и очнулся от собственного кашля. Нет, неверное слово… Включился. Включился.       …Мое тело это не я мои мысли это не я мои чувства это не я…       Шуршат мысли. Вычитал когда-то, не помню, где. Я дышал ртом, от этого губы пересохли и потрескались. Сегодня она еще больше снизила дозу обезболивающих, и мы продолжали наш диалог.       — Нам нужен исходный код ваших алгоритмов, 02-41.       — Чем вы заняты по вечерам, доктор? Какие книги вы любите читать?       — Вы можете прекратить это? — просит она, отводя глаза.       — Что вы станете делать, когда от меня ничего не останется, доктор?       Она молчит. Она прекрасна, как Мона Лиза. В ней идеально все: и асимметрия темных бровей, и шрамик от ветрянки, маленькая рытвинка справа на переносице. Я наизусть помню, как двигаются ее руки, когда она надевает и снимает перчатки. Тогда я узнал, как зашивают раны: она все время держала меня в сознании, пока присваивала очередной кусок моего тела. Все они запаковывались в боксы со льдом, а потом она их куда-то уносила. Я подумал, что где-то там уже можно начинать собирать меня заново. Я смеялся. Пока не охрип окончательно.       Меня разрывает от любви. Каждый из моих нервов подцеплен на крючок. Тонкие и ржавые, проволоки от них тянутся к углам комнаты, как паутина. Где-то там невидимый вал медленно прокручивается, а потом сдает назад, натягивает их — и дает провиснуть.       У меня нет голоса, трахея слиплась, ссохлась. Воздух со свистом скребет по горлу каждым вдохом и выдохом, но пока я дышу. В воздухе — вонь лекарств и разложения. Окно запечатано. Ворох перепачканных бурым и красным пеленок разбросан по полу. На них то, что было моей кровью. На полу, гниет лужами. На стенах. Красные следы того, что было моими ладонями.       Высокий писк ввинчивается, ввинчивается, ввинчивается в мозг!!! Все, что я могу — издать сиплый выдох.       Моя Королева, моя прекрасная леди Гамильтон!.. Она снова пришла. Меня разрывает на части от любви! Она бела, бела, как арктический снег! Она парит в дюйме над землей и осыпает меня пыльцой со светящейся матрицы своих крыльев. И я сиплю во славу Ее, сиплю что есть сил, от восторга, грозящего выломать изнутри грудную клетку.       — Куда вы вшили алгоритмы, 02-41?       — …вое имя… твое… иииимя… имя — золотой колокольчик…