Пламя былого

Пламя былого теплится в сердце, память тоской пьяна. Не запечатав в прошлое дверцу, платишь за то сполна, Неугасимо, неизлечимо, не закрывая глаз... Тихую боль во взгляде любимом вспомнишь в который раз. Вспомнишь прощанье - дрогнувший голос: что-то про долг и честь. Сердце - в обломки, жизнь раскололась. Слез с этих пор не счесть. Грязные речи, грубые руки, чуждый позор и стыд... Чистая совесть после разлуки счастья не возместит. Ангелу в адском мраке не выжить - есть у всего итог. Там, где страданье душами движет, злой неизбежен рок, Если огонь расплавит оковы, снимет с тебя печать... Только в пожаре пламя былого будущим может стать.

***

Капля воды, розоватой от крови, заскользила вниз по виску, едва задев уголок глаза и сбегая на щеку вместо слезы. Слез же не было. Исчерпались давным-давно или испарились теперь, как водяные брызги с раскаленного металла, когда вскипевшие в груди боль, ярость и отчаяние разгорелись адской смесью. Быстрым движением покрасневших от нервного стискивания пальцев Антуанетта смахнула с лица светло-красный подтек. Успела поймать прежде, чем тот мог упасть на лист бумаги, над которым она склонилась с пером в руке. Пусть чернильные строки пока пролегли лишь у верхней кромки листа, но оставлять влажные пятна на письме она не желала. Слишком хорошо понимала: он заметит. И все, что она из последних сил старалась удержать в себе и не выпускать наружу надрывным криком – все выдадут эти следы, не способные солгать. Левая рука начала затекать, кончики пальцев саднили от холода, но отнимать ледяную примочку от рассеченного виска было рано. Пульсирующая боль не проходила, мягкая ткань компресса понемногу пропитывалась кровью, которая не торопилась запечься корочкой на ране. Но так или иначе глубокая ссадина в итоге должна была зажить хотя бы до шрама. В конечном счете рано или поздно заживало все. Хорошо, подумала она по привычке, что это легко скрыть локонами. Густые пряди на виске без труда закроют след, если не собирать их в высокую прическу. Просто нужно подождать. Пока нельзя: золотистые волосы, кровь на них будет видна… Это значило – сегодня она не подойдет к зеркалу. Осознавать и ощущать свой бессильный позор было мучительно, но увидеть его свидетельство так явно и неприкрыто – сама мысль об этом казалась сейчас нестерпимой. Взглянуть на побледневшую маску вместо живого лица, встретить обреченный взгляд угасающих глаз - все еще человеческих или уже принадлежащих затравленному животному? Антуанетта страшилась честного ответа на свой незаданный вопрос. Но завтра уже можно будет не отшатываться от зеркал. Привычная учтивая улыбка вернется на ее искусанные губы – слегка подкрашенные, чтобы не было видно красноватых отметин. Помертвевшие глаза оживут, чтобы смотреть приветливо и тепло, и не встревожить ни знакомых, ни заботливых слуг. Только полуседая горничная Николь, верная и молчаливая, будет на грани слез от сострадания к молодой госпоже – но удержится и не станет растравлять ей душу еще сильнее. Причитаниями тут было не помочь, а чужая жалость стала бы лишь солью на свежие раны. Юных и по-девичьи расторопных служанок мадам де Кулевэн не держала. Кое-кто из городских сплетниц шептал, что красавица-губернаторша слишком ревнива к чужой прелести и не терпит конкуренции, поэтому и не жалует сколь-нибудь симпатичных девиц. Дошедший до Антуанетты слух в свое время заставил ее горько смеяться на грани рыданий в уединении своих покоев. Не любит молодых и красивых девушек? Скажите лучше – слишком хорошо к ним относится, слишком бережет, чтобы нанять в этот трижды проклятый дом! Принять какую-то несчастную под свою крышу, зная, что с ней под этой же крышей вскоре сделают, зажав в первом подвернувшемся углу? Что непременно случится, когда пьяному хозяину дома станет слишком лень дойти до ближайшего притона… Быть может, это сберегло бы ее саму хоть от десятой доли ночных унижений, грубости и грязи. Но в это время какая-то другая, ни в чем не повинная женщина сполна пережила бы то, что предназначалось на долю законной жены полковника де Кулевэна. И жить с этим знанием она бы не смогла. А за стареющую негритянку Николь можно было не страшиться: ей ничего не угрожало. Завтра она позаботится о том, чтобы уложить роскошные золотые волосы госпожи в изысканную прическу, под которой даже случайно нельзя будет заметить свежую воспаленную рану. Иначе никак невозможно: жена губернатора Бассетерре не может появиться на людях избитой, как портовая девка. Желая сберечь хотя бы остатки прежнего достоинства, она должна была скрывать жестокую истину - первая леди города лучше кого угодно поняла бы чувства последней проститутки в этом самом городе. Трезвым муж ее не бил. При всей омерзительности его прочих выходок этот рубеж все еще существовал для него – в смутном полузабытом понимании порядочности и дворянской чести, в нежелании выставлять свою скотскую натуру напоказ перед всем городом. Следы побоев были бы слишком видны на шелковистой белой коже, на нежном лице, обличая его даже перед узким кругом людей, вхожих в губернаторский дом. Они позорили бы его, пятная деликатную красоту женщины, которая принадлежала ему в глазах общества и католической церкви. Но вечера, которые Жером де Кулевэн встречал трезвым, становились все более редки. Алкоголь же размывал и стирал любые границы, за которые окончательно опустившийся полковник все еще старался не заступать. Когда-то все начиналось с пощечин, за которыми лишь в первые два-три раза следовало скомканное утреннее извинение. Затем просьбами о прощении уже никто себя не утруждал, и порадоваться выходило только одному: удары по лицу не становились чаще или сильнее. Даже у свиноподобно пьяного полковника брезжила в памяти мысль о том, что видимых следов оставлять нельзя. Что унижение его жены перекинулось бы на него самого – а так оно оставалось с ней одной, незримое, неодолимое и несмываемое… О том, чтобы все-таки попытаться смыть с себя эту гнусь, Антуанетта думала не раз и не два. Стоя на мосту или на парапете у моря, она видела тот единственный путь, который мог освободить ее от боли – и не решалась сделать последний маленький шаг. Даже не из-за того, что ее вера обещала ей попадание из водяной пучины в огненную бездну: в какой-то миг даже это перестало иметь значение. Ее останавливало гораздо более земное препятствие – с раннего детства, наслушавшись жутких сказок и преданий об утопленницах, она панически боялась тонуть. В попытках перебороть этот страх она всеми правдами и неправдами добилась возможности научиться плавать – когда-то давно, в иной жизни, где она была любимой дочерью мягкосердечных и ласковых родителей, где неизменно просыпалась с улыбкой, а засыпала со словами благодарности Спасителю и Пресвятой Деве. Где престарелый отец, хрупкий здоровьем и боявшийся за участь дочери, еще не принял решение выдать ее замуж за родовитого соседа, чья семья вот уже не одно поколение обладала безупречной репутацией… Теперь от счастливых времен остались только сны, солнечные, согревающие в ночи и жестоко оборванные неизбежным пробуждением. И Антуанетта не хотела просыпаться – вот только навеки закрыть глаза под толщей воды не могла. Ужасала мысль о том, что она не выдержит в последний момент, забарахтается, забьется и выплывет за глотком воздуха. И тогда – конец. Бесповоротный и неминуемый, стократ хуже смерти… И лишь недавно Господь смилостивился над ней, послав утешение с привкусом горечи, надежду на легкое и быстрое избавление. Конечно же, не сам, - в глубине души ей казалось, что взгляд Отца Небесного уже давно не обращался к ней, и слуха Его не касались ее измученные и полные слез молитвы. Но ангела-хранителя Он ей все же подарил – своего самого близкого друга в Бассетерре мадам де Кулевэн про себя называла именно так. Этим человеком был доктор Ренье, почтенный джентльмен, отец двух взрослых дочерей и лучший врач из всех, кого ей доводилось встречать. Его серьезный взгляд и вежливый тон без капли холода, мягкие руки и деликатные жесты, бережная и терпеливая манера общения – все это было бальзамом на израненную душу молодой женщины. Степенной походкой тот ходил по земле, не имея крыльев, и над обаятельным зрелым лицом не виднелось нимба – а все-таки в глазах Антуанетты он был добрым ангелом ничуть не меньше, чем любые розовощекие купидоны с картин мастеров Возрождения. Когда полгода назад Жером в приступе пьяного бешенства отшвырнул ее со своего пути на лестницу, именно месье Ренье примчался посреди ночи на вызов в губернаторский дом. Протрезвевший полковник, бледный, всклокоченный, невразумительно бормотал тогда что-то о несчастной случайности, о том, что его жена поскользнулась на верхней ступеньке и скатилась вниз. Антуанетта помнила все это смутно, перенесенная слугами в гостиную на первом этаже, задыхающаяся от мучительной боли в груди. Перед глазами стоял туман, в ушах звенело, голова наливалась пульсирующей тяжестью и словно бы раскалывалась изнутри при малейшей попытке пошевелиться. Она не могла ни молиться, ни плакать: ей хотелось верить, что она умирает. Что знакомый голос доктора, взволнованный и ласковый, станет последним, что она услышит на пути в вечность – самым милосердным из возможных прощаний. На удивление, она отделалась легко. Многочисленные ушибы и кровоподтеки по всему телу еще долго причиняли ей страдание, но кости по большей части остались целы за исключением двух треснувших ребер. Ухаживали за ней внимательно и бережно – и любившие свою госпожу слуги, и ежедневно навещавший ее Ренье. Муж держался в стороне от нее первые недели болезни, и при редких встречах Антуанетте казалось порой, что в поблекших и вечно красных от пьянства глазах полковника мелькало нечто похожее на вину и сожаление. Так огонек самого жалкого свечного огарка тускло мерцает сквозь засаленное, закопченное стекло, исцарапанной и загаженной поверхности которого уже невозможно вернуть прозрачность. Эта тень раскаяния не значила ровным счетом ничего: она не обманывала себя ложной надеждой. Передышка, подаренная ей, была оплачена пьяными воплями из кабинета губернатора по ночам, безобразными срывами в присутствии прислуги и растущей дозой рома. И после выздоровления, - она знала и это, - ее ждали накопившиеся с лихвой проценты. С трудом находя в себе силы верить хоть чему-то хорошему, Антуанетта все же знала, что ее любит едва ли не весь маленький город на островке Мари-Галанте. Что даже у любителей позлословить редко находилось что сказать в адрес жены губернатора, такой учтивой и мягкой в обращении со всеми. Держась как прирожденная аристократка, она не нуждалась в том, чтобы унижать или ранить других – напротив, те осколки благодарности и капли тепла, что видела она вне дома, давали ей последнюю возможность выжить. Не жить – на это ей рассчитывать не приходилось, ведь ясны и недвусмысленны были слова ее свадебной клятвы: пока смерть не разлучит нас. И чья это будет смерть, она никогда не сомневалась. Доктор Ренье был единственным, кого Антуанетта по-настоящему могла назвать своим другом. Все прочие знакомые ей люди были приятельницами, собеседниками, компанией – но сблизиться с кем-то достаточно доверительно она не смела, не рискуя выдать глубину своего отчаяния и позора, скрытого за дверями губернаторского особняка. Но умный и деликатный врач, похоже, догадывался о худшем – и все же ни разу не оскорбил Антуанетту ни расспросами, ни жалостью. Он просто был рядом. Выводил из запоя забулдыгу-полковника, справлялся о здоровье мадам – и беседы с ним становились для нее глотком свежего воздуха, который редко выпадает заточенному в склепе узнику. На ее счастье и на свою беду месье Ренье в силу своей профессии оказался обладателем ключа от ее темницы. И когда Антуанетта осознала это, отказаться от зародившегося у нее плана она уже не нашла в себе сил. Даже при том, что понимала: это эгоистично и жестоко по отношению к добросердечному доктору, которому однажды придется осматривать ее похолодевшее тело. Надеяться оставалось только на то, что он поймет и простит ее, и не станет казнить себя за сыгранную в ее освобождении роль. Иногда Антуанетте казалось, что Ренье в нее влюблен. Со стороны это предположение выглядело нелепо: она была молодой замужней женщиной, он же перешагнул рубеж пятидесятилетия и мог служить примером безупречного семьянина. Его жена не так давно отметила сороковые именины и все еще оставалась приятнейшей миловидной женщиной, пусть рождение двух дочерей и оставило на ней свой неизбежный отпечаток. Эти юные девушки, скромные и ласковые создания, были вернейшим из доказательств благополучия семьи Ренье – так нежные белые кувшинки, расцветшие в срок, доказывают чистоту породившего их озера. По отношению к Антуанетте месье Ренье всегда был истинным шевалье, галантным и учтивым, и дружеские вольности в их общении оставались без примеси пошлости. В его открытом и честном взгляде она давно читала восхищение, но ничего грязного не добавлялось к этому любованию. И все же какое-то потаенное чувство, быть может, обманчивое, подсказывало ей, что за куртуазностью и теплотой Ренье стоит нечто большее, нежели дружеское участие. И тем страшнее становилась в таком случае ее вина перед ним – но отступить у нее не хватило воли. Истинную причину своей просьбы, ужаснувшей доктора, она, конечно же, не выдала. Говорила о другом – о многочисленных опасностях Нового Света, о том, какие чудовищные истории о нападениях пиратов на поселения ей доводилось слышать. Неважно, носил ли морской разбойник фамилию Морган или л’Оллонэ, какая страна была прежде его родиной: чаще всего бандиты не щадили ни соотечественников, ни чужаков. Бассетерре был под защитой форта, и все же разграблению подвергались куда более укрепленные гавани. И оказавшись в этом краю, женщина имела все основания бояться бесчестья, от которого было лишь одно спасение: не даться живой в руки насильника… - «Я молода и не хочу умирать до срока…» - тихие слова лжи приходили ей на память без усилий, сами собой, сменяясь затем горькой правдой. – «Но есть позор, которого я не смогу вытерпеть. Помилуй меня Господь, но есть та грань, после которой я любой ценой наложу на себя руки. Быть может, этого никогда не случится, и все это одни лишь пустые страхи. Просто кошмары глупой женщины, но если нет… я не хочу умирать в муках, Эжен. Бога ради, ведь вы мне этого не пожелали бы?..» Впервые в жизни она намеренно и бесстыдно воспользовалась своей властью над сердцем другого человека. Впервые пустила в ход все чары, все дарованные ей умения, и в конце концов смятенный и долгое время колебавшийся Ренье дрогнул. Антуанетта отчетливо помнила, каким изможденным и бледным было лицо доктора в то благословенное утро, когда он вложил в ее ладонь неприметный стеклянный сосуд. Смертоносный эликсир в нем чуть заметно плескался из-за того, как дрожали пальцы Ренье, а покрасневшие глаза трезвенника-врача выдавали пережитую им бессонную и мучительную ночь. Антуанетта и сама была на грани слез – от облегчения, стыда, жалости и благодарности разом. Она клялась снова и снова, что ни в коем случае не прибегнет к этому средству, не случись на то самой крайней и ужасной нужды. Обещала и божилась, как только умела, и не отпускала Ренье до тех пор, пока не увидела хотя бы тень успокоения в его чертах. Она не солгала ему на сей раз и свято верила собственным словам. Теперь она могла продержаться хоть немного дольше, лелея мысль о том, что ее жизнь и смерть наконец-то оказались в ее собственных руках. Концентрированный опиум был основой для снотворных и болеутоляющих средств – а подаренная ей порция была достаточна для того, чтобы навсегда избавить от боли и погрузить в объятия вечного сна. Аромат этого снадобья был сладок ей, когда втайне ото всех она бережно переливала его в металлический флакончик из-под духов. Изящные бока его были покрыты узорами из цветного стекла, наплавленного поверх серебряной основы, а плотно подогнанная крышечка завинчивалась, надежно запечатывая содержимое. Эта красивая вещица была с ювелирным искусством выполнена в виде медальона – притом не самого тяжелого и не самого громоздкого среди украшений, которые подчас можно было увидеть на груди у светских модниц. Занятная безделушка отныне стала для Антуанетты самым верным из оберегов, поскольку не вызывала подозрений и легко могла быть спрятана среди прочих дамских принадлежностей, а при необходимости и среди деталей изысканного наряда. Один быстрый глоток, и ненавистные оковы будут разбиты. А дальше – да что такого на небесах смогут сделать с ее душой, чего еще не сделали на земле с ее телом? Одна запоздалая мысль, проблеснувшая среди мрачных раздумий Антуанетты, все же заставила ее улыбнуться, пусть и не могла избавить эту улыбку от привкуса горечи. А ведь доктор Ренье ни на миг не задумался о том, что этот яд может достаться кому-то другому. Например, оказаться ненароком в стакане полковника де Кулевэна, слишком пьяного, чтобы разобрать вкус, слишком давно напрашивающегося на сердечный приступ или удар… Впрочем, доверять ей Ренье имел все основания. Хотя бы потому, что в ту минуту она вообразила себе убийство мужа в первый и самый последний раз. Затравленная, загнанная в угол и лишенная всякой надежды, она тихо понимала, что не может посягнуть на чужую жизнь – даже теперь, и даже на такую. Ее мучения давали ей выстраданное право оборвать лишь одну жизнь, что трепетала в ее собственном горле и обреченно билась под удачно сросшимися ребрами. И до этого обрыва, кажется, оставались считаные дни, когда в ладони ей вдруг легло письмо. То единственное письмо, что еще было в силах остановить обратный отсчет. В тот день она плакала над исписанным листом бумаги, как ребенок. Так, как уже много лет не умела – по-детски, навзрыд, зажимая себе рот обеими ладонями, чтобы не услышали слуги. Не могла остановиться, как проснувшаяся от кошмара девочка, которую никто не придет успокоить – а вновь задремать рано или поздно придется, и страшное сновидение не заставит себя ждать. Но в ту минуту ее тревожило лишь одно: не дать слезам упасть на письмо и размыть хоть одну букву из этих строк, скрасть очертания до боли знакомого почерка. Эта бумага со сломанной сургучной печатью, с отметинами линий сгиба, стала вестью из иной жизни - и единственным напоминанием о том, что иная жизнь была. Послание от единственного человека, которого она любила – по-настоящему, рассудком и сердцем, как никого прежде или после. Послание, каждой строчкой своей шептавшее знакомым согревающим голосом: я люблю вас. Несмотря ни на что, я люблю вас. «… и верю, что Вы простите мне эту вольность, но рука отказывается выводить слово “мадам” или пятнать Ваше имя этой ненавистной фамилией. Для меня Вы навсегда останетесь Антуанеттой – все, что несет в себе несвободу для Вас, я с негодованием отмету.» В памяти ее вихрем вишневых лепестков кружились мгновения – темные глаза, исполненные тепла, крепкие и вместе с тем бережные руки, изящные шаги танца. Ни секунды принуждения, одна только чуткость и грация. Он ведет – но ведет умело, и она доверяется ему, откликаясь смелыми нескованными движениями. Ритм верен, скорость та самая, что нужна, и если что-то вдруг пойдет не так – он успеет заметить и поддержать. Пока играет музыка – они вдвоем на этом свете, и больше не существует никого… «Все же есть одна причина, по которой эта фамилия заслуживает хотя бы толику благодарности: она была моим единственным шансом отыскать ее носителя, а вместе с ним – увы, лишь вместе с ним! – и Вас. Мне трудно подобрать верные слова, чтобы описать то отчаяние, в которое меня повергли известия о Вашем отъезде из Гаскони. Благодарение Богу, Ваш светлый образ, что хранил я в своей душе, позволил обратить это отчаяние в надежду, толкнув меня к самым решительным действиям. Я вложил все силы в эти поиски и лишь недавно был вознагражден доброй вестью о Вашем пребывании на Мари-Галанте. Я говорю “доброй”, поскольку страшился, что навсегда потерял Вас в безвестности, в переплетениях земных дорог и морских просторов – но одновременно с этим я не могу избавиться от скорбной догадки, которая тревожит меня несказанно. Мне хотелось бы верить, что причины Вашего отъезда в Новый Свет не были болезненны и горьки для Вас. Каждый миг Вашей печали – острый шип, вонзающийся мне в сердце, а те намеки, что достигли моего слуха в ходе поисков, были слишком мрачными и подчас откровенно грязными. И если они в довершение ко всему окажутся правдивыми, если К. в самом деле дошел до подобной низости, то я никогда не прощу себе того, что покинул Францию, оставив этого человека в живых…» Беззвучные всхлипы дрожали и затихали на ее губах, солоноватых от потока слез. Все те намеки, что могли прозвучать вслед за фамилией полковника де Кулевэна, Антуанетта представляла себе слишком отчетливо. Азартный игрок, пьяница, шулер, лишенный доверия человек, промотавший состояние жены вместе с собственным наследством, оставлял за собой безошибочно читаемый след в виде разъяренных кредиторов, где бы ни обосновался. Бежавший от долгов, от позора и бесчестья, он не задумывался о том, чтобы хоть сколь-нибудь беречь свою репутацию в новом месте. Бассетерре был Богом забытой глушью, и все же здесь уже находились люди, выразительно поглядывавшие на губернатора и ждущие выплаты по векселям. До их взглядов, впрочем, де Кулевэну было мало дела: живя на широкую ногу и не отказывая себе в развлечениях, он меньше всего думал о том мучительном стыде, который сжигал изнутри его жену, а самому ему уже много лет как был неведом. «Моя драгоценная, единственная, простите мне сумбурность этого письма: любые попытки взять себя в руки оказывались бесплодны, поверьте. Моя душа сгорает в лихорадке, и если раньше меня вели любовь и страсть, то теперь к ним примешался невыразимый страх. Я никогда не был святым, и не скрываю этого, но если хотя бы десятая доля услышанного мною была истиной – Боже милосердный, как же возможно оставаться Вам рядом с подобным чудовищем?! Вам, самому чистому и благородному человеку из всех, кого довелось мне встретить на этой грешной земле! Не могу и не хочу верить, что небеса желают Вам такой участи и требуют от Вас такой жертвы. Вы можете услышать голос ревности в моих словах, и что греха таить, Вы не ошибетесь в этом. Но если бы узы брака связывали Вас с достойным человеком, способным подарить Вам благополучие и счастье, я нашел бы в себе силы молчать и никогда больше не напоминать Вам о себе. А я к своему ужасу слышу лишь подтверждения обратного – из самых разных уст, от самых надежных и стоящих доверия людей.» Скольких же он расспрашивал? Сколько разыскивал, сколько метался в полупризрачной надежде найти ее, отвергшую его, отказавшуюся последовать за ним? Искал следы женщины, ранившей его сердце, причинившей ему боль, - чтобы узнать, страдает ли от боли она сама, и рваться ее защитить… «Я медлил, да простит меня Господь. Я не знал и до сих пор не знаю точно, будет ли мое письмо уместно, или мне лучше было бы разорвать его прямо сейчас и никогда о том не вспоминать. Но я не могу не вспоминать, Антуанетта. Я вижу Вас в каждой женщине, на которой задерживается мой взгляд, я ищу Ваши черты в других и лишь понапрасну извожу их и себя, потому что на свете нет и не будет второй Антуанетты де Форé. Если бы только я успел встретить Вас, когда Вы все еще носили это славное имя… Но терзаясь сожалениями об упущенном времени, могу ли я продолжать и дальше терять его? О нет и еще раз нет - меня торопит слишком многое. С каждым днем все отчетливее звучат предвестия войны между Испанией и Францией, и быть может, мой нарочный, который доставит это письмо Вам, проделает свой путь на последнем из торговых кораблей, что мирно войдут в гавань Бассетерре. Пусть даже будет так – я велел ему не возвращаться без ответа, веря в Ваше милосердие и надеясь хотя бы на несколько строк Вашего отклика. Свет мой, я не знаю, заслуживаю ли малейшей искры Вашей нежности, но молю, положите конец моему неведению и тревоге. Я должен знать, что Вы живы и здоровы, и душа Ваша спокойна, а выбор неизменен. В ином случае – одно Ваше слово, и я буду рядом, безразлично, среди мира или в разгар войны. Я прорвусь к Вам любой ценой, и горе любому, кто осмелился причинить Вам страдание. Священное Писание да будет мне в том порукой: там, где оскорбляют ангелов, с библейских времен на землю низвергается пламя преисподней. Я сам не из числа пророков, - лишь грешный человек, и не более того, - но прошлой ночью я пробудился от печального сна, настолько живого, что его впору было принять за вещий. Перед моими глазами была львица в клетке, за гранеными стальными прутьями, где хватало места едва ли и на три-четыре шага. Она металась в своей тюрьме, прекрасное создание, лишенное воли по чьей-то жестокой прихоти, нервно прижимала уши и хлестала хвостом по тяжело вздымавшимся бокам. А затем она бросилась вперед – не оскалив клыки, не выпустив когтей, - и ударилась грудью о решетку. Без рыка, без стона она продолжала кидаться на эту преграду, и по ее золотой шерсти уже ручьями текла кровь, а прутья не поддавались. Я горестно смотрел, как лишается она последних сил, как задыхается на полу своей клетки, разбившись в последний раз и уже не сумев подняться, и как на звериных глазах блестят совершенно человеческие слезы. Многим знакомо ощущение паралича во сне, но никогда прежде я не испытывал такого кошмара, в котором мне пришлось бы столь мучительно ощутить свое бессилие и цену своего бездействия… Быть может, его попросту навеяли мои мысли о Вас, mi leona, и все дело в метаниях разума, а не в предчувствиях сердца – и все же я не стану ждать больше ни одной лишней минуты, как только запечатаю это письмо. Знайте, vida mía, что мое сердце по-прежнему принадлежит Вам, что чувства мои неизменны, и клятве, данной Вам в тот последний вечер, я верен свято. Каждое слово, звучавшее тогда в Вашем саду, я помню ясно и готов повторить вновь даже в сени храма. Я Вас люблю, и без раздумий пожертвую чем угодно ради Вашего блага. И жду одного только Вашего слова, чтобы действовать – да поможет мне Бог и да хранит Он Вас от любых невзгод. Ваш, всецело и до скончания дней,

Дон Жуан, граф де ла Фуэнте»

Видел ли он свой сон в одну из тех ночей, которые сама она провела без сна? Когда стискивала в пальцах заветный флакон, и рельефный узор отпечатывался на ее коже красными следами, а боли она и не чувствовала за душераздирающей мукой? Когда до смерти оставалось так немного, а причины удержаться от этого шага казались такими призрачными… Антуанетта не знала этого. Она не знала и того, каким образом Жером проведал о письме – благодарение Создателю, лишь о его существовании, а не о содержании. Быть может, кто-то из слуг неосторожно упомянул визит нарочного, доставившего послание для мадам – а в замутненном хмелем мозгу полковника это известие возбудило болезненную подозрительность. Он ревновал ее – всегда, несмотря на нередкие театральные попытки одновременно с этим показывать свое пренебрежение к ней. Изображал готовность с большим удовольствием посвятить свое время любой блуднице, а не законной жене – и чередовал эти дикие загулы с периодами настойчивого внимания к самой Антуанетте. Похоже, и то, и другое было призвано распалить ее собственный интерес к супругу – ревностью в первом случае, благодарностью во втором, - но единственным результатом становилось ее нарастающее отвращение, презрение и брезгливость. И чем меньше ей удавалось скрывать все это, тем более сумасбродными и пугающими становились такие перепады в настроении и поведении полковника. Ревновал ли он ее, как собственность, или в глубине души тщился добиться благосклонности ее сердца – этого она понять не могла, и в конечном счете это ни на что не влияло. В тот вечер пьяный до непристойности Жером громил ее спальню, захлебываясь руганью в попытках найти письмо. Впервые за все эти годы оказавшись правым в своих подозрениях и не зная о том, он площадной бранью осыпал супругу, обвиняя ее в переписке с любовником. Антуанетта, бледная как полотно, смотрела на него безмолвно, и вся ее выдержка, все душевные силы шли на то, чтобы сохранить иллюзию ледяного спокойствия. Де Кулевэн не обнаружил письма и не мог обнаружить: на это у него не хватило бы ума. Тайником ее были две страницы зачитанной до дыр книги, склеенные между собой по нижним и по правым краям – образуя собою плотный конверт, они надежно скрывали вложенный внутрь тонкий лист бумаги. И этот потертый том валялся на полу вместе со многими другими, которые полковник яростно тряс в воздухе, а затем швырял на ковер, продолжая свое бесчинство. Она надеялась, что этим дело и закончится. Что муж выбьется из сил, что его одышка и опьянение не позволят ему буйствовать долго. И надежда эта развеялась в прах, когда едва переводящий дыхание полковник, грузный и покрасневший от исступленной беготни по комнате, остановил на своей жене долгий взгляд – обвиняющий, свирепый и оскорбленный. - Под платьем спрятала? – хрипло и с присвистом спросил он, шагнув к ней и отрезав путь к двери. – Решила, что я идиот? Что я не найду? А ну иди сюда, шлюха никчемная! И тут она закричала. Не в ужасе, не в предчувствии унижения: вся ярость и гнев, что накопились в ней, были в этом крике. Она бешено сопротивлялась, вырываясь из рук полковника, не обращая внимания на боль. Ее корсаж затрещал по швам, но она не затихала, выкручиваясь, нанося удары, стараясь отшвырнуть от себя насильника со всеми его проклятыми законными правами. Нескольких строк от Жуана было достаточно, чтобы вспомнить: когда-то она была львицей. И Антуанетта скорее желала бы остаться искалеченной или мертвой, чем вновь об этом позабыть. И Жером почувствовал это – иначе не оттолкнул бы ее вдруг со злости к стене, так сильно, что при падении она ударилась головой об угол невысокого комода. Висок словно пробило тяжелой пулей: оглушенная, в первые секунды она даже не почувствовала горячей струйки крови, побежавшей по лицу. Полулежа у стены, как сломанная кукла, Антуанетта распахнутыми невидящими глазами смотрела в высокое окно напротив себя – и редкие городские огни плясали там, расплываясь и растекаясь, словно Бассетерре был охвачен пожаром, и это рев пламени гудел у нее в голове, мешая слышать истерическое бормотание трясущего ее за плечо мужа: - … убил, матерь Божья, убил, я же не… я не хотел!.. о господи, Антуанетта, вставай! Вставай, слышишь! Кто-нибудь, сюда, чтоб вас всех дьявол побрал!.. Не убил. Конечно же, не убил, хоть и был близок к тому. И без всяких сомнений, валялся сейчас в собственной спальне, вылакав для успокоения нервов еще полбутылки - наконец-то в беспамятстве, и лишь этим подарив жене безопасность. Ненадолго, ненадежно, и все же этого должно было хватить. Пламя лампы дрожало и потрескивало на небольшом столе, уцелевшем во время погрома. Пальцы левой руки леденели от холода удерживаемого ими компресса, пальцы правой сжимали стержень пера. Антуанетта писала письмо. Забери меня отсюда, шептало каждое слово в ее сдержанных строках, в последних стараниях звучать как дворянка, а не как узница пыточной камеры, чей голос сорван долгим истошным криком. Забери меня, неважно, куда. Я не могу больше, не могу, не могу, не… Тяжелая капля, розовая от крови, сорвалась вниз и сочно впечаталась в лист бумаги, нестираемая, как сургуч. На сей раз Антуанетта не уследила. Не поймала и не сумела скрыть ту правду, что сочилась из нее вопреки всем правилам и приличиям. Больше держаться не было сил. За первой каплей полетела вторая, третья – хрустально-прозрачные, они срывались с ее ресниц прямо на письмо, едва не размывая последние фразы. Плечи молодой женщины едва заметно вздрагивали, перо чудом не ломалось в стиснутом кулаке, но на губах ее едва заметно теплилась улыбка – как первые лучи еще не взошедшего солнца на согретой ими далекой глади моря. Впервые слезы забирали с собой всю безысходность, оставляя ей облегчение и освобождение. Медальон с опиумом впервые за многие месяцы перестал быть единственным утешением и надеждой. Она стояла на краю могилы, и жизнь позвала ее к себе, прочь от этого края. И своими слезами, своей кровью и чернилами, своей воскрешенной улыбкой Антуанетта откликалась на зов.