сказка в заднем кармане брюк

День. Ночь. День. Открытый катетер. Кровь в трубке. Холод. Ночь. Ещё холоднее. Азирафаэль просит Кроули закрыть окно. В палате холодно, в городе холодно — если Фелл закроет глаза, лестница до кабинета покроется инеем. Азирафаэль замирает: у него за вздутыми швами просторной рубашки слишком быстрый переезд, неоправданные ожидания и экватор химии. О, Богиня, разве он мог представить, что когда-либо будет снимать кольцо, которое ему на палец надел его лучший друг, чтобы не потерять на истончившемся пальце во время химиотерапии? Азирафаэль бесшумно выдыхает и думает о том, что у него так и не оказалось времени об этом подумать. Его мирок накручивался ему на пальцы и запястье плотным полимерным слоем. Год, два, десять. Это было так привычно — Фелл никак не успевал выделить несколько минут перед сном, чтобы спросить себя, а хорошо ли это. Хорошо ли ему — это казалось правильным, стало привычным и этого было достаточно. Полимеры ведь хорошо отстирываются и почти непроницаемы. Азирафаэль знал все настройки для ежедневной стирки — ему всегда хватало места для телефонной трубки и парочки книг с правильной цензурой. У него редко возникали проблемы, которые бы не решались дополнительным слоем полимера. Кажется, он появился после того, как Кроули обещал не забывать его даже в голых степях. Кажется, на диагноз прочность не распространялась. Всё слишком быстро. Капля попадает в кровоток и несётся по руслу. Вытесняется, вылетает в прозрачную трубку. Тогда было удобнее: Фелл хорошо представлял всю свою жизнь. Без особых вариантов для выбора, без неожиданностей и особых необходимостей. Чтобы мозоли и неудобная лестная обувь были самым страшным кошмаром. Азирафаэль знал каждую ступеньку в своей библиотеке — они были ниже, чем здесь, и он вечно промахивался. Самой страшной казалась та история, которая оказывалась всё дальше от него, когда после последнего разговора с матерью ему запихнули сигарету между губ. Углы сглаживались, а через полимер цвета становились всё светлее. Только полимер совершенно не умеет менять форму, застывая всего один раз. И при любой попытке изменить легко рвётся и обжигает кожу. У Азирафаэля постоянно чешется рука около катетера, и он думает, что Кроули вечно центральная фигура его жизни. Полимер оказывается хорошо растяжим для ещё одной фигуры, высокой и рыжей. Азирафаэль знает, что Кроули никогда не испачкает то, что осталось от его бесконечных рваных слоёв: после каждого уединения с зажигалкой он тщательно моет руки и позволяет пальцем пахнуть дешёвой щелочью. Единственная проблема, которая не слишком хорошо умела принимать ту же форму, что и рыжая фигура, заключалась в том, что Фелл до сих пор не мог понять, почему Кроули решился на штамп в паспорте ради него. Азирафаэль мог получить визу на лечение, разрешение на въезд в конкретную больницу — да мало ли способов, кроме фиктивного брака? На друзьях детства не женятся — их поддерживают и иногда пытаются помочь. Из-за проблем друзей детства не начинают курить. О друзьях детства не думают столько, что приходится разбивать на несколько химий. Мама слишком долго говорила о том, что ему всё-таки следовало бы найти хорошенькую девочку ещё на первом курсе. Но чтобы та обязательно была ниже, минимум на полголовы, иначе выйдет потешно и глупо. А он и так уже имеет достаточно глупый вид, чтобы ещё себе добавлять. Боже-боже. Мама любила его — и Азирафаэль это знал. И до сих пор знает — только выражается эта любовь не так, чтобы улыбаться, вспоминая. Однажды Кроули звонил при нём маме, и Фелл не смог представить, как его голос сложится в фразу «да, мам, я и тебя тоже люблю». Боже-боже. Азирафаэль не получил высокой должности, погряз в своих книжонках, не выискал достойной пары. Чья эта неудача и кто будет за неё расплачиваться? Кроули сказал ему, что может побыть рядом, пока он будет звонить маме. Азирафаэль думает, что такое бывает: аллергия на бинты, раздражение от агрессивного лечения и родительское разочарование. Покраснения и звонки раз в несколько лет. Не отвеченные, конечно же. В жизни без полимера множество неприятных моментов. Азирафаэль отказался, говоря, что так у Кроули будет время, чтобы незаметно от него покурить. Всё ведь бывает в этой жизни — но вряд ли до этого ради него портили руки дрянным больничным мылом из-за того, что начали курить из-за него же. Азирафаэль чешет руку, отодвигая тугой бинт с широким бантом, и смотрит на время. Ещё как до Альфы Центарвра через Плутон и с остановкой на Кассиопее. Он бы не выдержал чужих слёз. Он даже свои прячет в чужие ладони. У Фелла было не так много времени подумать, потому что его почти не оставляли один на один с собой. Вечно прижимали к себе и убеждали в том, что будет хорошо. К такому привыкаешь — и такое бывает не всегда. Азирафаэль знает номер матери наизусть. День. Ночь. Старое происшествие в новом мире. Забор анализов и отпечатывающийся на коже табак. Фелл обещал позвать Кроули, как только разговор закончится. При любом исходе и с учётом того, что ему нужно слишком много времени, чтобы набрать одиннадцать цифр с кодом города. Нейтронные звёзды ускоряются в оборотах вокруг своей оси, в крови происходит болезненно быстрая диффузия, пальцы мокнут, слипаются, стынут — на том конце лениво шумят в трубку. — Здравствуй, мама. Об этом молчали веками, запрещали говорить на улице и вычёркивали из образцово-показательного поведения. Люди придумывали перчатки, прикладывали к рукам травы по очереди, не отвечали на рукопожатия. Это стало таким обычным, что от этого даже выдумали таблетки с явно выраженным эффектом плацебо. Боже, эти люди продолжали выдумывать для себя оправдания и вечно не упоминали о самом важном. Кроули спрашивает у него, как прошёл разговор. Кроули спрашивает у него, как он. Кроули садится рядом и не пахнет дешёвой щелочью, пока Азирфаэль скребёт пальцами по забившимся грязью царапинам на боках раскладушки. Руку начало жечь ещё полчаса назад. Тишина склеивает пальцы и смешивается с белым. — Ты у нас герой, ты знаешь? — вздыхает Кроули, вынимая из руки Фелла телефон. О, Энтони прекрасно знает, что делать даже сейчас. — Как ты думаешь, будь ты литературным героем, ты был бы частью повести или романа? Может, статьи? — Надеюсь, не научной. — А если как статистика успешных случаев? Фелл прикрывает глаза, чувствуя, как его тянут на себя, и он едва не промахивается мимо плеча на десяток сантиметров выше собственного. Голос выходит толчками, цепляется хрипами за связки и вязнет у губ. Азирафаэль не знает, от чего сейчас вымотан больше: от уже привычной тошноты и усталости после химии или от разговора. Он не позвонил Кроули, когда мать сбросила звонок. — Думаешь, что я смогу смириться с раком, только если возведу эту проблему в степень поэтической? Плечо чуть поднялось, смяв щеку. Кожа точно покраснеет — Азирафаэль не открывает глаза и скребёт ногтем около бинтов. — Не думаю, что это хорошее сравнение. Обычно в литературе всё ради чего-то. А у тебя это просто, — Кроули тихо выдыхает — Фелл уверен, что он отверачивается. — Просто. Звезды эволюционируют, теряют массу, сжигают слишком много водорода и не ведут документацию. Всё слишком просто, всё логично — всё вписывается в конечную цель. Фелл чувствует, как Энтони пытается убрать его пальцы от локтя и как усталое отвращение лижет его губы. Он кривит уголки рта. У Энтони до ожогов горячие пальцы. Кроули говорит ему что-то — слова лупят по векам, щекам и подбородку. Уродуют кожу — Азирафаэлю кажется, что кость левой руки приподнимается на ноющей коже и медленно плюхается назад, не повреждая ткани. Надо будет сказать Рафаэлю или хотя бы медсестре. Вряд ли это нормальная реакция. У матери всегда были по-сухому холодные руки. От такого тоже бывают ожоги. — Мама спросила у меня, могу ли отвести её цветы на могилу отца, — Фелл не сразу замечает, что Энтони молчит и что он продолжается обжигаться о пальцы. Он с трудом открывает глаза, пока кровь под его кожей пролетает расстояние в десяток растянутых губ. Он бы навсегда остался в мягкой темноте без формы и цвета. — Я же ей ничего не рассказывал. Я сказал, что не могу. Четверг — смена допоздна. В пятницу — конференция. В субботу уеду на фестиваль волонтёром. И всё, — Азирафаэль знает, что звёзды сжирают на званых обедах гораздо больше водорода, чем позволяет их диета. Они не думают, что однажды кому-то в белёсой палате станет нечем дышать, чтобы выплюнуть хоть ещё одно слово. — Она сказала, что я не меняюсь. Всё такой же эгоист и идиот. Как хорошо, что я не могу попасть в её повесть, правда? Фелл поднимает голову и смотрит на Кроули. Усмехается, вытягивает свои пальцы. Простынь мнётся, когда он отодвигается ещё сильнее. Водорода ничтожно мало в их воздухе, и мама говорила с ним не дольше минуты. Он не хочет смотреть в глаза Энтони — Азирафаэль снова найдёт там то, что обдумать ему не хватит весь оставшийся курс. А капельницы редко бывают терпеливы к малодушным. — Ты ей так и не скажешь? Сердце заливает кровью за долю секунды — клапаны схлопываются мгновенно. — Вряд ли. — Хочешь я ей скажу? Она должна меня помнить. Азирафаэль выдыхает чуть громче и растягивает губы. Кроули ведь снова перед ним без очков, а скоро всё будет слишком белым и альбедо будет зашкаливать. Надо будет запомнить этот цвет, чтобы даже на ощупь знать, наизусть. Как будто до этого Фелл хоть когда-то не мог точно-точно описать этот взгляд так, чтобы каждый поверил. Мама всегда говорила, что любила отца за взгляд, который могла ежедневно застирывать в щадящем растворе. — Дорогой, я же не подросток, чтобы ты за меня что-то у моих родителей выпрашивал. Это глупо. — Глупо — это терроризировать сына, если он твои нереализованные амбиции не исполнил. Азирафаэль не отвечает — если в этом мире всё бывает и просто так, имеет ли смысл развешивать ярлыки на глупости и правильные вещи? Есть только что-то слишком родное, чтобы гнать от себя, и мерзкое, чтобы даже трогать. И всем ясно — чем меньше машешь руками, тем спокойнее. Фелл поднимает руку и сжигает подушечки. Он думает, что его кожи не так уж и надолго хватит. Она и так уже жутко тонкая от вечного страха и постоянных анализов. — У меня новость есть, — Кроули подтягивает руки Фелла ближе к себе. Кажется, так близко, что уже не отпустит. — Готов? К нам послезавтра придут из миграционной службы. Они не слишком делают скидки на лечение. Я думал, это будет гораздо медленнее. Нейтронные звёзды всегда вращаются предельно точно, становясь небольшими, не больше массы пяти Солнц, маятниками вселенной. Но, вращаясь, стабильно и размеренно, они непременно теряют энергию. Азирафаэль отнимает пальцы — целые, только тянет сплавленным полимером, и думает о том, при каких условиях его не отпустят из больницы.

***

Рафаэль вздыхает и говорит, что этого, конечно, следовало ожидать, что такие случаи всегда быстро вылавливаются, потому что лечение с операцией быстро заканчиваются, а гражданство может надолго остаться. Да, конечно, но, боже мой, почему нельзя оставить человека в покое хотя бы до конца курса? Если всё законно — всё равно ведь ещё оставшееся лечение тут будет. Рафаэль осматривает Фелла и говорит, чтобы тот звонил ему в случае любого ухудшения. Рафаэль опускает ему на ладонь зип-пакет с белыми таблетками. Вечер-утро натощак-днём через час после обильного приёма пищи-снова вечер. А следующим утром уже должен явиться. Фелл смотрит на него и подтягивает руки к себе. Улыбается, кивает, соглашается, когда кожа плавится и врастает в потрёпанный бинт. Кроули обещает поклясться хоть на Библии любого издания, но желательно с черным переплётом, что тоже за Азирафаэлем будет следить. Супруг как-никак. Уже в не успевшей остыть машине Фелл вспоминал, как Рафаэль был уверен в том, что он мистер Кроули. Видимо, рассказывая о том, почему нужно ради него проигнорировать некоторые статьи и формальности, Энтони не упомянул, что они женаты ради страховки, а не по большой и такой удачной в их обстоятельствах любви. Для Рафаэля Кроули — тот, кого нельзя видеть в нём Феллу. — Удивительно, как давно меня здесь не было, — усмехается Азирафаэль, вытягивая руки к крючкам выше привычного в прихожей Кроули. Он так и не сказал Рафаэлю про жжение, выше натягивая бинт. Он говорит себе, что это его ужасный проступок храбрости. Для всех же будет хуже, если ничего не выйдет с миграционной службой. Никто не любит переносить планы, особенно — официальные и с чётко прописанным регламентом. А он потерпит — ничего страшного, так бывает. Ничего не случится, а по возвращению Азирафаэль обязательно скажет, что его беспокоит. Его надежда почти оправдывается — к самому утру, когда солнце рвётся между плотных штор, боль начинает спадать, и Фелл тяжело закрывает глаза без постоянного желания переместить руку. Ему всего лишь остаётся желание согнуть руку и прижать к себе плотнее восполённым местом. — Нам надо обсудить несколько вопросов, — говорит Кроули, пристраивая на стол около стены картину в слишком светлом реализме. Утро поджимает губы, смотря, как Фелл вытряхивает из зип-пакета таблетки на напряжённую ладонь. — Это всё-таки проверка, и они очень будут рады, если мы на чём-то проколемся, мой дорогой муженёк. Азирафаэль слабо и беззубо улыбается, вытягивая руку. Боль вытягивается следом. Огибает локоть и катится к кисти, пока Фелл думает о том, как не согласился не целовать Кроули во время росписи. Вряд ли бы проверяющим понравились такие подробности. — Сейчас они особо не будут вдаваться в детали — им сейчас нужно удостовериться, что мы с тобой правда здесь в мире и согласии живём. Мы потом ещё пойдём с ними разговаривать отдельно, но это не значит, что они не могут на чём-то нас подловить. Энтони выбрал белую-белую нарисованную пустыню, отгороженную стеной от чего-то слишком сокровенного, чтобы изображать. Кроули сказал, что, когда торговался, ему долго объясняли, что на этой картине вполне может быть изображена стена-окольцовка Эдема. Сам он, конечно, в это не верит. — Им очень понравится, что мы с тобой знакомы с ранних лет, но их может напрячь, что мы столько лет жили в разных странах. — Но ты ведь приезжал ко мне. Думаю, можно найти билеты по счетам. Азирафаэль облокачивается спиной на тёмный необрамлённый край стола — на него тут же брызжет чем-то кисловатым. Слишком много думает и снова слишком много боится. Такие проверки проходят миллионы пар; какого это — доказывать, что Энтони Кроули выбрал именно его? Одинокий-одинокий, с сердцем без отпечатков пальцев и заботой к нему. Азирафаэль — часть его жизни, несократимая дробь, разве бывает ещё ближе? Фелл уверяет себя, что не знает ответ, когда смотрит на не замершие равнодушным утром руки Кроули. — Скажем, что дружба переросла в любовь не так давно, а у тебя работа там, а у меня здесь. Скажи, ты ведь начинал у себя лечиться? Фелл говорит себе, что понятия не имеет, когда Кроули снова поднимает на него взгляд. Его вечно отвлекает ноющее предплечье — ночное улучшение слишком быстро смешалось с холодом даже с закрытыми окнами, истончившись и исчезнув. — Да, я до сих пор в очереди на операцию стою, — он выдыхает. Больница, операционный стол, утилизированная часть тела — метаморфоз. У Фелла не остаётся сил снова и снова чувствовать вкус своей неметастазированной болезни. О том, что никогда не окажется новым фактом про него, думать, знать куда приятнее и спокойнее. — И как давно дружба переросла? — Три года? Я опять же мог бы поднять телефонные счета и адреса звонков. Думаю, количество наших бесед им придётся по душе. — А их не будет смущать, что я переехал, когда заболел? Азирафаэль далеко не о многом готов говорить — о медицине в старом доме, бесконечной тошноте и усталости, которую видит только Кроули, о страхе умереть, который заткнул другой, более привычный страх. У него ведь в таком случае не должно возникнуть проблем с тем, чтобы солгать о метафизике чувства на больничной койке и вне её? — Это объяснимо, — Кроули подходит ближе, сминает тёмный до чёрного пиджак о край стола, поднимает брови и суетится в губах. — Представь, что некий мистер Смит, который не имеет к тебе никакого отношения, понял, что может скоро отбросить коньки, поэтому решил последние свои года провести за границей рядом с любимой девушкой, которая ни в какую не согласилась переезжать. У неё здесь работа, дом, мать старая и кошка рожать со дня на день будет. А чтобы ему не трепали нервы вечные миграционные сволочи, он решает подать на гражданство после счастливого бракосочетания. Мистер-мистер Фелл, правда? Большой и ужасно большой лжец. Азирафаэль поджимает руку к себе и трёт поверх бинта. Он сказал Кроули, что лучше его оставить. Так и катетерная вена сохраннее будет, и впечатление можно произвести, если закатать рукав рубашки. Светлой-светлой — как пустыня за их спинами. — А этот мистер Смит тоже всю жизнь свою супругу знал? Фелл сминает губы, цепляется пальцами за локти — поднимает глаза на Кроули. Это ведь можно охарактеризовать, как игру? Если это всё — не про него? Мистер Смит, игрок, к которому Азирафаэль Фелл не имеет никакого отношения. — Ага, сколько себя помнил. Так ещё и любил столько же. Им точно должно понравиться. Мою маму зовут Кармин, помнишь? Если ответ «да», то почему ему хочется спрятать глаза от желтоватого взгляда? — Да, а отца — Пэйл. Я всё помню, дорогой. Удивишь своими познаниями? — Твою маму зовут Рошель, а папу звали Джеком. Это игра в перестрелку. Шутер с примитивнейшим управлением. У него три жизни в пикселях — и игрок эдемский ангел уже балансирует на одной. — Ты эколог по инфраструктурным объектам и жутко гордишься тем проектом планетария. У него не осталось ни одного боевого товарища за спиной, и задача вслепую настроить прицел. — А ты библиотекарь, который устраивал больше мероприятий для просвещения загнивающей молодёжи больше, чем твои идиоты сверху могли в расписание вставить. Из брони — начальный набор и умение уворачиваться. — Ты ненавидишь оливки, не курил почти восемнадцать лет и носишь очки, потому что «боже, хватит мне доказывать, что у меня глаза тоскливые». Клавиша pgup, снова pgup — глаза выше, чтобы заработать больше жёлтых значков. — А ты с трудом запоминаешь имена людей, но зато наизусть помнишь всех в романтизме до седьмого колена. И, о, ангел, ты ужасно сентиментальный — ты просто копилка всемирной боли. W, вперёд, ближе к плечам, груди и шее, W и снова pgup. Ближе, ближе — ведь противник тоже оказывается всё ближе. И улыбается — очевидно, это его особая тактика для отвлечения внимания игрока. — О, а ты, дорогой, думаешь, что можно сделать вид, что ужасно чёрствый и бесчувственный, и думать, что люди тебе поверят. Tab — список миссий — сердце чёрного демона. W, снова W, чтобы почти вплотную и запрокидывать голову, чтобы видеть всё и быть готовым. — Ты хорошо меня компенсируешь, ангел. Tab — подсказки — враг безоружен, при соприкосновении цель окажется в инвентаре. Tab — предупреждения — не подпускайте врага слишком близко и не тянитесь сами, поднимаясь слишком высоко. — Кто бы ещё согласился это делать? Eror, eror — игрок эдемски ангел выбывает из игры, миссия провалена. Tab — сводка партии — причины — игрок сам выволок сердце на свои ладони и толкал врагу, растеряв все желтые жетоны и не признав этого, чтобы после сбежать. Tab — время финала партии — 1м 18с, тишина; 0м 14с, игрок потерял зрительный контакт с врагом; 4м 48с, игрок оказывался ближе, чем следует, к врагу; 0м 12с, решение игрока покинуть игру, предварительно выжимая клавишу S, чтобы оказаться дальше, дальше, ещё дальше. Азирафаэль отворачивается, давится вдохом под горлом, тянет руки ближе к себе. Он отвратительный игрок, путающий правила, всего боящийся и вечно забывающий о главных миссиях; Кроули должен был подозревать об этом. — Думаю, с тем, что ты не взял мою фамилию, проблем не будет, — Энтони выдыхает где-то за плечами Фелла. На стол, к его прокисленным фразам, летят посеревшие слова, когда Кроули отталкивается от толстого необрамлённого края. — Надень, пожалуйста, кольцо. Фелл бездумно проводит пальцем по безымянному пальцу и морщится от боли, пульсирующей вспышки, думая, что так он не сможет удержать чужое сердце.

***

День зябнет и оттаивает на подоконниках, прижимаясь к стёклам. Кроули снова и снова говорит ему о том, в какой университет поступал, какая специальность указана у него в дипломе, сколько лет его родителям и на каком этаже до сих пор живут его родители. Азирафаэль не подходит близко, почти ладонями выставляет дистанцию и кивает, проговаривая ответы и кратко напоминая всё о себе. Хотя Энтони и так знает всё. Всё помнит, всё подтверждает — только почти не пытается выискать взгляд. Он почти молча наблюдает за тем, как Энтони раскладывает в своей — их — спальне его вещи. Фелл не хочет вновь называть это игрой. Или оказываться так близко — даже не зная причины. Или вновь не находя возможности подумать о ней. Ему больно почти до головокружения — от намоченных бинтов жжение в руке слабее не становится. Прислонившись виском к стене, Азирафаэль слушает о том, как Кроули вспоминает его ночные кошмары и как он оставался у Энтони, и крутит на пальце кольцо. Круглое-круглое нагретое серебро. Они говорят по одному, почти монологами — больше, конечно, говорит Кроули. Он говорит обо всём. Кроме того, что что-то изменилось и теперь портит воздух. Что-то произошло. Там, на кухне, когда им обоим спину резал тёмный край. Что-то в близости и сокращении расстояния. Не таком, как обычно бывает при диалоге, когда собеседники тянутся друг к другу и слова из губ в губы выхватывают. Что-то другое, и Фелл не знает, как правильно думать об этом. Как назвать — и нужно ли это называть. Может, и не произошло ничего вовсе. Ему показалось, он ошибся — слишком чувствительным стал. Ещё и жжение по всему локтю и плечу поползло. Они ведь и раньше бывали близки: взять хотя бы их свадьбу или тот ужасно нечестный поцелуй, когда Азирафаэль задыхался своим страхом. Только у их близости раньше всегда была цель: не вызвать подозрений, потренироваться перед церемонией, чтобы исключить неловкость, желание почувствовать, что он всё ещё жив, чёрт возьми. Сейчас же Фелл оказался так близко совсем без причины и цели. Как будто близость и была целью. Ближе к желтизне, ближе к рукам, ближе, боже, к губам. К этой улыбке, к этому минутному счастью, даже если оно только выглядело так. Коснуться, коснуться, коснуться. Это ведь не игра? Господи, в таком ведь не притворяются, не играют. Этим живут — к этому тянутся не ради цели. Но ради чего? Ради чего тянутся — и ради чего тянулся он? Азирафаэль — отвратительный игрок, и он почти ничего не слышит из слов Энтони. Он только чувствует, как Кроули касается его руки. Осторожно, одним кончиками пальцев, невесомо — и сразу же отнимает. — Азирафаэль, ты волнуешься? Тебя как будто со мной в одной комнате нет. — Нет, нет, дорогой, всё в порядке. Я, — он выдыхает и тяжело отнимает голову от стены. И смотрит только на руки, — я, наверное, правда волнуюсь больше, чем мне казалось. Нельзя ведь говорить о том, что случилось, верно? Слова слишком тяжёлые, в руках на помещаются. Они заполнят всю комнату — и даже проветрить не выйдет. Они не растворяются в холоде. — Всё будет хорошо, ангел. Я не допущу, чтобы было иначе. Да, всё должно быть хорошо. Они не будут это обсуждать — да и обсуждать нечего, верно? От этого только голова кружится сильнее. И Азирафаэль ловит чужую руку — как подтверждении, как закрепление, как уверение. Только для кого больше? Кроули всего лишь издаёт короткий глухой звук. Что-то до сих пор серое валится на светлую макушку — и Фелла обнимают. Прижимаются и обхватывают обеими руками. Так, что теперь Азирафаэль бы без труда забрал сердце черного демона, будь он уверен, что всё ещё управляет парой клавиш. Сердце Энтони бьётся громче его голоса, упирается в грудь Фелла и выталкивает что-то серое. Что-то кислое, кажется, тоже течёт следом. Их будит звонок, и Кроули первый шагает через серо-кислые лужи. Азирафаэль думает, что нужно открыть окно, дверь и отодвинуть тяжелые тёмные занавески. Мышцы на рёбрах не справляются — жарко и душно. — Добрый день, мистер Кроули, верно я понимаю? — Азирафаэль растирает боль по плечу и выдыхает, выглядывая в коридор. — Я мисс Севис, сотрудник миграционной службы. Я обязана найти подтверждения тому, что Вы состоите в действительном браке, а не связаны фиктивной договорённостью. Мистер Фелл? Он кивает женщине, чей голос заполняет всю квартиру сразу же. Она не просит тапочки, вдавливает каблуки полукругом в пол, и прижатая к узкой матово-лоскутной груди папка оказывается гораздо ниже сложенных локтей Азирафаэля. Кажется, у него начинают дрожать руки — видимо, Кроули был прав, когда говорил, что он слишком сильно волнуется. — Это квартира мистера Кроули, верно я понимаю? — Фелл морщится и едва успевает за толстой непрозрачной папкой. Прислоняется к стене, наваливается плечами, слишком долго пытается понять суть вопроса. Он слышит голос Кроули и идёт почти только на него. — И это Ваша с супругом спальня? Я не вижу почти ничего, принадлежащего мистеру Феллу. Тумбочка выглядит несерьёзно. — Азирафаэль сейчас проходит лечение в больнице. Неамбулаторно. У Кроули никогда не дрожит голос. Он говорит низковато, медленно, так, что Фелл успевает оказаться рядом. О, кажется, он должен начать волноваться из-за их маленькой аферы. Они ведь с Энтони ни разу даже не упоминали, что будет, если что-то в этой проверке пойдёт не так. — Платная медицина, верно я понимаю? — папка указывает в его сторону. У этой мисс или миссис, боже, пусть ему простят такую оплошность, глаза вымочены в типографской краске. — Могу я взглянуть на договор? О, кажется, это обращаются к нему. Глаза оставляют два липковатых горячих пятна на его щеках. Конечно, никакого договора нет. Азирафаэль думает, что, возможно, это было бы более простым выходом. Но ведь Кроули не мог ошибиться? Не просто ведь так столько всего было сделано, если был путь проще? Кроули всегда говорит твёрдым голосом и протягивает мисс Документации пару листов в прозрачном файле. Чёрные метки с его кожи исчезают. У него так дрожат руки — Энтони оставляет в его руках стакан с водой, только убедившись, что тот сможет его удержать. — Мистер Фелл, как Вы считаете, сколько в лёгких отложится килограммов зольных остатков за два года, если выкуривать по десять сигарет в день? Азирафаэль прикрывает глаза — иначе утонет в неогранёноном стакане. Захлебнётся в этой воде и размокнет. Он уверен, что вопрос не имеет смысла, что любой ответ окажется неправильным — даже если бы он был. — Один фунт? Вода жмётся холодом к мягкому трахейному перестенку, и руки осторожно забирают стакан до того, как пальцы ослабевают. — Больше четырёх. Жаль, ведь эта информация размещена на плакате в лифте. Фелл тяжело открывает глаза. Слишком сложно, тяжело, мысли по слогам налипают на череп так, что хочется прислонить голову к чему-то. Чтобы всё вокруг перестало, раскачиваясь широко и полно, крутиться. Руку прожигает до чернеющих костей. — Он только недавно переехал ко мне. И сколько там висит этот плакат? Месяц? Два? Я сам бы на этот вопрос не ответил. Мисс Документация хмыкает, достаёт из папки блокнот, размашисто черкает на странице где-то в середине. — Точно больше полугода. Возможно, и год. Там стоит датировка прошлого года. Про вид плиты спрашивать бесполезно, верно я понимаю? Кроули не отвечает, послушно идя следом, когда проверяющая говорит, что ей необходимо осмотреть и остальную квартиру. — Ваших рук дело? Мисс Документация кивает на картину, выгибая чёрно-узкую бровь. Фелл морщится, подтаскивая стул и что-то едва успевая сказать в своё оправдание. Кажется, на его плечо ложится рука Кроули и легко сжимает. — Да, это Азирафаэль решил эту картину сюда добавить. Совершенно не в моём вкусе, но он хотел немного своего сюда добавить. — Я спрашивала не Вас, мистер Кроули, а Вашего супруга. Его бы тоже хотелось сегодня услышать, если он, конечно, не возражает. У вас всё в порядке мистер Фелл? Азирафаэль уже почти не слышит её голос, не видит толстую матовую папку. Что-то шумит, цокает, вращается, врезается в него. Голова кренится — будто он падает. Чем дальше — тем тише звуки. Его что-то обнимает, цепляется за руки — огромная оболочка, не пропускающая звуки, шум, голоса. Будто новый прочный-прочный полимер. Фелл больше не знает, где начинается и заканчивается его тело, где он, что делает, что происходит. Где-то там снаружи, где остались все цвета и слишком быстрые шаги, по шероховатой бесформенной оболочке, где когда-то у него был висок, что-то бьётся, ударяется, растекается, ломается. Всё там. Слишком далеко и не про него. Здесь, в этом месте без цвета и звука, нет боли. Не открывая глаз, которые больше никогда его не будут слушаться, Фелл знает, что там, где-то за ним, мягкий и прилипчивый мир формируется в голос, который он слышал впервые, но о котором знал всё. — Ну здравствуй, ангелочек.