Опаленное сердце на клочки разметало, Шепчет внутренний голос - поспеши, торопись! Торопись перепутать, где лево, где право, Торопись перепутать, где смерть, а где жизнь. Убиваешь за веру, убиваешь за правду, За разбитые замки, за пустые глаза, Но ты не бог и не знаешь справедливого завтра, Ты не бог и не сможешь повернуть всё назад. (с) Ясвена
Мерное покачивание корпуса корабля было чем-то полузабытым, непривычным. Путь из Старого Света на Мари-Галанте почти не оставил Антуанетте ярких воспоминаний – слишком сложно было отрешиться от причин этого вояжа. От мучительного осознания, что отправлялась она не в путешествие, но в ссылку – и почти не имела надежды еще раз проскакать верхом по знакомым с детства лесным тропинкам, увидеть издалека стаю птиц, взлетевшую с крыши отцовской усадьбы, а потом направить коня шагом по тисовой аллее прямо к невысокому особняку, всегда приветливо ожидавшему ее. Пока хоть кто-то в доме де Форе был жив – ее там ждали… Она была совершенно разбита во время того плавания, но лишь душевно, а не телесно. Ее миновали те страдания чисто физического свойства, что нередко одолевают на море человека сухопутного – в то время как две соотечественницы, составлявшие ей компанию в рейсе, то и дело нуждались в ее сочувствии, нюхательной соли и поддерживающих руках камеристок. Теперь же, второй раз в жизни взойдя на борт корабля, Антуанетта не испытывала ни сердечной боли, ни тоски. Губернаторский особняк никогда не был ей домом, а старые слуги – единственные, кто был к ней добр под ненавистной крышей, - остались невредимы и в безопасности. Уходили в небытие любые сомнения и ночные страхи: она не оборачивалась на покинутый берег, не устремляла свои мысли к берегу новому и неведомому. Сейчас довольно было настоящего: ей принадлежали ночь и море. Ветер за открытым окном посвежел, пробираясь в каюту мягким потоком. Льнул к ее полуобнаженным плечам, невесомо гладил распущенные волосы, теперь уже расчесанные, превращенные из гривы менады в шелковые волны нереиды. Нереидой она сейчас и ощущала себя – отпущенной из свиты милостивой Амфитриты, свободной от всего, что есть на твердой земле. Ничто ее не держало и не сковывало – впервые за столько лет, сколько она подчас и не надеялась прожить. И то единственное звено, что еще осталось от прежних ее цепей, лишь по случайности напомнило ей о своем существовании. Возвратив на столешницу эбеновый гребень, Антуанетта невольно дотронулась тыльной стороной ладони до стеклянного графина с водой – и тихий звон привлек ее внимание. Слабо лязгнул о прозрачный сосуд ободок золотого кольца – столь же привычный, сколь и ненавистный, словно проклятьем припаянный к ее пальцу. - Нужно было на острове!.. – с досады она хлопнула открытой ладонью по широкому подлокотнику кресла, но затем легким и быстрым движением вскочила на ноги. Силы не просто возвратились к ней: казалось, она могла бы протанцевать всю эту ночь на балу - сияющая, летящая, как шестнадцатилетняя мадемуазель де Форе, что впервые вышла в свет. Антуанетта пронеслась через каюту, прильнула к распахнутой раме, за которой на чернеющих внизу волнах вспыхивали и таяли блики корабельного света. Сорвала кольцо с левой руки, даже не поморщившись от того, что расцарапала кожу неосторожным рывком, и зажала его в кулаке крепко-крепко, до боли от врезавшегося в ладонь металла. - Donc voilà ma rançon! Откупаюсь! – Антуанетта размахнулась, и обручальное кольцо тонко просвистело в воздухе, сверкнуло и погасло в темноте. За шумом волн и крепчавшего ветра не было слышно всплеска, с которым ушла на морское дно единственная золотая драгоценность, что оставалась на ней и могла быть обращена в деньги в черный час. – Возьмите и дайте жить! Дышать мне дайте!.. Она не знала точно, кому взмолилась – небесным силам или иным, неназываемым. С той же решимостью кто-то мог нести свои украшения в храм на ризу византийской иконы, но то было жертвование – Антуанетта же чувствовала одно только освобождение. Розовеющий на бледной ладони отпечаток круга был последним клеймом в ее жизни и уже таял, чтобы не возвратиться никогда. Не придется обрывать свою жизнь или ждать, когда очередной запой мужа завершится ее похоронами. Не нужно вспоминать ни о репутации, ни о фамилии, ни о благопристойном облике губернаторской семьи в глазах горожан. И любовь свою она вольна подарить – только она и вольна, единственным и самым искренним из даров. И больше нет ничего – в ночи не различить ни неба, ни земли, и нигде я не стану искать иного приюта. Пока я нужна тебе – я жива, вот все, что мне известно. Иди же ко мне, дай поверить, что все бывает иначе, что и я могу быть счастлива! За переборкой уже стихла бурная испанская речь и шумный застольный смех: воцарилась тишина. Все говорило о том, что Жуан скоро придет. Антуанетте слышались шаги из-за двери, но сказать наверняка она не могла: корабль был полон негромких шорохов и древесного поскрипывания, столь же неотъемлемых от его движения, как и дыхание от человеческой жизни. Позади на массивном резном столе остался ключ от капитанской каюты – и Антуанетте было спокойно, как если бы она ощущала вес и прохладу металла в собственных пальцах. Сегодня она, похищенная и увлекаемая «Эстремадурой» в океан, перестала быть пленницей. Тихо заскрежетал в замочной скважине второй ключ, отрывая ее от размышлений. Обернувшись, Антуанетта бросила лукавый взгляд на дверь, ожидая появления Жуана в прямоугольнике теплого приглушенного света от многочисленных свечей. Замок едва слышно щелкнул и был теперь незаперт – однако, в соседней каюте что-то происходило, и это заставляло капитана медлить. Антуанетта узнала его голос, расслышав недовольный окрик на испанском – в ответ ему зазвучало какое-то бормотание, которое ей не удалось разобрать толком. Этот второй человек – пьян? Болен? - ¡Vaya a la cama! – кем бы ни был собеседник Жуана, тот явно желал выставить его без церемоний. Все так же неразборчиво загудел, спотыкаясь, этот незваный неизвестный, и Антуанетта уже была готова помянуть его недобрым словом, когда раздался новый резкий звук. То был глухой удар, смешавшийся с каким-то странным плеском, и долей мгновения позже – с шумом падения чего-то увесистого. От неожиданности Антуанетта вздрогнула, охваченная внезапным приливом тревоги – быть может, не столько от услышанного, сколько из-за воцарившейся вслед за тем гробовой тишины. Этот захмелевший господин упал? Лежит там без чувств… но нет, Жуан позвал бы слуг. Глупость какая! Неужели мне до конца жизни будут мерещиться какие-то жуткие пропойцы, сколько бы миль не было между мной и Бассетерре?! Это просто дверь стукнула о косяк. Мне показалось Бог знает что, а на деле – всего-навсего убрался из соседней каюты подгулявший офицер. Может, в переборку врезался плечом, вот и зашумело. А плескалось – где-то за бортом… Но он же ушел. Он уже не там, верно? Почему медлит Жуан?.. Антуанетта чувствовала, как волнение теснит ей грудь, безотчетное, несвоевременное, но почему-то неотступное. Оно было последним, что ей хотелось бы ощущать в эту ночь, первую ночь обретенной свободы и долгожданного счастья. Оно злило и мучило, и Антуанетта не желала терпеть ни секунды дольше – и вопреки своему беспокойству вскинула голову, расправила плечи и порывисто шагнула к двери. Жуан ясно дал ей понять: она не взаперти и вольна покинуть свое убежище, если это потребуется. А сейчас – требовалось, остро, немедленно. - Жуан! Жуан, где же ты? Что ты там делаешь? Я жду тебя, Жуан! Дверь поддалась легко, без сопротивления. Приоткрыв ее, Антуанетта остановилась на пороге просторной кают-компании. В первый миг ей показалось, что Жуан склонился у переборки – их разделял накрытый стол с горящим за стеклом огоньком лампы, и нельзя было разглядеть ни лица испанца, ни того, что привлекло его внимание на полу. Ей были видны лишь черные локоны да отделанная серебряной вышивкой серая ткань камзола – должно быть, капитан не только избавился от кирасы, но и успел переодеться, иначе… - Жуан! Ты слышишь меня, Жуан? Стоявший на коленях мужчина поднялся на ноги слитным пружинистым движением. На его лицо упал отсвет огней покачивавшейся под потолком люстры, и Антуанетта едва подавила вскрик, отпрянув назад и прижав ладонь к тонкому шелку на груди. Перед ней оказался незнакомец – должно быть, одного возраста с Жуаном, но в остальном ничуть не схожий с ним. Черты его были суровы, и оттого казались резкими, неестественно-яркие на смуглом лице синие глаза смотрели холодно и жёстко. Чужак не сводил с Антуанетты взгляда, пристального и пронзительного, и она чувствовала себя так, словно босая ступила на ледяную корку наста – прямиком с согретого солнцем прибрежного песка. - Кто вы такой? – она старалась, чтобы голос ее звучал требовательно и не выдал охватившей ее жути. – Где дон Жуан де ла Фуэнте? Незнакомец не тронулся с места, все так же всматриваясь в нее ледяными глазами. Губы его сжались в линию, и от всей его неподвижной фигуры веяло угрозой – скрытой, неявной, и оттого еще более пугающей. - Вы мадам де Кулевэн? – спросил он сдержанно и сухо. Произнесенные по-французски слова царапнули слух резким акцентом. - Да, конечно, - Антуанетта кивнула, впиваясь пальцами в шелковую складку на платье. – Кто вы такой? Почему вы допрашиваете меня? – ответа не последовало, и она топнула ногой, пытаясь пересилить цепенящий страх. – Где дон Жуан?! Неизвестный молчал. Выражение его горбоносого лица с трудом поддавалось описанию: оно могло показаться бесстрастным, не будь оно столь неестественно застывшим. Не то презрительная, не то горькая усмешка вдруг скривила его рот, цепенящий взгляд скользнул прочь от Антуанетты – мельком, куда-то вниз, на пышный восточный ковер, бахромчатый угол которого виднелся из-за края стола. - Месье, ответьте! Я требую! То было вовсе не требование – мольба. Антуанетта сама слышала предательскую дрожь в собственном голосе, и не получив ответа, усилием воли заставила себя шагнуть вперед – дважды, трижды, пока не замерла на полувдохе, с широко распахнутыми глазами. Не видела больше ни каюты, ни чужака, ни каймы расшитой скатерти, ниспадавшей со столешницы – только то, что с кошмарной ясностью открылось за этой завесой. Недвижное лицо лежащего навзничь Жуана - смертельно-бледное, с закрытыми глазами. Со слипшимися от крови прядями волос на лбу, с алыми струйками, бегущими по вискам. С тонким багровым ореолом, въедающимся в мягкий ворс ковра, как в бежевый песок… - Путь истины – кратчайший путь, - словно в страшном сне, раздался холодный безучастный голос незнакомца. – Ваши глаза, мадам, поведают вам эту истину вернее меня. Втянуть воздух в легкие она еще сумела – тихо. А наружу его вытолкнул раздирающий, нечеловеческий крик. Блестящие начищенные приборы полетели со стола, жалобно звякнув при падении. Антуанетта смела их, не осознавая того: ладонь ее до побеления вцепилась в рукоять ножа. Ошеломленное лицо неподвижного чужака оказалось вдруг совсем близко: обратившаяся фурией женщина одним прыжком пересекла расстояние между ними, размахнулась изо всех сил, не зная, куда придется замах. Не зная ничего в тот миг: испепеляющая буря в ней имела так мало от мысли, как мало было от слов в ее безумном вопле. Ударила она не целясь – лишённая всего, потерявшая себя, ту, что ни разу ни на кого не подняла руки. - Дьявол! – мужчина отшатнулся, и лишь благодаря этому лезвие не вонзилось ему в грудь, а пропороло рукав и глубоко вошло в плечо. Брызнула кровь – чужая, впервые в жизни кровь была чужая, - и пальцы Антуанетты разжались, а в следующий миг рука ее оказалась в железных тисках. Незнакомец держал ее стальным хватом, гримаса боли и ярости исказила его черты – диким контрастом с помертвевшей маской на лице поверженного Жуана. - Убийца! Убийца! Вы чудовище, монстр! – Антуанетта вырывалась, как помешанная, срывая голос исступленным криком. – Вы убили его! Убили моего Жуана! Вы ответите за это, мерзавец! Случайно ударив локтем в раненое плечо противника, она заставила того ослабить хватку и выкрутилась, пока острая боль отвлекла его на мгновение. Незнакомец быстрым движением выдернул нож из раны, забросил его в дальний угол каюты – Антуанетта почти успела отпереть дверь в коридор, когда сильные руки грубо рванули ее назад. - На помощь! Тревога! Кто-нибудь, ради Бога, сюда! – Антуанетта забилась, чувствуя, как ключ вырывают из ее ладони, и бешено сопротивляясь. Не сумев лягнуть схватившего ее чужака, она несколько раз ударила каблуком в переборку и в предательски закрытую дверь. – Помогите! Умоляю, помогите! - Поупражняйте лёгкие, моя прелесть, - оскалился незнакомец ей в лицо. Выкрутив ей кисть, он завладел ключом и отшвырнул ее от себя, преграждая путь к двери. Спрятать ключ в карман он успел прежде, чем Антуанетта вновь налетела на него, безоружная, бессильно пытаясь прорваться к выходу. - Не уйметесь? – мужчина встряхнул ее за плечи, без труда удержав снова. Крепкие руки его отличались мощью и бесцеремонностью военного: женщину, не испытавшую на себе гораздо худшее, они заставили бы утихомириться мгновенно. – Ничего, покричите, вам это на пользу, а мне не причинит вреда. Полагаете, вас кто-то здесь пожелает спасать? Нет. Единственный, кто когда-либо желал спасать Антуанетту, лежал без движения в собственной крови и подтеках вина из откатившейся в сторону амфоры. И поэтому, стоило только вспыхнуть лихорадочному осознанию, закричала она совсем иное: - ¡Muerte! ¡El capitán está muerto! – она звала, что было силы, не обращая внимания на саднящую боль в гортани. – Капитан убит! ¡Él mató al capitán! Последняя испанская фраза, отчаянным усилием воскрешенная в памяти, оборвалась хрипом вместо звонкого выкрика. Незнакомец резко притянул к себе Антуанетту, обхватив поперек груди, и сжал так, что вновь набрать воздуха в легкие она не смогла. Боль от такого захвата была ничтожна в сравнении со стиснувшими горло руками или ударом под дых, – ей ли не знать, - убийца отчего-то ее щадил. Но судорожно хватая ртом воздух, едва-едва ухитряясь неглубоко вдохнуть, она была лишена возможности кричать. - Он еще жив, - глухо и быстро проговорил мужчина, обдав ее шею горячим дыханием. От него пахло вином: не омерзительным перегаром, а только что выпитой малагой, и вместе с тем речь его была отчетлива, без следа пьяной спутанности. – Но будет мертв, если продолжите вопить. Я не опущусь до расправы над женщиной, но закричите снова – и я выброшу его за борт. Ясно вам? Он отпустил Антуанетту, с силой отстраняя ее от себя, и та закашлялась, тяжело опираясь о переборку и пытаясь отдышаться. Каюта кружилась перед ее глазами, слова незнакомца набатом отдавались в стремительно прояснившемся разуме. В следующий миг она уже рухнула на колени, не обращая внимания на боль от удара о сосновый настил – благо, смягченного плотным мягким ворсом персидского ковра. Ее пальцы сжимали теплую руку Жуана, пытаясь нащупать биение жизни. Склонившись к недвижному испанцу, лицом к лицу, Антуанетта застыла, надеясь и страшась поверить услышанному – и сдавленно всхлипнула, ощутив слабое касание тепла на своих губах. - Дышит! Боже, Боже! – слезы обжигали ее похолодевшие от страха щеки и падали, бессильные пробудить оглушенного Жуана. – Сколько крови… что же вы наделали, за что?!.. - Уж не ради подобной драгоценной добычи, можете быть спокойны, - жестко усмехнулся синеглазый. Он так и остался у двери, зажимая ладонью раненое плечо. На светло-серой ткани его рукава расползалось густо-вишневое пятно, пальцы были перепачканы кровью. – Вы, должно быть, считаете меня одним из соратников дона Жуана, и это очень далеко от истины. Я на «Эстремадуре» оказался случайным гостем. Обманутый, как и все остальные, разыгранной вами комедией, поверив, что вы доставлены на борт этого корабля силой, и считая вас несчастной жертвой распутника и сластолюбца, я проникся глубоким сочувствием к вам и решил спасти вас от уготованной вам страшной участи. А теперь, - добавил он с едкой горечью, - я вижу, что вас вовсе не следовало спасать, что я покарал вас не меньше, чем его. Вот что происходит, когда человек присваивает себе роль провидения. - Нужно врача… я не умею, не знаю, как ему помочь! Позовите корабельного доктора, ради всего святого! - И не подумаю этого делать. Глупый шаг, который лишь навредит нам обоим, а ему притом не поможет, - покачал головой незнакомец. Антуанетта резко отвернулась от него, смаргивая слезы с ресниц. Дотянулась до края стола, прихватив кончиками пальцев чистую льняную салфетку, и теперь держала голову Жуана на своих коленях, пытаясь остановить кровотечение. Лоб испанца был рассечен ударом тяжелого кувшина, кровь сочилась обильно, пятная измятую шелковую юбку. – Я и сам некоторым образом врач, мадам, и могу об этом судить. Ничего существеннее вашей неумелой помощи ему не предложил бы и самый гениальный медик. - Врач? Вы? Вы подлый убийца! Бандит, бьющий исподтишка! – Антуанетта не кричала из страха за Жуана, но лицо ее было искажено ненавистью, которая звенела и в приглушенном голосе. – Вас приняли здесь как гостя, и у вас не дрогнула рука убивать хозяина?! - Череп я ему, по всей видимости, не проломил. Крови много, но раны на лице всегда кровоточат сильно. Если ему повезет, он придет в себя. Если же пострадал мозг, ни один доктор ничего для него уже не сделает. Поэтому ведите себя тихо, если не желаете навлечь беду, - незнакомец поднял окровавленный нож, и Антуанетта вздрогнула, склоняясь еще ниже в бессильной попытке закрыть собой Жуана. Синеглазый вновь криво улыбнулся, словно намеревался добавить что-то издевательски-едкое, но промолчал. Отточенным лезвием он принялся осторожно вспарывать плотный рукав своего камзола, обнажая руку до раненого места. - Я не стану кричать, если вы не тронете его, клянусь… - Антуанетта перевела дыхание, стараясь взять себя в руки. Рыдания и подступающая паника не смогли бы защитить Жуана. – Но кто-то все равно придет, месье разбойник. Не сейчас, так к утру, но они придут, вы это понимаете? И вам несдобровать. - Безусловно. Поэтому ни мне, ни вам не стоит дожидаться этого часа, - разрезав и льняной рукав рубашки на полосы, незнакомец отложил нож и принялся перетягивать рану. Действовал он спокойно и умело, пусть ему и было очевидно сложно орудовать одной рукой. Было заметно, что он старается хотя бы краем глаза держать в поле зрения напавшую на него женщину, не намереваясь больше позволить ей застать себя врасплох. – Вы покинете «Эстремадуру» вместе со мной, пока еще можете, и вернетесь в Бассетерре. Считайте это милостью небес, сударыня. - Как вы смеете говорить о милости небес, вы, сатана? – кулаки Антуанетты стиснулись бы, не будь ее ладони заняты импровизированным компрессом. Кровь уже не заливала Жуану глаза, но размазанные следы ее темнели и запекались, превращая красивое лицо в пугающую личину. – Вы едва не лишили его жизни, и мою жизнь пытались разбить! И у вас хватает наглости издеваться и мучить меня? - Я не гублю и не мучаю вас, мадам. Напротив, я все еще намерен вас спасти, хотя признаться, не уверен, что вы этого заслуживаете, - холодно и жестко отчеканил неизвестный. – Вернувшись на Мари-Галанте, вы окажетесь в безопасности. Ваш супруг будет считать, как и все остальные, что вы были похищены против вашей воли. Это, между прочим, необходимо и для его душевного покоя. Он нежно примет страдалицу-супругу в свои объятия, радуясь, что кончились его терзания, и постарается вознаградить вас за все муки, которые вы, как будет думать этот бедняга, претерпели. - Нежные объятия моего супруга? О Боже! – Антуанетта к своему ужасу поняла, что из груди ее рвется истерический смех, пронзительный хохот помешанной. – Если бы он хоть сколько-нибудь был нежен ко мне, хоть к одному живому существу на свете! Если бы вы на себе испытали хоть минуту подобной нежности! Тупое, грубое, бездушное животное… нет, хуже того, ни одно животное не бывает столь жестоко, чтобы терзать годами и все никак не добить! За этого человека меня выдали замуж! Он обесчещен, он промотал все свое состояние вместе с моим приданым, был вынужден принять пост здесь, в глуши, скрываясь от кредиторов и позора. И кто же, как вы думаете, принимал на себя его скотскую злобу?! – она до боли крепко зарылась окровавленными пальцами в собственные волосы, оставляя жутковатые алые блики на золотистых прядях и открывая шрам на виске. – Вот, месье, единственная ласка, что знала я от мужа. А вот лежит единственный человек на всем белом свете, кто дарил мне безопасность, уважал меня и любил. Он желал спасти меня еще в Гаскони, через несколько месяцев после свадьбы, видя мое несчастье. Молил меня бежать с ним в Испанию, и, видит Бог, как сожалею я сейчас, что не уступила тогда его мольбам, ведь это положило бы конец моим мучениям. С тех пор чаша моих страданий и позора переполнилась, и когда уже здесь, в Бассетерре, накануне войны с Испанией, я получила от дона Жуана письмо, то узнала: его благородное, преданное сердце по-прежнему мне принадлежит, он любит меня и верен мне. Я ответила ему и в своём отчаянии попросила его приехать как можно скорее и увезти меня… Она умолкла: слезы вновь душили ее. Полный муки взгляд был прикован к лицу чужака, расплывчатому и неясному сквозь влажную пелену на глазах. - Я позвала его на смерть, месье. Я скорее наложила бы на себя руки, чем сделала это, знай я о вашем проклятом намерении. Вы же знайте одно: если дон Жуан умрет, то вместе с ним вы погубили и мою жизнь. Моя кровь, как и его, будет на ваших руках. - Ваша жизнь не погублена, мадам. Вам это только кажется, - незнакомец заговорил не сразу, и тон его был уже не столь суров и тверд. Казалось, он пытался звучать убедительно, но сам его голос, благозвучный и не лишенный приятности, сейчас был Антуанетте отвратителен как крики кладбищенского ворона. - Вы мечтали из ада попасть в рай, в действительности же вы только сменили бы один ад на другой, ещё более страшный. Вы не знаете этого человека, не знаете «благородного, преданного сердца» дона Жуана де ла Фуэнте. Его показной блеск ослепил вас, и за этим блеском вы не разглядели гнили. А душа этого человека прогнила насквозь, и, доверив ему свою судьбу, вы обрекли бы себя на позор и бесчестье. - Чью совесть хотите вы убаюкать - мою или вашу, клевеща на человека, которого решили убить?! - Я не клевещу на него, мадам, о нет! Все, что я говорю, не требует доказательств. Разве вы не видели, что творилось в Бассетерре сегодня? Вы же не могли не заметить, что кровь лилась там ручьями, что там убивали беззащитных людей, издевались над женщинами… - Но война… Я не знала, что она начнется так скоро, никто не знал, - она запнулась, пытаясь не отвернуться и выдержать новую вспышку холодной ярости в устрашающих синих глазах. Обвинения неизвестного были отзвуком ее собственных недавних вопросов и тревог, но взвешивать их справедливость она была не в силах теперь, когда речь шла о жизни Жуана. – Но это случилось, и… война есть война… - При чем тут война! – рявкнул чужак, на миг утратив самообладание, но затем продолжил тише, обуздав свой гнев. - Не обманывайте себя. Взгляните правде в глаза, даже если вы прочтёте там приговор вам обоим. Для чего нужен Испании Мари-Галанте? И ведь, напав на город, испанцы даже не подумали удержать его в своих руках. Это нападение было нужно только вашему возлюбленному, и только как предлог. Он бросил свою оголтелую матросню на этот почти беззащитный остров, лишь потому, что получил от вас письмо и шёл навстречу вашим желаниям. Все эти мужчины, которые были убиты сегодня, все женщины, подвергшиеся надругательствам, спокойно спали бы сейчас в своих постелях, если бы не вы и не ваш жестокий возлюбленный. Только ради вас… Только ради вас, эхом отдавалось внутри, когтя по живому. Ради тебя пролилась кровь, а теперь и он здесь в крови только ради тебя. Только он пришел на помощь, и сейчас умирает, как умирали другие на острове. Ради тебя. - Довольно! Замолчите! – глухой стон, вырвавшийся у нее, перерос в яростный возглас. – Что в этом толку?! Что изменят ваши речи, месье? Выворачивайте все как угодно, чтобы оправдать свой мерзкий поступок, чище он от этого не станет! Обвиняйте меня, зовите Жуана хоть исчадием ада, но с вами он обошелся как с другом, а вы платите подлостью! Прямо сейчас продолжаете платить, лишь бы не смотреть на то, что вы сотворили! На мгновение ей почудилось, что лицо незнакомца дрогнуло, а взгляд утратил резкость и пристальность. Но наваждение прошло так же быстро, как и показалось: тот вновь был сумрачен и суров, и еще до того, как он разомкнул губы, Антуанетта поняла, что услышит не признание ошибки – но вердикт судьи. - Люди такого сорта, как вы, - с расстановкой произнёс он, - всегда верят только тому, что для них выгодно. Мне кажется, что я не должен сочувствовать вам. Я знаю, что не причинил вам никакого зла, и вполне удовлетворён тем, что вам предстоит теперь искупить свои заблуждения. Вы сами изберёте себе форму этого искупления. Оставаясь здесь, мадам, вы обречете себя на худшее из зол – вопрос лишь в том, сразу или немногим позже. Я не поручусь вам за жизнь дона Жуана. Если его не станет, вы лишитесь единственного защитника на этом корабле. Понятно, какая участь ожидает вас, когда вы, одинокая, беззащитная женщина, окажетесь во власти этих весёлых испанских молодчиков. Ведь вы для них военный трофей, добыча, захваченная в жестоком набеге, - он удовлетворенно кивнул, видя, как невольно передернулись и поникли ее плечи. – Скажу вам более того, именно это ждет вас и при живом капитане. Наигравшись вами сполна, он швырнет вас команде, как лакомый кусок, и они не станут брезговать надкушенным. Возможно, это случится не здесь, а в какой-нибудь испанской гавани, где вас в лучшем случае подберет хозяйка притона, в худшем же все закончится на портовых улицах. Вас ждет гибель, мадам, и она будет медленной, постыдной и грязной. Поверьте, мне не доставляет никакого удовольствия живописать вам все эти мерзости, но я делаю это ради вашего собственного блага. Вам должно быть ясно, что единственное ваше спасение – внять голосу разума и отправиться вместе со мной к вашему супругу. Иного нет. - Вы знаете способ покинуть «Эстремадуру» и добраться до Бассетерре? – спросила Антуанетта бесцветным голосом. Грудь ее уже не вздымалась так бурно, как прежде, глаза просохли, руки покинула дрожь. Краска играла на ее лице в самом начале долгой речи незнакомца, но под конец сменилась ровным тоном, усталой отрешенностью. - Да. Для этого достаточно перебраться в пинассу, что идет на буксире за кораблем. Об остальном я в состоянии позаботиться: я опытный моряк и без труда приведу ее к острову. Еды и питья в дорогу здесь достаточно – я соберу припасы на случай любой непредвиденной трудности в пути. - Тогда убирайтесь, - все так же тихо произнесла она, глядя на него прямо. – Берите все, что вам нужно, и исчезните отсюда как можно скорее. Я устала бояться за любимого человека, которого вы угрожали добить. Я не желаю больше слушать тот горячечный бред, которым вы прикрываете свое деяние. Можете представлять, что я досталась хоть матросам, хоть акулам - но мерзавцу, которому вы вознамерились меня отдать, я не достанусь больше никогда. Уходите, и да пребудет с вами тот, кто направлял сегодня вашу руку. - Что ж, вы сами уготовали себе эту судьбу. Моя совесть чиста, я предоставил вам честный выбор, - незнакомец смерил ее долгим взглядом и отвернулся, бросая через плечо: – У вас есть время передумать, мадам, но не советую вам медлить с решением. Потом каяться будет поздно. Антуанетта напряженно следила за его сборами, быстрыми и энергичными. Если боль в раненом плече и давала о себе знать, то не отражалась на загорелом лице чужака и не препятствовала сосредоточенной четкости его движений. Ломоть холодного мяса, сыр и свежий хлеб с берега он увязал в узел при помощи большой льняной салфетки, затем присовокупил к ним небольшой бочонок пресной воды и бурдюк, в котором вероятнее всего плескалось вино. Отлучившись в смежную каюту – должно быть, ему и отведенную как почетному гостю, - он отсутствовал всего несколько минут, но за это время вихрь сомнений пронесся в разуме Антуанетты, не покидавшей своего печального поста. Сейчас нельзя шуметь, он все еще способен добраться до Жуана. Поднять тревогу сразу, как отплывет? Но что же тогда? Есть ли вообще врач на корабле, ведь этот бандит не пожелал о том сказать! Господи, а если не вся команда верна Жуану, если кто-то пожелает его убить, пока он в беспамятстве?! А те, кто верен – если они решат, что это я его оглушила? Со мной успеют расправиться еще до того, как он очнется. Этот человек прав, на «Эстремадуре» у меня нет друга, помощи ждать не от кого. Жуан, Жуан, прошу тебя! - Вы все еще тверды в своем намерении остаться, мадам? – синеглазый разбойник уже стоял у кормового окна. Он выбирал толстый витой канат откуда-то снаружи, захлестнув за один из резных пиллерсов, и Антуанетта догадалась, что он подтягивает к корме суденышко, на которое возлагал свои надежды на побег. – Право же, жаль, что я оказался столь неубедительным оратором. Мне не доставляет удовольствия смотреть на чью-либо гибель, даже если я знаю, что не был здесь ни судьей, ни палачом. - Кем же тогда вы себя полагаете? – Антуанетта сверкнула глазами, безуспешно пытаясь не поддаваться новой волне гнева. Салфетка в ее руках уже наполовину пропиталась кровью, и к счастью, рана испанца больше не кровоточила так сильно. Она дорого дала бы за то, чтобы дотянуться до графина с пресной водой, но тот был вне досягаемости. Рассудок подсказывал, что Жуан не пострадает, если осторожно опустить его голову со своих колен на ковер и отойти на несколько шагов, но инстинкт панически протестовал против этого, пока чужак еще не покинул «Эстремадуру». - Невольной жертвой вашего эгоизма и легкомыслия, как я теперь понимаю, - тот покачал головой, прилаживая принесенную им тонкую веревку к узлу с едой, бурдюку и бочонку, связывая их вместе и оставляя длинный конец. – Я запятнал свои руки кровью из побуждений, за которые не могу упрекнуть себя. Этот господин сам вынес себе приговор тем, как охотно и привычно разыгрывал роль мерзавца и насильника. Вы же, мадам, сами решаете свою судьбу, и определил ее не я – только ваши собственные поступки. - Мои поступки? Значит, мои поступки заставили вас бить насмерть того, кто вам помог?! Какие мои поступки склонили вас вести здесь гнусные речи и порочить его имя? И что из моих слов подарило вам идею насильно возвращать меня де Кулевэну? - Здравое суждение, на которое способен я, и которого не хватает вам. Поймите же, Бога ради, что если бы не я, ваша участь была бы ещё плачевней. Много плачевней того, что вы мне описали! - Плачевней ничего не может быть! Ничего! Ведь этот низкий человек, который завёз меня сюда, в эти варварские места, завёз потому, что бежал от долгов, от позора, потому, что ему уже не было места на родине, этот… Ах, зачем я вам все это говорю! Вы не пожелаете ничего понимать из упрямства, вам бы только осуждать, чтобы самому остаться безгрешным! - Мадам, я не хочу осуждать вас. Я хочу, чтобы вы осудили себя сами за те бедствия, которые навлекли на Бассетерре. Должно быть, возвращение к мужу действительно доставит вам некоторый повод для расстройства, но он ничтожно мал в сравнении с ними, - незнакомец медленно опускал припасы на веревке за окно, и только теперь, выпустив ее из рук, обернулся к женщине. - И если вы примете то, что вас ждёт дома, как искупление за содеянное, это поможет вам обрести душевный покой. - Душевный покой! О чем вы! – сами эти слова звучали чудовищной издевкой, жестоким бредом сродни тому, в котором она лежала с переломанными ребрами, когда каждый вздох отдавался вспышкой боли в воспаленной груди. Антуанетта смутно догадывалась, что нравоучительно отвечающий ей чужак сам не раз был ранен, быть может, гораздо серьезнее нее. Для этого достаточно было видеть, как хладнокровно он избавился от засевшего в теле ножа, как уверенно накладывал себе повязку. Но это не меняло ничего: он никогда, ни при каких обстоятельствах не поймёт, какова была боль от тех ударов. - Искупление очищает совесть. И тогда покой нисходит на душу. - Вы проповедуете мне? Но по какому праву? Кто вы такой, чтобы говорить об этом, месье, не имея ни малейшего понятия?! Вы желаете искупления от меня, когда я за всю свою жизнь никому не причинила зла, никого не тронула! А сами вы намерены искупать хоть что-то из тех бед, которые приносите другим? Ведь вы же не из честных людей, иначе не били бы исподтишка и не бежали в ночи. Признайтесь, вы обманом попали на этот корабль, и дон Жуан не знал, кого приютил? - Во всяком случае, я честнее любого на этом корабле, включая капитана, - саркастически процедил мужчина. Антуанетте показалось, что на сей раз в ее словах что-то задело его за живое. – Вы можете легко в этом убедиться, если дадите себе труд задуматься о разграбленных домах и пепелищах Бассетерре. И взирая на весь этот ужас, содеянный ради того, чтобы вы могли упасть в объятия своего возлюбленного, вы ещё осмеливаетесь говорить, что не причинили никому зла? Вот, мадам, что требует искупления! А все то, что было между вами и вашим мужем или доном Жуаном, ничтожно по сравнению с этим. Антуанетта молчала. Стиснув зубы, она переводила взгляд со своих окровавленных пальцев на чуть заметно порозовевшее после прежней мертвенной бледности лицо Жуана. Совсем недавно с этих едва подрагивающих от дыхания губ слетали слова утешения, смешанные с горечью и досадой на самого себя, и оттого – она знала это, - честные. Совсем недавно эти губы целовали ее с нежностью, умолявшей поверить: она чиста, она стоит таких прикосновений. Стирали с нее всю незримую грязь, все постыдные отпечатки – а теперь она была бессильна даже смыть кровь с любимого лица. И ничего другого в эту минуту она не видела. - Я ведь мог бы и впрямь силой доставить вас на Мари-Галанте. Если я пригрожу, что сверну ему шею, вы же кротко последуете за мной в пинассу, лишь бы я его не тронул? – синеглазый глубоко вздохнул, видя, как Антуанетта вскинула голову в безмолвном ужасе. – Нет, я не стану вновь играть роль правосудия небесного, не мечитесь. Не намерен брать грех на душу за ваше неразумное поведение. Насильно никого с дороги в преисподнюю за руку не уведешь, пора бы это понять, - он смотрел на нее взглядом, в котором уже не было прежней жестокости, и больше того, сквозила смутная тень сожаления. – Но я не желаю вам этой дороги, мадам. И понимаю, что сурово караю вас, оставляя одну на этом Богом проклятом корабле. Даже при том, что вы натворили, мне жаль подвергать вас такому наказанию. - Нет, вам не жаль, - медленно и отчетливо произнесла Антуанетта. Она говорила словно бы в задумчивости, отстраненно, и лишь постепенно в ее словах зазвучало потрескивание полыхающего внутри бешеного огня. – Вам не может быть жаль, ведь вы не ошиблись и не согрешили, верно? Вы решили, что знаете меня. Вы решили, что знаете его. К чему же было каяться, что вы присвоили себе роль провидения, если в сущности вы так от нее и не отказались? Что ж, наслаждайтесь ею, пока можете, сверкайте белым плащом и рыцарскими шпорами, но однажды, - она выпрямилась, похожая в этот миг на изваяние девы-воительницы, украшавшее нос корабля, - Однажды, месье, вас будут судить так же, как вы судили нас. Господь мне свидетель, рано или поздно это ждет вас, и ваши собственные слова бросят вам в лицо! Никому не будет дела до того, что с вами случилось и сколько вы перестрадали, вы не увидите к себе сочувствия и не дождетесь понимания – только приговора за чужую кровь и горе! - Решили на прощание сыграть передо мной Кассандру? Увы, прелестная сивилла, поберегите ваши пророчества для кого-нибудь другого, на кого они произведут больше впечатления, - коротко и невесело рассмеялся чужак. - Меня уже судили однажды, да так, что после этого вряд ли найдется суд, который станет для меня потрясением. Теперь же вынужден откланяться: больше не могу позволить себе роскошь медлить, - он уже взялся одной ладонью за канат, а второй опирался на оконную раму, но остановился и оглянулся, колеблясь в последний миг. - Я ухожу, мадам. Могу я для вас что-нибудь сделать? На язык просились злые распоряжения – упасть и сломать себе шею, налететь в темноте на первый же риф, опрокинуть лодчонку и потонуть. Ни одно из них Антуанетта не произнесла. Не потому что стало страшно, не из-за того, что бессильно исходить ядом было ниже ее достоинства. Но в глубине души она ощущала, несмотря на боль за Жуана и на весь ужас, пережитый и предстоящий, - даже сейчас и даже ему она этого на самом деле не желает. - Дайте мне графин с водой. Их глаза встретились в последний раз, когда мужчина осторожно опустил тяжелый графин на пол рядом с ней, прислонив к переборке, чтобы не дать качке опрокинуть полный сосуд. Склонившийся незнакомец смотрел на нее без холода, даже без упрека, будто пытаясь что-то прочитать по ее лицу. В этом взгляде, - если только истерзанные нервы не подводили Антуанетту, - почти угадывалась до странности отчаянная просьба. Если бы она продолжила ругаться, спорить, стыдить его – он, наверное, с новой силой принялся бы убеждать ее в ответ. Но она была безмолвна. Он прошел к открытому кормовому окну, встал на окованный железом ларь и, не оборачиваясь, тихо выскользнул в окно. Натянувшийся канат плотно прижался к раме под весом худощавого моряка, недоброго гостя «Эстремадуры», безымянной тенью растворившегося в густом мраке. Ни плеска, ни шума не достигло слуха Антуанетты, но затянутая вокруг пиллерса веревка вскоре провисла, отвязанная или перерубленная за бортом. Никем не замеченный, он отчалил. Она – осталась. Луна взошла в свой срок, как происходило это из ночи в ночь. Сколько времени прошло с того момента, Антуанетта не пыталась гадать. Самый наглядный и страшный хронометр переставал существовать – Жуан больше не истекал кровью, промытая рана начала запекаться. Свечи в люстре под потолком еще не угасали, а больше ей не на что было опереться в запертой и безлюдной каюте. Серебристый свет пробрался в кормовое окно, так и оставшееся открытым. Клочок темного неба за ним был ясным, звездным, и поднявшийся над невидимым во мраке островом месяц не выхватывал призрачным сиянием дымку облаков. Ветер задувал внутрь, шевелил растрепанные волосы, овевал прохладой – и Антуанетта бессильно надеялась, что это способно хоть отчасти помочь Жуану очнуться. Сама она могла немногое – только осторожно омыть его окровавленное лицо и смочить его губы водой из графина, отданного ей во исполнение последней воли приговоренной. Это будет смертный приговор, если Жуана не станет. Сразу же, на месте. Опиум дождется своего часа, и по странной прихоти случая, это произойдет точно так, как она и обещала Ренье. Опустошить флакон с ядом лишь в тот роковой час, когда Бассетерре будет захвачен, а сама она окажется во власти похитителей… Я не солгала вам, Эжен. Мой добрый Эжен, мой друг, как страшно виновата я перед вами… Я посмела позабыть о вас в своем горе, за своими страданиями не увидела того кошмара, что мог случиться – о Господи, благодарю небеса за то, что ваших родных там не было!.. Я посмела сказать, что в целом свете один только Жуан был мне опорой и защитой, словно ваша тихая помощь – ничто, пустое… Но сейчас она одна позволяет мне без дрожи смотреть в лицо смерти. Если это конец – один глоток, и я уйду легко, не задыхаясь под черными волнами за бортом. Зная это, я могу сохранить хоть каплю храбрости… Боже, Тебе ведомы грехи мои и раны мои, и помыслы до последней минуты. Если Жуан умрет, мне незачем больше быть: в нем жизнь моя. Быть может, лучше бы я приняла яд и оказалась в преисподней прежде, чем успела прочесть его письмо и осмелилась надеяться. Боже, Ты видишь, если бы я могла обратить время вспять, я убила бы себя в тот день, и Бассетерре остался бы невредим, а Жуан жив! Господи, Тебе одному судить нас, и никому больше… Если мы это заслужили, то вместе, а не порознь, и платить за то обоим, и вина моя гораздо тяжелее его. Только из-за меня… только ради меня… Она молилась тихо, беззвучно выдыхая французские слова вместо латыни: привычные псалмы истерлись в памяти, уступив место по-детски безыскусной мольбе. Зажмурила усталые глаза, проваливаясь в черноту – как минувшим вечером, когда она была окутана тяжелым плащом и отрезана от всего мира. Сейчас, когда запоздалое осознание ничего не могло изменить, она уже понимала, что Жуан щадил ее, не найдя способа пощадить город – и сам того не зная, навлек беду на себя. Он пытался. А у нее не находилось верных слов, чтобы вымолить его жизнь у Всевышнего – чтобы перекричать, перекрыть все те обвинения, которые бросил на другую чашу весов синеглазый убийца. Слов не было – но снова и снова Антуанетта слышала собственный крик у окна губернаторского особняка, за которым заалело зарево далекого пожара. Видела, как бросился к балкону Жуан, яростно окликая своих людей, стараясь исправить хоть что-то. Тревога и досада на его лице не были притворством – а она теперь страшилась открыть глаза и увидеть на нем печать смерти. Боже милосердный, я не стану оправдываться ни болью, ни войной, я не повторю пред Тобой ничего, что говорила тому человеку. Я не верю, что этому есть прощение. И если такой, как я, нельзя жить на свете, то дай мне погибнуть, только не ему… Сколько еще женщин сегодня вот так же молили небо за своих раненых и умирающих любимых? Сколько обрывали молитву горестным воем или немыми слезами над остывающим телом? Боже, помилуй… Две цепочки впивались ей в шею, оставляя на коже тонкие багровеющие отпечатки. Не замечая этой боли, она сжимала одной ладонью висевшие на них медальон и маленький крест. От бессознательных ее движений цепочки перекрутились и перевились, едва не угрожая ее задушить – переплелись словно бы в единое целое и тянули в одном направлении. Господи, в Твои руки себя предаю. Тишина стала ей спасением. То безмолвие, что так мучило воспаленный ум Антуанетты, сберегло ее от окончательной потери рассудка. Не будь его, она не расслышала бы самый первый стон – слабый, почти неразличимый, - сорвавшийся с уст живого.***
- … Антуанетта… Перед глазами плыло, язык не слушался, но он силился произнести имя – снова и снова, сначала изломанным стоном, затем яснее и, наконец, разборчиво. Казалось, что с каждой попыткой туман перед глазами рассеивается, и охваченное светом лицо ее становится четче, обретая знакомые очертания. Свет. Сияли золотистые пряди склонившегося над ним ангела, и веки опустились сами собой. Было больно глазам – гудящая боль охватывала всю голову роем разозленных пчел, лоб саднил, и тянуло провалиться обратно, в мягкую милосердную темноту. - Жуан?.. – голос Антуанетты прозвучал рядом, совсем тихо, но с таким мучительным испугом, что дон Жуан попытался рвануться навстречу – и не смог даже приподнять голову, пережидая новую вспышку боли. Распахнув глаза и пытаясь притерпеться к свету, он уже разглядел, что свечение исходит не от волос молодой женщины – от круга зажженных свечей в кованой люстре над ее головой. Этот предмет казался узнаваемым, но странным образом все остальное выглядело непривычным в этой комнате – в том, что, вероятно, было комнатой, имея потолок и сгустившуюся по углам темень… - Где я? – собственный голос резал слух хрипотой. Побледневшее лицо Антуанетты было совсем близко, и по щеке ее маленьким бликом беззвучно катилась слеза. – Не плачь, quierida, я… что с тобой, родная?.. - Со мной все хорошо теперь, - Антуанетта быстро стерла слезу костяшками пальцев, на губах ее подрагивала измученная улыбка. – Ты очнулся… Я думала, что сойду с ума, пока кровь не остановилась… - Кровь? – дон Жуан вновь постарался приподняться, на сей раз медленно, опираясь рукой обо что-то мягкое. Переведя взгляд, он осознал, что зарывается пальцами в ворс ковра – и что-то щелкнуло в его памяти, словно в галилеевский телескоп вложили недостающую линзу и тем самым навели необходимую резкость. Он понимал теперь, что находится на полу кают-компании «Эстремадуры» и не смог узнать ее лишь из-за необычного угла зрения. Антуанетта поддержала его, помогая привстать и остаться в полулежащем положении: его голова теперь была склонена ей на плечо, и он отчетливо слышал срывающееся после долгого плача дыхание и лихорадочно-частый стук ее сердца. - На тебя напали. Здесь был этот ужасный человек, он хотел убить тебя, и я… я не знала, что мне делать! Он сказал, врач тебе не поможет… грозил добить, я ударила его ножом… - …Вандермир! – глухо прорычал дон Жуан, стиснув зубы от резкого всполоха под веками. Напряжение тут же отзывалось болью и пляшущими в глазах белыми искрами, но в голове постепенно прояснялось, и последние из его воспоминаний довершили картину произошедшего. – С-собака! Я ведь его, мразь, в открытом море… Он тебя тронул?! Где он? - Нет, он и не пытался… он бежал. Вернулся в Бассетерре, - дон Жуан проследил взгляд Антуанетты, брошенный на открытое кормовое окно и свисающий наружу канат. – Он взял только еду, воду и лодку с буксира, я побоялась поднимать тревогу, чтобы он не отыгрался на тебе… - Безумец! Пьяный… – испанец едва не продолжил фразу крепким оборотом, но осекся, прижимая ладонь к глазам. На сей раз дурнота и звон в ушах отступили уже легче, и рассудок возвратился к нему в достаточной мере, чтобы не оскорблять слух дамы сквернословием. Вдобавок память уже предъявляла дону Жуану доказательство его неправоты: безумец – возможно, очень возможно. Но пьяным он не был. - Тогда ради чего?.. – растерянно спросил он вслед собственным мыслям, в тот момент не надеясь получить ответ. Казалось, разумного объяснения всей этой ситуации вообще не могло существовать в природе – но он лежал на полу своей каюты, едва не убитый сбежавшим с пустыми руками на враждебный остров гостем, и природе было наплевать на абсурдность его положения. – За что он хотел меня убить? - … За меня. – тихо, через силу отозвалась Антуанетта. И прежде, чем он успел задать новый вопрос, пораженный вдвойне, - продолжила говорить. Пресвятая Матерь Божья… Все остальное, шедшее на ум, не имело права вставать в один ряд с именем Мадонны. Зато свое собственное имя дон Жуан вплетал в эти нелестные пассажи все чаще, и головная боль потоку мысленной брани не препятствовала. То, о чем рассказывала Антуанетта – его смелая Антуанетта, которую он обещал охранить от любой беды и не сдержал обещания, - сбило бы его с ног, успей он прежде хотя бы на ноги подняться. Фортуна тебя берегла, идиот, удача не изменяла? Через канонаду невредимым, штурм без единой царапины? И эта очаровательная уверенность, что смерть не грозит, все-то тебе нипочем, а значит, и думать о том незачем? А если бы этот рыцарь печального образа и правда проломил тебе голову и выбросил за борт, а? Ты же когда-то говорил еще желторотым юнцом, что примерно так и хочешь умереть – нестарым, опьяненным победой, счастливым и бесстрашным, и главное – чтобы мгновенно. Чтобы не успеть даже понять ничего. Воображал, конечно, красивую гибель от меткой пули или ядра под конец боя – но сойдет тебе и кувшином в лоб, романтик недобитый. Один черт, умер бы без мучений, на зависть многим другим, не успев нагрешить и половины положенного… А с ней-то, дьявол тебя дери, с ней бы что было! - Я должна была позвать на помощь. Должна была искать врача, хоть кого-то, - Антуанетта говорила почти без выражения, но на спокойствие это не походило, скорее на обессиленность после жестокого потрясения. Поблекший тон ее входил в пугающий контраст со смыслом слов и опустошенным взглядом. – Должна была выйти из каюты и сделать что-нибудь… я не смогла. Думала, что ты умрешь, если я отойду, но все еще хуже. Я испугалась. Не могла забыть, что он сказал… и это трусость, трусость, я так перед тобой виновата!.. - Довольно. Посмотри на меня. Посмотри, - дону Жуану удалось сесть прямо, опершись плечом на лакированную переборку. Осторожно коснувшись ее щеки, он мягко заставил ее повернуть голову: вздрогнув, она подчинилась. – Ты спасла мне жизнь. Если бы не ты, я уже давно лежал бы на дне. Ты собой рисковала, когда бросилась на этого гада. И я бы его голыми руками задушил, но если его слова убедили тебя не испытывать судьбу… это единственный повод оставить его в живых. Хотя стоило бы вернуться и эту подколодную змею, а заодно и де Кулевэна… - Нет, нет! – она вцепилась в его руку, точно доски палубы под ней вот-вот могли растаять дымом, открывая темнеющую под килем бездну. – Ни за что, больше ни за что, прошу тебя, я не выдержу, если мы окажемся у Мари-Галанте! Уже погибло столько людей, и ты у меня на руках кровью истекал… не надо ничьих смертей! Пожалуйста, что угодно, только увези меня от этого берега… - Вот и отмерла, благодарение небу, - испанец улыбнулся, надеясь, что в сочетании со свежей раной на лице это не нагонит на Антуанетту жути. – Не бойся. Я и так был распоследним глупцом, подвергая тебя такой опасности. Возомнил себя неуязвимым... нет, привык, что в любой миг могу свернуть себе шею в очередной авантюре, а подумать о тебе не удосужился, осёл… Считай, что мне вовремя встряхнули мозги, - он усмехнулся, медленно наклоняя голову и чувствуя, как постепенно смягчается боль. - Не гляди на меня так, обещаю, что не стану гнаться за этим бешеным псом, не теперь. Понадеюсь только, что наш convidado de piedra* до конца вживется в роль и потонет, как булыжнику и положено. - Ужасная шутка, - Антуанетта фыркнула, прижимая пальцы к губам. На ресницах ее еще не просохли слезы, но под прикрытием тонкой кисти она беззвучно смеялась, и от облегчения заплаканные глаза ее блестели невольным весельем. – Ужасная, Жуан, ты знаешь!.. - Сжальтесь над контуженным, мадемуазель! – дон Жуан взмолился театрально, на сей раз даже не поморщившись от своего возгласа. – Зато ты вновь смеешься, моя донна, и ко всем чертям клятого командора. Помоги мне встать… Он старался не налегать всем весом на нежные плечи Антуанетты, но даже с ее помощью преодолеть расстояние в несколько шагов до софы оказалось почти непосильной задачей. Так паршиво ему не было даже в самую первую неделю в открытом море, когда одна лишь мальчишеская спесь не позволяла ему распластаться прямо на дощатом настиле, чтобы только не видеть, как все вокруг ходит ходуном от нескончаемой качки. Сейчас «Эстремадура» шла плавно, не метаясь на невысоких волнах, и все же дон Жуан был вынужден откинуться на спинку дивана, тяжело дыша и усилием воли держа глаза открытыми. - Так не пойдет… Не доберусь никуда, - он с благодарностью припал губами к краю бокала, который Антуанетта спешно наполнила водой и поднесла ему. Прохладная вода смягчила привкус металла в пересохшем рту, и несколько небольших глотков позволили ему взять себя в руки. – Вновь подвел тебя, в который уж раз. - Где мне найти… - Нет, не нужно. Тебе не надо никуда идти. Послушай меня, - больше всего дон Жуан боялся, что пульсирующая темнота по краям обозримого пространства вновь сгустится и затянет все вокруг, не дав ему договорить. Голос уже подводил его, не ко времени сходя почти на шепот. – Твой ключ. Открой дверь, но не выходи. Есть надежный человек, он был трезв, услышит. Дон Луис Рохас, он segundo de a bordo, проклятье, как по-французски?.. ч-черт, неважно. Просто кричи. По имени. Дальше разберемся… - А если придет кто-то другой? - Побежит за ним, пока я еще в состоянии послать, - дон Жуан попытался резко пожать плечами, но пришлось замереть, едва не шипя от боли и досады на собственную беспомощность. – Ничего, ничего… Забудь о том, что говорил этот негодяй, тебе нечего бояться. Пока я жив, с тобой никогда больше не случится беды. Я обещаю. Он не знал, удалось ли забыть Антуанетте. Зато понимал, что сам не забудет уже никогда – отгоняя учащающийся шум в висках, удерживая взгляд на ее хрупком силуэте в черном проеме распахнутой двери. Ее голос звучал отрывисто и звонко, лишь иногда приглушенный непривычной секундной хрипотой, словно сорванный долгим криком. Она звала – а дон Жуан надеялся, что этим удастся хоть ненадолго заглушить эхо ее прежнего рассказа. Люди, которыми он командовал, с которыми сражался бок о бок, доверявшие ему свою жизнь и прикрывавшие ему спину, после его смерти превратились бы в озверелую стаю. Если не все, то часть из них – и этого бы хватило. Они растерзали бы ту, ради чьего спасения сегодня шли под ядра форта и пули гарнизона, сами о том не зная. Вандермиру это было очевидно с самого начала. Ему – нет. Не потому что он обманывался насчет своих матросов – потому что ему и в голову бы не пришло вообразить Антуанетту здесь одну. Не было повода и на мгновение о том задуматься, оставаться начеку, – казалось, что не было, и казалось напрасно, и страшную цену за эту ошибку пришлось бы платить не ему. - Дон Луис! Сеньор Рохас! – Антуанетта окликнула снова, вслушиваясь в приближающуюся поступь и негромкий скрип ступеней. Тревожно обхватив себя руками, она отступила на пару шагов, пропуская в каюту высокого человека – и дон Жуан вздохнул успокоенно, когда свет покачивающейся люстры упал на загорелое лицо старшего помощника. - Сеньорита, - Рохас слегка склонил голову, остановившись возле настороженно застывшей Антуанетты, но затем резко переменился в лице, увидев капитана. - ¡Qué demonios! Жуан?! - Это сделал Вандермир, - дон Жуан с отвращением кивнул на пол, где досыхала лужа вина из амфоры. Красные пятна на чеканнном серебряном боку кое-где были отнюдь не винными, и эта мысль ярила его, заставляя собраться с силами. – Он никакой не гранд, а я, дурак, подпустил его для удара. Он бежал в пинассе, пока я был без чувств. - Курс на Мари-Галанте? - Нет. К дьяволу, пусть его французы ласково встретят, в моей-то одежде, - капитан оскалился, не столько зло, сколько болезненно. – Я могу снова потерять сознание с минуты на минуту. Приведешь врача и велишь Абсолому быть здесь и выполнять приказы госпожи. Сеньорита – мадемуазель де Форе, моя невеста. Она не дала этому умалишенному прикончить меня. Если буду в беспамятстве, Луис, ты лично за нее головой отвечаешь, ясно? - Ясно было, еще когда ты послал меня оцепить особняк, - Рохас подошел к окну, в несколько рывков выдергивая канат и мрачно оглядывая срезанный конец. – Можешь повесить меня на этой вот веревке, если с ней что-нибудь случится. Хотя по чести сказать, вешать здесь стоило бы кое-кого другого. - Это его и так не минует, - пробормотал дон Жуан, глядя уже не на старшего помощника, а на Антуанетту, устало опустившуюся на сиденье рядом с ним. В помятом, окровавленном шелковом платье, с растрепавшимися волосами и пятнами румянца на бледном лице, сейчас она причудливым образом куда меньше походила на жертву, чем прежде - в Гаскони, с безупречной красотой розы в жабьем саду. Живые, горящие глаза ее теперь блеснули надеждой – и дон Жуан уже чувствовал: продержусь, не рухну больше. Ни за что. Измученная Антуанетта вряд ли поняла все, сказанное при ней по-испански. Быть может, она и не разобрала короткое mi novia вслед за своим девичьим именем, но отступаться и брать слово обратно дон Жуан не намеревался. Возможно, произнесенные им слова были кощунством перед лицом католической церкви, и только что на небесах его счет изрядно возрос – но на сей раз оно того по-настоящему стоило. Пообещал. Бросил вызов. А значит – обязан дожить. И Богом клянусь - доживу.