Пламя былого

"Зачем вам это знать, зачем вам это знать, Что вы мне сниться стали? Зачем вам это знать, зачем вам это знать, О чем мои печали? Зачем вам это знать, зачем вам это знать, Что я люблю вас очень, Зачем вам это знать, зачем вам это знать, Что я не сплю все ночи... Зачем вам это знать, зачем вам это знать, Пусть остаются тайной И робкие слова, и нежные слова, И первый взгляд случайный. Я сам уже не рад, я сам уже не рад, Но сердце не обманешь - И для меня ваш взгляд, и для меня ваш взгляд, Как боль в открытой ране..." (с) М. Звездинский

Эжен Ренье редко видел сны - пожалуй, так было всю жизнь, сколько он помнил себя. Быть может, разум его слишком насыщался за день и потому особенно тщательно охранял свой ночной покой. В детстве его переполнял наивный восторг знакомства с миром, юношество принесло с собой погружение с головой в науку - со всеми ее хитросплетениями и вызывающей трепет близостью к вопросам жизни и смерти. Повзрослевший Ренье, доктор, не имевший недостатка в практике, расплачивался постоянной усталостью за свою преданность врачебному делу. На сновидения попросту не оставалось сил – и врач не сказал бы, что многое терял. Полюбоваться на людей, страдающих от постоянных ночных кошмаров, ему доводилось не раз и не два. И увы, помочь получалось не всегда: слишком разной была причина терзаний его пациентов. Нежные нервы не в меру впечатлительных особ можно было успокоить травяными настоями – и полагаться при этом не столько на целебные свойства растений, сколько на чудодейственную силу убеждения. Чем охотнее такие страдальцы верили словам врача, тем вернее воздействовало на них лекарство. Но были и малочисленные другие – и если поначалу они и уповали на что-то в приемных у докторов, то рано или поздно отчаивались окончательно: оставалась разве что исповедальня священника, тихая мольба у алтаря и надежда на заживляющие свойства времени. Ренье умел различать таких людей по дерганым жестам, по незаметной для них самих напряженности мышц, по взгляду – беспокойному или же внезапно пустеющему. Умел распознать причину, по сути всегда одну и ту же – человек видел и пережил нечто такое, чего попросту не должен был перенести на белом свете. Особенно - мирный человек, которого вдруг обдала своим жгучим дыханием и попробовала на зуб непрекращающаяся война, главенствующий хищник Нового Света. Удивляться здесь не приходилось. А вот оказать помощь – так, чтобы раз и навсегда покончить с напастью, - опытный врач к своему глубокому сожалению не умел. Оставалось искать средства хотя бы для временного облегчения и мириться с несовершенством медицинской науки. И безмолвно, слегка стыдливо радоваться своему полнейшему незнакомству с кошмарами, мигренями и бессонницей – а значит, неизменному пробуждению с ясной головой и свежими силами. Грезить же по ночам – увольте: увиденного и услышанного наяву хватало с лихвой. Так было из года в год, и сейчас Ренье затруднился бы назвать точную дату взволновавших его перемен. Но прежнего спокойствия – глубинного, не затронутого повседневными заботами и передрягами, - в нем оставалось все меньше. Оно утекало, как прозрачный мед из надтреснутого сосуда, обманчиво-медленно, сочась по капле, исчезая постепенно и безвозвратно. И даже сама эта мысль, это образное сравнение было способно лишить его покоя – слишком ярко вспыхивали в памяти медовые блики на длинных золотистых локонах в утреннем свете. Слишком живо вспоминались ясные и ласковые глаза – нежно-голубые, в тон бледных васильков, которые отчего-то так любимы медоносными пчелами… Так нельзя, тихо гудели мысли в его голове с пчелиным же упорством. Так же нельзя. Позволять себе такие грезы – только расшатать нервы и загубить душевное здоровье. Нужно как-то привыкнуть, нужно совладать с собой. Приучить себя, переучить, в конце концов, это же под силу разумному человеку! Но грезы не прекращались – причем теперь и в самом прямом и буквальном смысле. Он начал видеть сны. Он помнил их детально и тонко: каждая секунда этих видений хранилась в его душе, как хрупкие листики и лепестки высушенных цветов, заложенные гербарием между старых книжных страниц. Ночью его сердце будоражила сладкая неявь, днем же на смену недоброй тенью заступала нечистая совесть… Нет, он не мог упрекнуть себя в развратных и пошлых помыслах – пусть ему совершенно не чужда была чувственность, и возраст еще не украл у него эту сторону земной жизни. И все же, когда его сны навещала прекрасная и вожделенная женщина, эти свидания были фактически отражением их встреч наяву. В них не усмотрела бы измены и самая закоснелая пуританская мораль. Тропинки сновидений свивались в перепутье садовых дорожек или выпрямлялись приморскими набережными, выгибались арками мостов над звенящими по камням речными потоками – и по этому пути Ренье шел неспешно, ведя беседу с дамой, которая легковесно опиралась на его руку. Прогулки и разговоры, не больше – и в то же время он знал: иногда на свете не бывает большего, чем эти интонации и взгляды, это деликатное соприкосновение пальцев и нежный прощальный поцелуй, которым он притрагивался к хрупкой женской кисти. Там, во снах, они принадлежали друг другу. Там на левой руке Антуанетты не блестело золотое кольцо, и за ней самой не следовала по пятам фамилия мужа, да и мужа-то никакого не было. Там реальность была иной – такой, где Ренье не помнил ни о чем извне, словно никогда и ни с кем себя не связывал, не брал на себя обязательств и не был облечен долгом. Во грезах, при отсутствии памяти и прошлого, это могло показаться раем. Наяву же он и помыслить без содрогания не мог о том, чтобы вдруг остаться одному – боль такой потери убила бы его на месте, несомненно и наверняка. Было бы проще, окажись он героем пошлого и потасканного анекдота о муже, с годами разлюбившем жену и жаждущем ускользнуть из семейного гнезда ради объятий юной красавицы. В этой роли Ренье очутился бы не первым и не последним из рода человеческого – вот только она была для него чем-то настолько чужеродным, что и вообразить себя в ней не получалось. Он прожил с Жаклин уже двадцать с лишним лет, и ни разу за все это время их нежный утренний поцелуй не становился притворной формальностью. Он помнил и первую встречу с бойкой улыбчивой девушкой, и меткость шуток, слетавших с ее острого язычка и никогда не становившихся жестокими и обидными. Помнил свое смущение и робкие попытки ухаживать за ней, затаенную надежду и потихоньку нараставшую смелость – и первый поцелуй украдкой, и легковесный силуэт в белом платье, и сияющие глаза Жаклин у алтаря. Помнил источившую его тревогу за измученную долгими родами жену – и замершее на миг сердце в груди, стоило впервые в жизни взять на руки новорожденную дочь. И быстрый топот туфелек непоседливых девчонок, и задорный смех - и посерьезневшие взгляды маленьких Сильветт и Софи, забравшихся к нему на колени и слушающих его рассказы… Не будь всего этого – ему незачем стало бы существовать. Та искренняя, теплая любовь, которой был наполнен дом Ренье, оставалась неугасимой и безусловной. Они с Жаклин были верны друг другу, и заигрывания юной влюбленности давно уже переросли для них в ровную и прочную связь, неразрывную и здоровую. Для своих дочерей врач всегда был мягкосердечным и заботливым отцом, и ни на какие сокровища не променял бы их уважение и ласковую благодарность. Он был готов потерять что угодно, кроме своих близких - не видел разницы между тем, быть ли свободным от семьи или быть похороненным заживо. И он не знал, откуда в его сердце взялось место для иного чувства, пронзительного, щемящего душу и терзающего разум. Знал только, что от этого недолго и свихнуться – но понимание это не помогало найти выход или облегчить его тайный стыд. Репутация честного и порядочного человека давно и по праву принадлежала ему, и не была запятнана ни единым сомнительным поступком – вопрос был лишь в том, кем считать себя согрешившему в помыслах. Звать ли себя предателем, не совершив вероломства – и все же… Лгать себе уже не выходило: в Антуанетту де Кулевэн он был влюблен. Это влечение не было похоже ни на спутанные фантазии отрочества, ни на укрепленную временем привязанность к жене. Совпали обстоятельства, которые редко идут рука об руку: внезапное чувство, юное и романтически-бурное, не знающее сомнений и полумер, вспыхнуло в груди зрелого и умудренного годами человека. Пришло не ко времени, не в срок – слишком поздно. Такие страсти заставляют двадцатилетних юнцов бесстрашно разворачивать всю свою грядущую жизнь в новое русло, еще не зная, во благо или во зло пойдет им эта перемена. Они ставят на кон лишь свои мечты о будущем – а для него будущее уже свершилось, воплотилось и устоялось. Пятидесятилетнему мужчине, окруженному любящей семьей и не утратившему понятие о чести, этот запоздалый пыл не мог принести ничего кроме боли и бесплодных метаний. Художник, скульптор, музыкант или поэт нашел бы выход и в его возрасте, и даже гораздо позже, убеленный сединами и не утративший дерзкой живости взора. Недосягаемая дама стала бы для него музой – и превращалась бы в совершенство красоты, которым пронизаны его работы. Она жила бы в его строках, нотах, в масле или мраморе – небесным ангелом, античной нимфой, властной и гордой Юноной, нежной и чувственной Венерой. Без всякого постыдного шага он обрел бы ее и обладал ею – самым чистым и возвышенным образом, вложив весь жар своей влюбленности в созидание и ничего притом не разрушив. Но Ренье не был творцом – он всю жизнь учился оберегать работы иного Творца. Доктор, и только – по призванию и по умению, и этого было достаточно прежде. Теперь он искренне желал, чтобы его искусство Антуанетте никогда не пригодилось, не стало поводом ни для одной их встречи – и с болью признавал очевидное: это было не так. Поначалу еще спасал самообман. Разум отторгал смутные догадки и домыслы до последнего – защищался от страдания, которое было неизбежно и необлегчимо. Беда была в том, что игнорировать тревожные намеки ему – именно ему, - становилось невозможно. Он уже видел подобное. Не в высших слоях маленького колониального общества – в рабочих кварталах, среди ремесленников и в семьях моряков, а изредка и в зажиточных домах торговцев. Чем меньше дорожил своей репутацией глава семьи, тем более явные следы жестокости доводилось наблюдать доктору, когда тяжелая болезнь или серьезная травма заставляли женщину обнажить перед ним свое тело. Ренье никогда не был слабонервным человеком: вид распаханного клинком человеческого тела, раздробленных костей и хлещущей фонтаном крови не заставлял его потерять хладнокровную сосредоточенность. Но от вида этих кровоподтеков, воспаленных ссадин, синяков от грубо впившихся пальцев, а иногда и садистски нанесенных ожогов, его едва не начинало физически мутить. В далекой юности он долго не мог уловить смысл чужих сальных шуток о том, как при случае поучают жен – и уж тем более в страшном сне бы не представил, что подобное могло случиться в его семье. Что сам он мог бы оборвать ударом смешливую вольную речь Жаклин или заставить дочерей настороженно и запуганно приглядываться к каждому его резкому жесту, прислушиваться к малейшей смене тона. Подросшие девочки его понемногу становились тихими, застенчивыми девушками – но причиной тому была лишь неопытность и скромность, никак не страх расправы. Но за стенами уютного дома, за пределами семейного круга Ренье из года в год сталкивался с иным: немыслимым, мерзким, и – что особенно жутко было осознавать, - куда более общепринятым, чем его наивные представления о гуманности и порядочности. Изредка получалось вмешаться – хоть как-то. Авторитет врача имел определенный вес в городе, а некоторых буянов удавалось припугнуть намеком на судебное разбирательство. Окажись одна из тех несчастных женщин покалечена или убита охмелевшим мужем, Ренье стал бы свидетельствовать в суде – и со своей стороны сделал бы все, чтобы виновник не отделался легко. Доктор не сомневался в своей настойчивости и готовности действовать – и все же неимоверно страшился того дня, когда ему придется на деле доказывать свою решимость. Душу рвало осознание: будет поздно, в любом случае будет слишком поздно. Защитить жертву колец при жизни – невозможно, а посмертное возмездие еще никого не воскресило. За жизнь Антуанетты де Кулевэн он был готов в любой миг отдать свою – знал это, даже ненавидя себя за то горе, что обрушилось бы тогда на его родных. Но такого размена ему никто не предлагал – а между тем жизнь мадам, его дамы, ежедневно могла повиснуть на волоске. И все, что ему оставалось – жить с этим знанием и молиться о Божьем милосердии, поскольку на человеческое рассчитывать не приходилось. Один раз еще возможно было принять за случайность. Молодая женщина могла сломать каблук и подвернуть ногу, и оттого хромать, явно переступая с болью. Могла ненароком удариться головой или ушибить руку, а при несчастном стечении обстоятельств и рухнуть с верхней ступени лестницы. Но чета де Кулевэн жила в Бассетерре уже больше года – и если большинство знакомых этой семьи ни о чем и не догадывалось, то врачу для подобной невнимательности требовалось быть слепцом или круглым идиотом. Грациозная наездница, изящная в своих движениях и шагах, изысканная в каждом жесте, Антуанетта не сама наносила себе эти удары, сколько бы ни скрывала истину под вуалью стыдливых отговорок. Ренье же с болью во взгляде пытался притвориться, что верит ей – только ради того, чтобы не доставить обожаемой женщине еще больше страданий, не заставить ее еще острее переживать позор. Жалость лишь уязвила бы ее гордость, а настоящей помощи помимо своих врачебных умений Ренье предложить ей не мог. Что было в его силах? Надавить на губернатора? Увезти его жену с острова, бросив свою семью? Отравить или прикончить неосторожным кровопусканием Жерома де Кулевэна? Все эти горячечные злые фантазии пролетали сквозь его рассудок, не задерживаясь там – они были бесплодны и попусту травили душу, угрожая ему потерей самообладания и непоправимым исходом. Ведь пока он держал себя в руках – он по крайней мере мог быть рядом. Мог быть ей другом, доверенным и близким – со своей репутацией уважаемого семейного человека он менее всех рисковал навлечь на молодую женщину чужие фривольные подозрения и пересуды. Острый и в чем-то поэтический ум Антуанетты, ее деликатная манера общения и живой интерес едва ли не ко всему незнакомому – ко всему, что позволяло ей сбежать из настоящего дня, из собственной жизни и памяти? – все это превращало их разговоры в наслаждение не только для сердца врача, но и для его разума. Это удовольствие горчило от сотен больших и маленьких недосказанностей, и на полную откровенность мадам де Кулевэн Ренье не рассчитывал – но всеми силами давал понять: она могла рассчитывать на него самого. На любую поддержку и помощь, какая только потребуется. И пусть он был смешон в собственных глазах, пусть мог потягаться в нелепости своих рыцарских стараний с приснопамятным Алонсо Кеханой, но только ветхое и позабытое выражение «дама сердца» было достаточно чистым, чтобы верно передать его отношение к этой женщине. Для нее он был готов на все – и желал одного: чтобы она не сомневалась в этом. Доказывать свою беззаветную рыцарскую верность Ренье пришлось дважды. И если о первом случае он тщательно избегал раздумий – запоздалые метания и сожаления уже никому помочь не могли, - то второй упорно не выходил у него из мыслей. Слишком недавно. Слишком непонятно. И слишком уж странное совпадение... Вначале он и не придал значения тем едва заметным переменам, которые невольно подметил в поведении Антуанетты. В то время его куда больше тревожили опасения за ее телесное здоровье – измученная головной болью мадам объяснила ему, что по неосторожности прибиравшейся в ее будуаре служанки споткнулась о складку ковра, упала и ушибла висок. Показать доктору воспаленную ссадину – на сей раз, похоже, и в самом деле оставленную углом стола или комода, - она решилась не сразу, но в конце концов все же пожаловалась ему на головокружение и слишком медленно проходящую боль. Лекарства, которые обеспокоенный Ренье мог предложить ей, отчасти облегчили ее недомогание – хотя врач и не был уверен, что послужило причиной выздоровления: целебные снадобья или же природное здоровье молодой женщины. Антуанетта всегда оправлялась поразительно быстро - даже сломанные больше полугода назад ребра зажили бесследно, ничем не напоминая теперь о жестокой травме… Но на сей раз что-то изменилось. Не в картине болезни: как и прежде, Антуанетта стоически выдерживала мучительные ощущения и старалась не подавать виду, что оправилась еще не до конца. Ренье не мог подобрать слов для того, что же стало иным – взгляд ли, тон, манера беседы, - но чувствовал эту разницу, как далекий от мира музыки человек улавливает изменения в хорошо знакомой мелодии. Ему казалось порой, что мадам была сосредоточена и насторожена сверх обычного – а вслед за тем вдруг погружалась в мысли, которые заставляли тревогу и оживление поочередно сменяться в ее чертах. Она словно ждала каких-то неведомых новостей – к добру ли, к худу ли, неизвестно, но любой финал был желаннее этого томительного ожидания. Деликатность не позволяла Ренье расспрашивать ее: пару раз он осторожно попытался навести разговор на эту неспокойную тему, но Антуанетта столь же учтиво отступала и уклонялась от нее, и настаивать дальше было бы попросту непорядочно. И все же кое-что успокаивало Ренье и давало ему надежду на благоприятный исход этой неясной для него истории. Прежде он с возрастающим страхом видел из раза в раз, как на долю секунды в голубых глазах дамы вдруг застывало выражение обреченности, отчаяния, и взгляд ее мертвел – чтобы в следующий миг покориться ее королевскому самообладанию и вновь стать спокойным и невозмутимым. И чем чаще такое случалось, тем яростнее врач проклинал себя за слабость духа, за совершенную полтора месяца назад оплошность, о которой боялся теперь задумываться. Но с недавних пор, - быть может, одновременно с прочими таинственными переменами, - эти жуткие мгновения сошли на нет. Антуанетта бывала напряженной, как натянутая струна, отстраненной или задумчивой не в меру, но та чудовищная безжизненность и опустошенность больше не касалась ее и не проступала в ней. Что-то оживило ее – глотком пресной воды под палящим солнцем, отсветом костра в непроглядной ночной мгле. И хотя Ренье сгорал от стыда за собственную неспособность помочь любимой женщине, это не умаляло его искренней радости от мысли, что хоть откуда-то помощь все же пришла. Не будь это так, он не счел бы себя вправе завести с Антуанеттой разговор, что состоялся вскоре между ними. Не допускал бы и мысли о своем отъезде из Бассетерре – оставить ее в прежнем состоянии хоть на несколько дней врач бы не решился. Одиночество могло оказаться опаснейшей ловушкой для ее души – слуги были не в счет, муж ее мог лишь усугубить положение, и присутствие Ренье в городе было необходимо. Теперь, однако, к нему возвращалось смутное, - не то обнадежившее, не то опечалившее его, - понимание, что без него все-таки могут обойтись. - Любезная Жаклин упоминала о несчастье с ее родными на Гваделупе, когда мне довелось встретить ее перед мессой, - ясные глаза мадам де Кулевэн глядели серьезно и сочувственно, под стать мягкому обеспокоенному тону. – И мои молитвы были устремлены к ее семье, но судя по вашим словам, здесь гораздо нужнее земная помощь? - На беду, это именно так, мадам, - вздохнул Ренье, невольно щурясь от пробившегося сквозь листву солнца, лучом-кисточкой мазнувшего его по глазам своей янтарной акварелью. – Слава Богу, им было куда перебраться после пожара в их доме, и покидать Сен-Франсуа им не потребуется. И все же тетушка Жаклин в своем последнем письме буквально умоляет ее приехать и остаться с ними на первое время. Они попросту не справляются – дядя Жаклин пострадал от ожогов и пока что вынужден оставаться в постели, а ведь им нужно новый дом хоть как-то обустраивать, и вдобавок четверо детей… - Ваша жена твердо намерена ехать, я полагаю? Она не тот человек, который способен отмахнуться от мольбы о помощи, - Антуанетта слегка улыбнулась, и как бы ни был встревожен Ренье, в эту секунду и он не смог сдержаться от теплой улыбки. От гордости за Жаклин – это было справедливо, - и от постыдной, потаенной нежности к другой… - Ее отъезд – дело уже решенное, и вопрос лишь в том, ехать ли мне вместе с ней. Сейчас, кажется, не случится беды, если я покину город на несколько недель… ведь в Бассетерре практикует еще хотя бы один молодой врач, на которого горожане могут полагаться, - доктор слегка развел руками, словно сам не был уверен в собственных рассуждениях и ждал подтверждения от собеседницы. Перейдя к сути дела, он был взволнован, с трудом не выдавая охвативших его колебаний. Он знал: как бы отчаянно Антуанетта ни нуждалась в его присутствии и поддержке, она не попросит его напрямую. Не скажет ни единого слова в ущерб интересам его семьи – здесь возможно только подмечать ее невольные жесты или смену тона, что угодно, что выдаст ее истинные чувства. - С началом войны, конечно, нельзя предсказать, где и когда понадобится как можно больше врачей, - продолжил он, сворачивая вместе со спутницей на одну из тенистых тропинок пышного сада, под сень разросшихся акаций. Золотистые кисти соцветий чуть заметно покачивались над ними, и в такт им подрагивали от неспешных шагов локоны Антуанетты, ниспадавшие на ее изящные плечи из-под широкополой шляпы. И нежное лицо ее казалось обрамленным мягким невесомым сиянием - и эти секунды пронзительной и гармоничной красоты Ренье выхватывал из временного потока, чтобы тихо сберечь в своей памяти. Возвратиться к прежней мысли было непросто, но Антуанетта выжидающе молчала, и ему не оставалось иного выхода, кроме как продолжать. – Но Мари-Галанте мал, и может интересовать кого-то разве что в качестве источника припасов или базы для последующего броска на Гваделупу. Не думаю, что здесь стрясется нечто, из-за чего о моем отъезде будут жалеть… - Когда я услышала о том, что война объявлена… видит Бог, я так надеялась, что до этого все же не дойдет, - молодая женщина едва заметно вздрогнула, словно к ее коже внезапно прикоснулись обломком льда. – В этих краях никогда не бывает спокойно, я понимала, но теперь и вовсе неизвестно, чего стоит ждать… И если вам небезразлично мое мнение, то в таких обстоятельствах вам не стоит разлучаться с семьей. Мудрее всего будет вам ехать вместе с мадам Ренье и вашими дочерями. Девочки порадуются встрече с родными, Жаклин сможет помочь им, а вы рядом с близкими не будете терзаться тревогой. Вы согласитесь со мной в этом, Эжен? - С этим сложно не согласиться, - чуть помедлив, отозвался доктор, и напряженные плечи его немного распрямились от невысказанного облегчения. Он был подобен камертону, ловившему тончайшие колебания нот в голосе спутницы, и сейчас был почти уверен: его отъезд не причинит ей терзаний. Напротив, ему почудилось, что Антуанетта была обрадована этой новостью, словно и ее только что покинула неведомая ему тревога. В чем была причина, он судить не мог – на ум не приходило ни зацепки, ни догадки. - Единственное, о чем я стану беспокоиться в таком случае – это о вас и вашем благополучии, - Ренье мягко улыбнулся, замедлив шаг, безмолвно предлагая даме немного растянуть променад. – Искренне надеюсь, что ваше здоровье не подвергнется никаким испытаниям, иначе я никогда не прощу себе, что не был к вашим услугам в нужный час. - Вы так мало доверяете своему юному коллеге? – негромко рассмеялась Антуанетта в шутливом удивлении, заставив врача откликнуться столь же несерьезной покаянной гримасой. – Тогда ради вашего покоя обещаю поберечь себя втройне, месье доктор. Зато так я буду спокойна за вас и вашу семью. Сен-Франсуа куда больше, чем наш Бассетерре: он лучше укреплен и защищен от… превратностей войны. Там вы все будете в безопасности, в то время как здесь… мы ведь не застрахованы от несчастий, и если в городе будет сражение, то произойти может всякое. Вы мирный человек, вас такие вещи не должны коснуться, но… по слепой случайности могут пострадать не только солдаты. Да, речь не о бандитских налетах, но ядра порой долетают до улиц, пули рикошетят, и в результате гибнут безоружные... Мне страшно было бы думать, что вы могли уехать на Гваделупу, но остались здесь в военное время. - Безоружные действительно гибнут, и порой далеко не по случайности, - поморщился Ренье, но осекся, не желая уводить беседу в это малопривлекательное русло. Прожив на свете вдвое дольше, чем его очаровательная собеседница, он не считал разницу между пиратскими рейдами и официальными баталиями сколь-нибудь серьезной – но мадам де Кулевэн Господь пока что миловал от горечи этого осознания. И меньше всего он хотел бы разжечь ее старые страхи, из-за которых уже был вынужден пойти на преступление – если не перед законом, то перед собственной совестью… - Антуанетта, я прошу вас как друг и настоятельно рекомендую как врач: избавьтесь от этих мыслей, - веско сказал он, стараясь в то же время не звучать строго. – Право же, мне это не нравится. Да, война с Испанией – тревожное и прискорбное известие, но это же не повод вам возвращаться к той злосчастной навязчивой идее… С Бассетерре ничего не случится: город слишком мал, а форт достаточно мощен, и такая игра попросту не стоит свеч. Ни пиратам, ни испанцам здесь делать нечего. Я исполнил вашу просьбу лишь для того, чтобы окончательно утихомирить ваши опасения, и вы дали мне твердое обещание ни в коем случае не пользоваться ее плодами без крайней нужды. Не заставляйте меня бояться и жалеть о том, что я пошел вам навстречу. Вы же знаете, как драгоценны вы для… всех нас, - сдавленно договорил он, оборвав свою речь и отведя глаза. Вновь взглянуть на Антуанетту он смог, лишь когда ощутил осторожное, ненавязчивое касание теплых пальцев к своей прохладной от волнения ладони. - Я сдержу свое обещание, Эжен, не тревожьтесь о том, - Антуанетта смотрела на него прямо, открыто, с какой-то новой и странной твердостью. – Но обещайте и вы, друг мой, что не станете откладывать поездку. Что как можно скорее покончите с делами и увезете Жаклин и девочек на Гваделупу. И молю, не спрашивайте больше ничего, я не буду знать, что вам ответить. Считайте это моим капризом или суеверным страхом, чем угодно – только уезжайте. И простите меня за то, что впредь мы с вами на эту тему говорить не станем. Оглядываясь на тот день и час, он вновь видел себя в акациевом саду – растерянного, ошеломленного и не находящего никаких объяснений ее словам. Что сказать и как реагировать – он не понимал, а запрет на дальнейшие вопросы нарушить не смог. Власть этой женщины над его сердцем простиралась далеко – слишком далеко, чтобы рассудок возобладал над нею. И Ренье второй раз сделал то, в верности чего отнюдь не был убежден: он подчинился ей. Так беспрекословно, как был бы послушен паладин, услышавший во сне зов Девы Марии – и позабывший все иные дороги, кроме пути на Иерусалим. Жаклин не скрывала своего облегчения, а дочери Ренье – своей радости от совместной поездки. Покончить с делами в городе им удалось на удивление быстро, за их домом обещала приглядеть соседская экономка, а корабли, заходившие в гавань Бассетерре, чаще всего крейсировали между Доминикой и Гваделупой – и добраться до Сен-Франсуа было немногим сложнее, чем преодолеть сухопутную дорогу до Ле Карм. Через несколько часов после отплытия берег Гваделупы уже виднелся вдали дымчатой полосой – и вечером того же дня якорь со скрежетом тяжелой неповоротливой цепи ушел на глубину вблизи оживленного и превосходно оснащенного порта. Все идет превосходно, повторял себе врач, с каждым часом находя тому все больше подтверждений – разместившись с семьей на новом месте, смущенно обнимая родных Жаклин, осматривая ее идущего на поправку дядю и давая тому самый обнадеживающий прогноз. Все просто замечательно. Божьей милостью все складывается так, что лучше и не представить. Все настолько чудесно, месье доктор, что вам и помешаться недолго – так отчаянно вы себя в этом убеждаете… Каждый вечер он уходил на мол – размять ноги, выкурить трубку и хоть немного совладать с душераздирающим беспокойством, репейной занозой засевшим в груди. Медленно шагал по неровному булыжнику, слушал плеск волн и нестройный гомон подвыпивших моряков с торговых судов – те порой затягивали песню, невпопад и вразнобой, и все же их живые голоса отчего-то успокаивали его. С потерянным видом Ренье стоял у самой кромки воды, изредка поглядывая на городские огни, на темные очертания вставших на рейде кораблей. Перед его глазами медленно проплывали рыжие всполохи фонарей на носах рыбацких лодок, уходивших на ночной лов. Здесь было оживленно и в то же время так мирно – и не хотелось уходить. Впервые за всю его долгую жизнь ему настолько тяжело давалось возвращение домой – в тихую спальню, в постель, где его навещали сны. Он не помнил их целиком – лишь отрывки, фрагменты, но и этого хватало, чтобы поутру голова его была тяжела, а на душу ложился еще более весомый груз. Что-то про кровь, багровую кровь на ее нежных пальцах. Дикие крики, беззвучные слезы. Темнота. «Зачем вы уехали, доктор?» Пустой стеклянный пузырек в полуразжавшейся окоченелой ладони – в ее бледной ладони… вот след от сорванного обручального кольца, вот валяется рядом пробка… вам здесь верили, доктор, зачем же вы уехали, зачем? Зачем вы дали яд своей любимой, доктор? Кого вы отправили в могилу, доктор? И кому вы после этой гибели сможете посмотреть в глаза? Он был рад, что перед ним море – не озеро. Не гладь, а пенистая зыбь, темно-синяя, напоенная индиговыми тонами позднего вечера. И хотя бы своему отражению в глаза смотреть Ренье не приходилось. Так все же - зачем, достопочтенный доктор? Вы в самом деле поверили ее словам? Будем честны: вы поверили. Только не полубредовым речам о пиратах – иному, куда более страшному откровению. Она сказала: есть грань, после которой она любой ценой себя убьет, а от вас зависит только ее надежда на быстрый и безболезненный конец. И это была та правда, в которой сомнений нет. Вы же знаете, что если она оборвет свою жизнь, то вы до самого смертного часа будете вспоминать эту склянку с опиумом – и жалеть, что не проглотили ее сами? Вы же знаете, что если отчаяние пересилит в ее душе ангельскую доброту, если она передумает и вольет отраву не себе, а своему мучителю – вы защитите ее любой ценой, взяв на душу грех и рискуя сунуть голову в петлю? Скроете причину смерти полковника, поклянетесь на Библии, если понадобится – и даже перед суровым лицом апостола Петра не раскаетесь в содеянном? Вы все это знаете, но не можете ответить себе на главный вопрос – отчего она велела вам покинуть Бассетерре. И лишь теперь понимаете, что она добровольно лишилась своего единственного защитника – тем самым защитив вас… - От чего? – хрипло вырвалось у него, когда соленый порыв ветра фыркнул ему в лицо, на мгновение прерывая его болезненный и беззвучный разговор с самим собой. Волны неуемно плескались впереди, то и дело обдавая брызгами его ноги: он их не замечал. – Господи, да что же это, что она ожидает?.. Ядра порой долетают до улиц. Пули рикошетят. И в результате гибнут безоружные... Она же не притворялась в тот миг. Она действительно этого боится. Просто страх перед войной, просто тревоги неопытной, тонко чувствующей женщины… А если все так просто – отчего же вы волосы на голове рвете, месье врач? - Ч-черт, будь оно неладно… - Ренье тихо зашипел, осознав, что в приступе профессорской задумчивости не только запустил пальцы в шевелюру, взъерошенную ночным бризом, но и нервно вцепился в нее до боли. Быстрыми и резкими движениями ладони он попытался вернуть своей прическе привычную строгую аккуратность, но тут же понял всю бесплодность своих усилий – и махнул рукой. В буквальном смысле, ощущая сопротивление воздуха, слыша слабый свист от рассекающей пустоту ткани рукава – и заставляя себя вернуться из пучины раздумий в собственное тело, в настоящий момент. Туда где можно действовать, а не маяться попусту вопросами, на которые нет ответа ни в его голове, ни в Сен-Франсуа, ни на всем просторе Гваделупы. Вы знаете, где искать этот ответ. Вы прекрасно знаете, что должны делать. Жаклин и девочкам будет здесь хорошо с родными. И вам будет спокойно за них, пока они в Сен-Франсуа. Причин для вашего возвращения можно придумать уйму – а можно и честно сказать Жаклин, что вам тревожно за жизнь пациентки. Вам посчастливилось быть мужем той редкой и бесценной женщины, которая действительно вас поймет. Не станет допрашивать или сомневаться – просто поможет собраться в дорогу и будет молиться, чтобы все святые оберегали вас в пути. Время идет, доктор. Не теряйте его попусту. - Я еду, - прошептал он, позволяя ветру подхватить его слова и развеять над черными переливами разгулявшихся волн. - Только дождитесь, слышите… дождитесь, Бога ради, я еду! И если вы не покидаете мои сны – так услышьте меня в своих! Не спешите – с чем бы там ни было, - не торопитесь, не заставляйте меня так дорого платить за одну лишь жестокую ошибку! Я делал все, как вы велели, лишь ради того, чтобы уберечь вас, Антуанетта. И я не переживу знания, что тем самым я вас погубил… Недвижный силуэт мужчины на краю мола был почти неразличим в вечернем сумраке. И только в следующую секунду он перестал походить на бессильный ночной призрак – стряхнув свое оцепенение, развернувшись и быстрым шагом ринувшись обратно к пристани, с шорохом камешков под ногами и стуком каблуков по мостовой вновь воплощаясь из фантома в самое живое из земных созданий: то был человек действующий.