***
Кроули выдыхает. Раз. Два. Четырнадцать. Он уже успел выпотрошить душу раз десять, вытряхнуть всё, что за ней было, и пытаться вымолить прощение. Рафаэль устало улыбался ему и говорил, что всё с его супругом будет хорошо. Энтони затягивается и не помнит, когда перестал вести счёт сигаретам. Это глупо, ужасно глупо. С этими ступенями, на которых он сиди уже чёрт знает сколько, со всей этой больницей, во всём этом городе, в этой стране. Так глупо, если выдернуть всего одну деталь. — Как Вы? — Рафаэль садится с ним рядом, и Кроули хочется умолять его не пачкать ради него свой белый халат. — А он как? — врач снова улыбается, и Энтони хочется, чтобы небо рухнуло на его рыжую бесполезную голову. Чтобы все его глупые мысли растеклись по асфальту, а поливомоечным машинам было так ужасно трудно это всё убирать. — Всё с ним в порядке, что ж Вы так распереживались, — врач так улыбается, как будто уже давно всё понял, всё узнал. — Такое случается от терапии. — Надо было подождать. Они же не завтра собрались депортировать. Кроули уверен, что всё это блеклое бесцветное небо давно против них, что не бывает так, чтобы всё было в порядке, что даже, если бежать всю жизнь, всё равно останешься позади. У него уже давно стёрты ноги, и он едва ли сможет доковылять обратно. Потому что некуда больше бежать. А стоять на месте — лучше обрушившееся небо. Со всеми облаками, звёздами и галактиками. Он ведь когда-то мог назвать каждую наизусть. А теперь они погребут его и даже не вспомнят. — Не вините себя. Я ведь тоже дал на это согласие, мистер Кроули. — А он может, ну, не очнуться? Рафаэль всегда зачем-то так отчаянно и откровенно верил ему, что хотелось самому сдать себя с потрохами. Кто в своём уме пойдёт на то, чтобы прикрывать нелегально положенного иммигранта? Откажется от денег? Так легко скажет, что всё понимает? Иногда Кроули кажется, что он перестаёт понимать. Даже те прописные истины, которые почти старше его самого. Например, почему он всегда представляется именно фамилией и просит себя называть именно так. Почему так ни с кем и не ужился за столько лет. Почему каждый день, каждый вечер, каждую секунду ждал звонка и почему всего одному человеку рассказал настоящую причину. — Не может. Ему просто нужно отдохнуть, — Рафаэль ведь мог сказать ему, что на ступенях запасного выхода из больницы нельзя курить, мог высказать что-нибудь едкое, гадкое, чтобы Кроули наконец понял, как стоит беречь его пациента. — Я могу задать немного личный вопрос? Вы не обязаны на него отвечать, но я уже не самый посторонний человек в вашей истории, мистер Кроули. — Да, конечно. Энтони перед ним и душу вывернет, растянет её, чтобы смотреть удобнее было. Всё что угодно. — Он знает о вас? Я помню, как ревностно он поправлял меня, когда я пытался его Вашей фамилией обозвать. Но льнёт к Вам очень трепетно. Про Вас я даже говорить не буду, уж простите, что так, но, кажется, тут всё очевидно. Кроули устало усмехается и тянет к губам фильтр, целуя пожёванную белую бумагу. Конечно. Перед ним даже не нужно всё выворачивать, чтобы Рафаэль обо всём прознал. Это так очевидно, что небо наклоняется к нему и касается темечка. Ласково, бережно — хотя он этого и не заслуживает. Ему бы ударить по высокому лбу посильнее. Может, хоть что-то поймёт. — Я обещал ему рассказать после того, как он вылечится. — Это может много времени занять, Вы же знаете? А если рецидив? Вы же понимаете, что в любом случае у вас не так много времени? Кроули чувствует, как что-то под лёгкими становится ужасно маленьким. Настолько, что хочется согнуться и прижать к груди руки, чтобы случайно не уронить. Конечно, Рафаэль не говорил об этом с ним. Не сейчас, когда Азирафаэль был готов даже от операции отказаться, боясь, что не очнётся. Увидит в последний раз палату — и это будет его красивой картинкой для тягучей вечности. Он увяз бы в ней и барахтался, вспоминая лишь одно имя. А у Кроули сильные лёгкие, здоровые, даже если он и травит их постоянно. Только всё равно воздух в них тухнет так быстро, что Энтони не успевает сделать новый вдох. — Сколько? — В его случае, лет десять — это максимум. А, скорее всего, лет пять. — Понимаете теперь, почему я так за него трясусь? Когда Энтони оборачивается, Рафаэль больше не улыбается. Только его взгляд откусывает что-то ужасно маленькое под рёбрами Кроули — и оно становится ещё меньше. Пять лет. А он был готов на вечность. Если позволили ли бы, конечно. Он ведь столько пытался вытравить это. Столько лет — и всё ни к чёрту. Пять лет — это миг. Чтобы обернуться и закричать, что есть сил. — Я всё понимаю. Вы у меня не первый и, увы, не последний переживающий. Просто, возможно, не стоит откладывать этот разговор. У него как раз скоро курс заканчивается, потом на пару недель отпустим. Кроули тушит сигарету о ступени и слишком сильно сжимает бычок в пальцах. Скребёт ногтем, пачкается пеплом. Сколько он уже откладывал этот разговор? Годами? Почти всю жизнь? Это ведь до простого глупо. Как ампутация. Как асфиксия. Когда Азирафаэль в первый раз попросил поцеловать его, ещё тогда, перед формальным заключением брака, Кроули оставил всего себя между его губ, в его дыхании, в его руках, волосах, в коже. Он, он, только он. Чтобы видеть каждое его пробуждение, каждый сон, каждый вдох и каждый раз, когда сердце чуть сильнее бьётся о ткани вокруг. Он прекрасно знает, что для Фелла это всё всего лишь формальность, что он хотел, чтобы их свадьба выглядела настоящей. Чтобы перед Ней не было стыдно и не нужно было прятать глаза. Это ведь всегда было так важно — и Кроули даже на это согласен. Если он будет рядом. Даже мысленно. Даже вскользь и навзрыд. — Я боюсь, что он снова отдалится от меня. Мы поссорились с ним, когда я переезжал сюда. И он молчал. Я уже думал, что он и знать меня не хочет. Но, как видите, обошлось. Вывернутую душу так легко простудить. Заразить, испачкать. И Кроули распахивает только сильнее. — Вы через многое прошли из-за его болезни. Не думаю, что сейчас он станет вырываться и куда-то бежать от Вас. Он тоже Вас любит. Всё-таки он Ваш супруг. Рафаэль вновь улыбается, пока его сзади обнимает небо. Оно — их вечный свидетель. Бесстрастный и честный. Оно показывает им чистые руки, и Кроули кивает ему в ответ.***
— На это просто жалко смотреть. Азирафаэль выдыхает, равно, устало — без последующего вдоха. Он и так прекрасно знает об этом. Глупо отрицать, что большая часть его жизни — жалкая пародия, попытки. Одиночество, тоска, загнивание — он тащит это за собой десятки лет и всё срастается, срастается. Что изменится, если он сейчас не проснётся? Небо вздохнёт с облегчением? Новый гроб будет окисляться в земле? Наверное, только Кроули хоть что-то заметит. Феллу так отчаянно хочется, чтобы он заметил. Помнил. — Ты ангел, потому что Кроули меня так звал, а я, по-твоему, ненавижу себя? Тёмно-булькающий силуэт усмехается, тянет пульсирующие руки к нему. — Мы об этом разговаривали уже десятки раз. А ты всё топишь себя в своей жалости. Думаешь, что тебе было бы легче умереть, чем добиться любви, помощи. Ты слеп, Азирафаэль, и годами ничего не хочешь с этим делать. Боль в голове загнанно бьётся о череп, ласкает костный рельеф — Фелл может поднести ладони к голове, и она плюхнется ему на руки. — Кто для тебя Кроули? Скажи мне. От протянутой чёрной руки боль бесится, ноет, воет, и Азирафаэль жмурится. Становится чуть светлее. — Лучший друг детства. Он мой спаситель. — Это всё, что ты можешь о нём сказать? — Что ты хочешь от меня услышать? Азирафаэль слабо усмехается — наверное, он уже умер. Не перенёс лечение, отложенные последствия операции — мало ли что. Легче перечислить сейчас то, что его сейчас пощадит. Ничего хорошего его всё равно не ждёт. Раз Тёмный хочет поговорить об этом — пускай. Его небольшая отсрочка от тусклой разлагающейся вечности. Он уже почти к ней готов — ему всего-то нужно немного. Всего-то один разговор. Тем более — о Кроули. — Правду. Это же очевидно. Тебе уже давно не шестнадцать, а носишься от своих чувств ты с такой скоростью, как будто тебе нормативы сдавать. Тёмный, он везде. Он на его руках, впитывается в его щёки, дергает его пальцы. Он сейчас всё. И даже больше. Больше, чем Азирафаэль и вся его жалкая жизнь со вкусом пыли. Они ведь виделись столько раз — и столько же раз он всё пытался ему что-то доказать. Показать. Убедить в чём-то. Азирафаэль до сих пор не мог понять, зачем он раз за разом к нему является. — Какая разница, что я чувствую? — Я тебя всё равно не отпущу, пока ты это не скажешь. Врёт ведь. Азирафаэль прекрасно это знает. Он ведь не сильнее смерти. — Ты не можешь — Кроули будет больно, если я уйду не попрощавшись. — О, как тебе вдруг важно стало. Хорошо, давай я тебе кое-что покажу. Тёмный, как с детства привык называть его Фелл, подтягивает его за руку и толкает в черноту. Азирафаэль не сопротивляется — какой в этом смысл? Он ведь уже мёртв, правда? Его легкие отказываются впитывать кислород, желудок — выделять кислоту, горло — пищать и что-то доказывать. Только почему-то он вновь может видеть что-то, кроме темноты. Азирафаэль помнит об отсрочке и вглядывается, чуть прищуриваясь. Перед ним совсем маленький Кроули — и он сам. Такой же юный, ещё не вымотанный, такой живой, дышащий, голодный, быстрый. Он там, так далеко и резко, касается разбитой коленки Кроули, сжимает перекись, говорит о чём-то. Как будто ещё не знает, что его ждёт дальше. — Помнишь? — О, Кроули тогда разбил коленку. Споткнулся и неудачно упал. У нас родители на работе были, так что только я мог ему помочь. Принёс перекись, пластыри и стал обрабатывать. Кроули никак не хотел признаваться, что ему больно. Азирафаэль улыбается, устало, как будто уже так черно-черно, что даже различить нельзя. Боль сползает на слабоватый кадык и вцепляется, чтобы не упасть сгорбленной спиной в вечность. — Почему ты так хотел ему помочь? Это ведь не смертельная рана? — Он мой друг, что я должен был сделать? Он же важен для меня. Тогда было так легко — и это видно в этих гладких лицах. Не нужно было задумываться. Гадать, вычислять. Кроули тогда так легко тянулся к нему, и от этого не становилось страшно. Они были детьми, и Фелл предпочёл забыть об этом, чтобы можно было пережить ещё одну ночь. Тоскливую, холодную, как вдова. Она всё сидела вечно у его изголовья и не касалась его. Не дарила тепла. Не помнила его имени. Кроули ведь тогда был практически всем его миром — больше, чем книги, чем умение самому себе жарить блинчики и поливать их мёдом, больше, чем пять минут перед сном, когда он после молитвы загадывал, какой завтра будет день. Весь его мир становился рыжим и желтовато-несносным, пока Гавриил всё пытался читать ему нотации. — Хорошо, давай ещё кое-что тебе покажу. Тёмный, с которым они не виделись больше десяти лет, снова тащит его, швыряет, не позволяет ему дышать. Он вымарывает Фелла в черноте и вытаскивает за бесполезные вялые руки к новому небольшому кусочку его памяти. Вряд ли вечность будет настолько порядочной, что разрешит ему снова копаться в воспоминаниях. Вечность слишком устала возиться с такими, как он. Ей будет всё равно, пока она будет медленно его переваривать и заставлять забывать о том, как выглядит его слишком дорогой жёлтый. Перед ним снова они, такие юные, такие смелые, и Кроули на чердаке просит его обнять себя. Будь у него возможность, Азирафаэль бы спрятал этот короткий кусок под рубашкой и иногда выворачивал её наизнанку, чтобы посмотреть и снова позволить растворять себя. Наверное, это последний раз, когда Фелл может почувствовать это желтоватое юное тепло. — Кроули всегда был очень тактильным ребёнком. Любил обнимать меня. Даже иногда пытался за руки меня брать. — Но ты никогда не противился этому. Фелл знает, что Тёмный смотрит на него. Выглядывает что-то, ищет. Если бы это значило, что он правда вернёт его к Кроули, Азирафаэль бы давно признался во всём, что только можно. — А почему я должен был быть против? — Ты знаешь почему. Хочешь услышать, что мне тоже это нравилось? Азирафаэль, пока может, вспоминает, как нежно Кроули всегда зажимал его между рук. Как билось его юное рыжеватое сердце. Энтони всегда был ужасно эмоциональным — так что это было неудивительно. Азирафаэль помнит, как и у него сердце замирало чуть ближе к рёбрам, когда Энтони начинал гладить его по спине расслабляющимися пальцами. И он был уверен, что Создательница всегда касалась их плеч, не позволяя пыли оседать на их рубашки. — Конечно. И не только хочу услышать — хочу, чтобы ты это признал. Много лет назад Тёмный убедил его не бросать университет, когда он был уверен, что нет больше в этом ни смысла, ни цели, когда легче было уснуть и прилипнуть к очередному кошмару на остановке, не дождавшись автобуса, чем встать и вспомнить своё имя; убедил, что не стоит сбегать из дома, когда он в детстве ругался с мамой и не мог перестать плакать. Он касался его лица, вплетался чернотой в кудри, поднимал и тащил куда-то, чтобы снова и снова показать ему новое воспоминание. Только раньше он никогда не угрожал не отпустить — являлся во сне и таскал за собой. И каждый раз наутро Азирафаэль был уверен, что дальше ему стоит делать. — Хорошо, я это признаю. Тёмный улыбается, показывая черноватый растянутый рот, и Азирафаэль вспоминает, что никогда его не боялся. Зачем-то доверял, как себе. — Отлично. И ещё кое-что. Последнее падение кажется душновато-скользким. Боль падает ему на руки и жмётся к ним, боится, требует спасения. Азирафаэль погружает пальцы в её угловатое тело и, морщась, гладит, пока она всё дрожит и дёргается, впиваясь в его кожу. Наверное, Кроули смог бы быстро её успокоить, приручить. Как всегда, мог успокоить самого Фелла — касанием, телефонным звонком, поцелуем, словами. Собой. Когда он узнал, что Фелл таскает в себе опухоль, когда узнал, что у Азирафаэля снова кошмары, когда узнал, что его друг снова во что-то вляпался — Кроули всегда был рядом. Его дорогой, милый Кроули. Благодаря ему он сейчас жив. Точнее, будет жив, если Тёмный его отпустит. Просто так случается иногда — и Азирафаэль прижимает боль ближе к себе, прокалывая и раздирая кожу на груди. Просто почему-то вдруг становится ясно, что не только его тело всё ещё дёргается от желания выжить. Если Богиня положила в его ладони много лет назад душу, то, оказывается, она забыла там кое-что ещё. Только спрятала так — что не достать. Не увидеть. Не узнать. Перед ним вдруг снова оказывается то крыльцо сумасшедшего, где они сидели и ловили выгоревшее уставшее лето, чтобы спрятать в карман и хранить всю зиму. Чтобы на следующий год было, от чего зажечь новое тепло, новый свет, новую жизнь. Только Азирафаэль слишком хорошо помнит, что тогда он сказал Кроули, и это хуже, чем искорёженное тело его боли. — Нет, пожалуйста, не надо. — Почему же? Тёмный снова усмехается, снова растягивает рот, и Азирафаэль кусает губы, режет пальцы о боль и её выступающий позвоночник, как будто от этого станет легче. Как будто это что-то сможет изменить. Как будто тогда он вдруг не скажет Кроули, что не уверен, что их дружба не закончится. Он бы никогда не смог остановить Кроули, и Фелл это прекрасно знает. Только тогда это внезапно оказалось складывающимся над его головой небом, волной, сносящей его дом, его жизнь, его голос и чувства. Настолько громким и большим, что Азирафаэль больше не знал, что делать дальше. Как будто вечность оказалась пятью минутами, а в каждой книге ему врали. — Я тогда поступил очень неправильно. Я думал, что так нам будет с ним проще. Я не верил, что он правда не забудет меня, и я заранее стал готовиться, чтобы в будущем не было так больно. И я стал отталкивать его заранее. Даже на вокзал не пришёл. Я очень жалею об этом сейчас. — Почему? Тёмный ведь однажды просто появился перед ним, маленьким, едва ли шестилетним, и зачем-то знал всё о нём, не называя своего имени. — Потому что я сделал только хуже. Я мог так потерять его. — И не смог бы жить с этой потерей? Не смог бы. Ни за что не смог бы. Сгнил бы на десятилетия раньше. Задохнулся. Выдохся. Скукожился и стерся с пылью. Азирафаэль прекрасно помнит, как плакал, когда по расписанию поезд должен был тронуться и увезти вместе с Кроули кое-что ещё. Такое важное, рыжеватое, жёлтое, живое, колющее его слишком мягкую кожу. Что-то, что всё продолжает биться и тянуться. Что ни на секунду не позволит забыть о Кроули. Отдаст всё — но не забудет. Даже под бешеные проценты и невыгодный курс. Не смог бы. Конечно, не смог. Об этом даже говорить глупо. И каждый из них это прекрасно знает. Смирился бы он хоть когда-то, что вся их история, начавшаяся так легко, так давно, так случайно, когда они были детьми и им было можно всё, закончится так? Их разорвут страны и города, им, чтобы уснуть хотя бы под утро, придётся научиться жить без. Просыпаться в серых холодных утрах, мёрзнуть около выключенных батарей, перечитывать десятки раз, чтобы хоть что-то понять, и вечно упускать что-то до больного важное, утопая в чужой жизни без глаз и дверей. Смирился бы он? Нет. Конечно, нет. И он вытирал слёзы, не смотря в отражение. — Не смог бы. — Почему же? Тёмный больше не улыбается — только смотрит. Чёрно и полно. Как будто осталось в Азирафаэле ещё то, что дарила ему Богиня, не требуя ничего взамен. — Ты и сам ведь это знаешь. — Нет, я так не играю. Ты должен сам это сказать. Азирафаэль знает, что он хочет услышать. Всего три слова. Такие обычные, такие простые, только Фелл всё боится, что утонет, захлебнется, что не сможет выплюнуть их изо рта раньше, чем они заполнят его глотку и плюхнутся в легкие. Вымотанные и уставшие. Однажды он уже услышал три слова и уже не верил, что дальше можно жить. Однажды его жизнь уже раскалывалась, ломалась, билась, трещала и выла, пока он ничего не мог с этим сделать. Только смотреть и тянуть напряженные руки, не касаясь. Просто это оказывается таким далеким от него, эти три слова, которые могут стать его новой надеждой, его спасением. Азирафаэль слишком часто в своей жизни боялся. Боялся здесь, боялся там, боялся всю жизнь и всё чего-то ждал. Когда Азирафаэль особенно сильно плакал, мама читала ему перед сном Байрона, чтобы тот не так сильно боялся кошмаров. Расчётливая забота — чтобы сын не будил и не мешал спать. И Азирафаэль это помнит, прекрасно помнит. И ради Кроули он ведь готов рискнуть, правда? Ради его милого, дорогого Кроули, без которого он так и не научился жить — и всё учится жить сейчас с ним, рядом. Даже если это и не приведёт ни к чему. Даже если окажется бесполезным. Он попросит ещё его передать это Кроули. — И если мертвецы приют покинут свой, — тихо начинает Фелл, расслабляя пальцы. — И к вечной жизни прах из тленья возродится, — боль тяжело плюхается на его колени, и Азирафаэль жмурится, чаще старается вдохнуть в этом месте без воздуха и жизни. Без Кроули, без его сердца, без этого чувства, от которого хочется бежать, а потом снова и снова возвращаться. Потому что иначе не выходит, иначе не получается, иначе нельзя. Просто нельзя — Азирафаэль то точно сейчас знает. И говорит всё громче, громче, громче. — Опять чело мое на грудь твою склонится: нет рая для меня, где нет тебя со мной. Наверное, он кричит. Наверное, снова плачет. Наверное, Тёмный снова говорит ему что-то, доказывает, объясняет — только Азирафаэль едва ли слышит что-то. Видит. Чувствует. Понимает. Он знает только о его желтом-желтом чувстве в груди и знает, о чём это всё. Ему кажется, что он открывает глаза и видит большие размашистые крылья. Белые-белые. Как у ангела. Которым всегда видел его Кроули. Без которого дальше не выйдет жить. Дышать. Быть. И Азирафаэль точно теперь это знает, пока белый-белый ангел обнимает его мягкими крыльями.***
Кроули теряет счёт дням, начиная, кажется, со второго. Он дежурит в больнице, притаскивая с собой ноутбук, и всё раз за разом Рафаэль говорит ему, что всё в порядке, но мистер Фелл пока не очнулся. Не очнулся вчера. Не очнулся сегодня. Не очнулся завтра. Кроули всё куда-то смотрит и ничего не видит. Заливает в глотку то ли кофе, то ли чай, то ли виски и ни черта не чувствует. Умоляет Рафаэля пустить его в реанимацию и не слышит себя. Не помнит. Не знает. Проходит день. Два. Пять. На седьмой, Кроули обещает себе, он умрёт следом. А потом зачем-то читает, что по статистике через четыре месяца комы вероятность хотя бы частичного выздоровления составляет менее пятнадцати процентов. Как будто уже прошло много лет. А он всё зачем-то просыпается, зачем-то не может уснуть, зачем-то таскается на третий этаж к реанимации, зачем-то слушает какие-то научные обоснования. Зачем-то всё пытается вдохнуть. Как будто хоть один вдох стоит того, если Азирафаэль не очнётся. Кажется, Рафаэль говорил что-то про препараты, их неправильное воздействие, редкие случаи и большие зрачки. Говорил, что рефлексы в порядке. Говорил, что скоро его вернут в обычную палату. Он снова курит, слишком много и часто, снова водит слишком быстро, снова не снимает чёрные очки. Кроули больше не различает дни и иногда, сильно напившись, пытается молиться, не зная слов. Наверное, Богиня не слышит его, потому что у Неё обеденный перерыв, перекур и вечерние пять минут наедине с собой. Пять минут, которые растягиваются в часы, дни, вечности. А потом он, задремав перед рассветом, обнаруживает пропущенный звонок от Рафаэля.