To breathe the name Of your savior In your hour of need - And taste the blame If the flavor should remind you of greed, Of implication, insinuation and ill will, Till you cannot lie still In all this turmoil, before red cape and foil Come closing in for a kill... (c) Poets Of The Fall
Фортуна была на его стороне. Не предала и не подвела – верная в ответ на его собственную веру. И звенящее в груди предчувствие торжества было теперь куда сильнее звона в ушах от рокота и рыка канонады, разрывающего небо над гаванью Бассетерре. Благосклонность судьбы дала о себе знать еще поутру – когда из туманного марева на горизонте уже проступали округлые очертания острова с одиноко возвышающейся горой по центру. Узнаваемый силуэт Мари-Галанте становился все яснее в лучах восходящего солнца, но в обозримом пространстве спокойного моря не виднелось парусов боевых кораблей, и ничто не намекало на присутствие в этих водах гваделупской эскадры. Небольшая бухта еще могла скрывать в себе дополнительную угрозу – но и это предположение вскоре было отметено, когда с трехмильного расстояния ее удалось осмотреть при помощи подзорной трубы. «Эстремадуре» предстояло единоборство с фортом – в достаточной мере мощным, чтобы оборонять город и не надеяться на маловероятную подмогу с моря или суши. Дуэль назревала свирепая, и все же удача улыбнулась дону Жуану уже тем, что не обеспечила французскую сторону вдобавок и вооруженными секундантами. Вандермир, сосредоточенно вглядывавшийся во внушительного вида крепость, похоже, осознавал всю серьезность грядущего боя. Его взгляд не выдавал ни страха, ни хотя бы тревоги, но становился испытующим и тяжелым, когда был направлен на дона Жуана. К рассказу капитана о происходящих на «Эстремадуре» приготовлениях к схватке он прислушивался внимательно – пристально следил со шканцев за перемещениями матросов, сновавших у пушек с боеприпасами и ведрами воды для охлаждения орудий в бою. Со слов голландца выходило, что морскую баталию он готовился увидеть впервые в жизни – и дон Жуан пояснял обстоятельно, то указывая вверх, где уже закрепляли сети для защиты от обломков рангоута, то обрисовывая скрытые под дощатым настилом маневры пушкарей на орудийной палубе. Со стороны могло показаться, что серьезность Вандермира вдруг стала заразна: смешливость исчезла из речи капитана, и ее отсутствие привлекало внимание гораздо отчетливее прежних жизнерадостных нот. На деле винить голландца в этом поветрии было ни к чему. Дон Жуан ощущал и сам, насколько сильно давал о себе знать этот непривычный мандраж – во время быстрой утренней трапезы движения его рук были нервны, вкус еды словно смазан и приглушен нарастающим напряжением. Не страхом – не тем липким неотвязным чувством, которое душит неопытного юношу накануне первой перестрелки, - но и на знакомый боевой азарт это походило лишь отчасти. Не в таком состоянии бросаются в гущу сражения, очертя голову и не веря в неуспех. Нет, веры в свою счастливую звезду он не растерял – но бесшабашный запал его на сей раз был заточен в стальные границы, как пороховой заряд в орудийное жерло. Сегодня иначе было нельзя. Сегодня – в гораздо большей степени, чем когда-либо в жизни, - ему было что терять. - Без доспехов вам здесь быть не стоит, дон Педро, - дон Жуан предостерегающе окликнул голландца, задержавшегося на квартердеке с подзорной трубой в руках. На расстоянии мили гавань была видна отчетливо, от залитого розоватым утренним светом мола до невысокого шпиля колокольни над крышами приземистых домов. У пристани покачивались рыбацкие лодки, кто-то оживленно торговался прямо у воды. Преспокойно прогуливались или спешили по своим делам люди, еще не осознававшие, что единственное осмысленное дело для них – бежать, со всех ног и как можно дальше. – Дон Педро, por todos los cielos!.. Или вам нечего терять в этой жизни бренной? Один случайный осколок, и вы распрощаетесь с нею, а я так и останусь здесь маяться невыполненным обещанием. Друг мой, я все-таки намерен высадить на Сен-Мартен живого пассажира, а не выгружать из трюма гроб! - Вы так заботитесь обо мне, что готовы терпеть в своем трюме мое бездыханное тело и не рассматриваете возможность морских похорон? – Вандермир казался абсолютно спокойным, и скрытая ирония его интонаций была почти неуловима. – Тогда я уверен, что Господь не вынудит вас к подобному самопожертвованию. Особенно когда вы столь рьяно призываете небеса себе в свидетели. Поверьте, я разделяю ваше убеждение в том, что они не слепы – и не считаю, что среди всех присутствующих на борту именно я заслужил гибель в грядущем бою. А уж прав ли я в этом убеждении – да рассудит Бог, в скором времени и самым наглядным образом. - Вы на пустом месте затеваете себе проверку Божьим судом, когда от вас никто не требует доказывать безгрешность! – раздраженно бросил дон Жуан, уже понимая, что упрямец Вандермир не намерен поберечь его от лишней тревоги за свою участь. – Говорю же, одно случайное попадание, и… - А я не верю в случайные попадания, граф, - морозные искры кольнули испанца, успевшего уловить их в бесстрастных синих глазах. – Быть может, каждое попадание и каждый удар судьбы на деле отнюдь не беспричинны. Возможно, они – самый закономерный итог жизненного пути человека, пусть на первый взгляд и обрушиваются на него как гром среди ясного неба. - Если этот гром сегодня не достанет вас – благодарите меня наравне со своим небесным покровителем, - заявил дон Жуан, даже не стараясь затушевать нахальство подобной идеи. – Надеюсь, у меня достанет искусства не затащить вас под прямой обстрел и не помочь вам снискать лавры самоубийцы. В конце концов, в мои намерения и так не входило слишком-то позволять французским наглецам упражняться в меткости по «Эстремадуре». А вы, раз уж не желаете проявить благоразумие, послужите нам с ней талисманом на удачу. Нам с ней, улыбнулся он про себя, переводя взгляд с бушприта на прикрывающий гавань мыс. Нам с «Эстремадурой» - и нам с Антуанеттой. Сегодня одна красавица идет со мною в бой, спасая и защищая другую. Есть ли на свете второй счастливец, который может этим похвастаться? Улыбка сама собой возвратилась на сжатые было губы, наконец-то азартная, предвкушающая. Все шло правильно. Даже окаянная неосмотрительность Вандермира теперь чудилась ему добрым знаком, раз уж голландец оказался так уверен в благосклонности небес. Прав, истукан ледяной, в чем-то да прав. Судьба не слепа, фортуна любит смелых и дерзких. А сокрушать крепости ради ласкового взгляда прекрасной девы нам, благодарным потомкам, завещано еще ахейцами у троянских стен! Неприступной Троей французская крепость не была – как и дон Жуан не располагал многочисленными силами данайского флота. «Эстремадура», впрочем, была грозна и без прикрытия союзников. Ее обводы и оснастка с каждой пройденной милей становились все более различимы для наблюдателей с суши, и тревога в форте была лишь вопросом времени. Чем позднее защитники гарнизона распознают угрозу, тем серьезнее фора: дон Жуан не сводил пристального взгляда с возвышающейся над гаванью кряжистой башни, ожидая грохота порохового взрыва. Право первого выстрела так или иначе пришлось бы отдать врагу – в дальнобойности орудий корабль неизбежно проигрывал наземному укреплению. - Как думаете, подпустят нас эти галантные месье достаточно близко, чтобы я первым поприветствовал их с борта? – насмешливость в голосе гранда мешалась со звенящим напряжением игрока перед началом многообещающей партии. На Вандермира он не оглянулся, зная, что и голландец вряд ли смотрит на него: суша приковала к себе внимание обоих. - Не полагался бы на это. Хотя случается всякое, - по ровному, словно бы выцветшему тону Вандермира невозможно было уловить даже тень человеческого чувства. – Один мой знакомый в свое время был вынужден задержаться на Барбадосе, дожидаясь попутного корабля, и стал свидетелем подобного. Бриджтаун был атакован одним фрегатом, и противопоставить ему ничего не смог. Прежде, чем форт хотя бы попытался обороняться, он уже получил бортовой залп почти в упор. - Если верить вашему знакомому, дон Педро, то чего вообще стоят в бою эти английские псы? – дон Жуан вскинул брови, на миг все же отвлеченный от приближающейся земли. – Черти им глаза песком засыпали, что ли? Как тому фрегату это удалось? - Желаете, чтобы я подал вам идею, капитан? Облегчил задачу? – Вандермир едва слышно рассмеялся, и что-то колкое, невеселое звучало в этом смехе. – Боюсь, на сей раз я вам не союзник: мой знакомый не особенно-то подробно поведал мне о деталях той атаки. Ему гораздо острее запомнились последствия: он ведь, смею напомнить, оказался в захваченном городе… А что касается налетчика – быть может, в тот день удача попросту улыбнулась ему. Эта особа порой не слишком переборчива. Да к черту вас, едва не фыркнул испанец вслух, сдержавшись только из-за несвоевременности спора. Вас послушать, так покажется, что вы и «Эстремадуре» победы не желаете. Нервы взыграли перед первой канонадой, а, господин философ? Над затихшей гаванью рявкнул пушечный выстрел, и стая морских птиц с перепуганными криками взметнулась над фортом, разгоняя крыльями сизый дым. Еще не залп – лишь предупредительный сигнал, данный без лишних церемоний: ядро просвистело в воздухе, с глухим хрустом прошло вскользь по носу корабля и тяжело врезалось в воду. «Эстремадура» шла, не меняя галса, тем самым не оставляя обороняющимся повода для малейших сомнений на ее счет. - Ваши идеи в любом случае запоздали, дон Педро! – отрывистая усмешка капитана потонула в грохоте канонады, когда двенадцать орудий взревели из бойниц крепости в тщетной попытке остановить врага. – Молитесь, чтобы на сей раз удача все же была переборчива. Раз уж мы вошли в игру, пусть госпожа фортуна сразу разглядит достойного игрока! Казалось, эти слова так и не растаяли в воздухе, незримо витая над палубой, проступая на просмоленной обшивке возле сверкающего имени корабля. Дон Жуан не размышлял об их пророческой силе, когда отдавал команды и хладнокровно наблюдал за слаженными действиями своих матросов – но доверял шестому чувству, азартно шептавшему: сегодня умирать не нам, не нам! «Эстремадура» лавировала искусно, не позволяя форту обстрелять ее всерьез, подставляя лишь ненадежную цель – нос и корму попеременно. Била наверняка: канониры Бассетерре поторопились с первым залпом, и вслед за этой ошибкой уже не сумели вернуть себе потерянное преимущество. Крепость уже получила два полновесных бортовых залпа, и теперь пальба с берега не могла существенно навредить отходящему кораблю. Повторяя успешный маневр, испанцы одновременно воспользовались моментом, чтобы спустить на воду шлюпки для готовящегося десанта – и возвращались с перезаряженными пушками, вновь оказываясь под градом ядер. Резные украшения полубака были раздроблены в щепки, один из снарядов переломил бизань-рею, и увесистый обломок дерева, увитый порванными фалами, обрушился в предусмотрительно натянутую сеть. Прочное сплетение канатов выдержало удар – недаром перед самым рейдом капитан распорядился заменить и старые сети во время обновления такелажа. Предусмотрительность оказалась не напрасна: его люди уцелели, а что до поврежденной резьбы – дон Жуан лишь склонился на миг, с недобрым смехом поднимая с палубы отлетевший ему под ноги витой обломок. Потом, насытившись триумфом и насладившись плодами победы, можно будет отвести душу за новыми рисунками и чертежами. А пока что он был готов ответить форту с лихвой – и мог заверить, что одной лишь побитой облицовкой тот не обойдется. - Правый борт, огонь! Поворот оверштаг по готовности, левый борт, ждать сигнала! Двадцать пушек левого борта прогрохотали вслед за столь же мощным залпом с правого: расстояние позволяло бить прямой наводкой. Оглушенная крепость смолкла, еще не выбросив белого флага, но выйдя из строя на какое-то время – достаточное для того, чтобы инициатива окончательно перешла в руки испанцев. «Эстремадура» развернулась по ветру, угрожающе надвигаясь на притихший форт и ведя на буксире лодки с вооруженными мушкетами солдатами. Остановилась она, оказавшись под прикрытием одного из утесов в узкой части бухты – теперь канонирам форта было затруднительно вести обстрел корабля под таким углом, чтобы скала не принимала на себя основной удар. С палубы «Эстремадуры при этом превосходно просматривался пологий склон побережья, по которому уже спешил отряд французов в надежде перехватить вражеский десант. Решительно – и необдуманно: отдавший подобный приказ командир не принял в расчет опасность, исходящую от корабля. Защитники Бассетерре уже не были укрыты гарнизонными стенами, еще не смешались в схватке с испанцами – и град картечи косил их, плотностью огня перекрывая нехватку точности. Все было решено еще до того, как первый отряд испанцев форсировал мелководье, сминая сопротивление уцелевших французских солдат. Лодки возвращались к «Эстремадуре» за подкреплением, и неуспех первой высадившейся на берег партии не сорвал бы штурм – а успех окончательно предрешил исход битвы. Из чистого суеверия еще можно было молчать о том, но когда из форта донесся резкий лязг металла, опытный слух ни с чем бы ни спутал этот ликующий гимн. Пушки Бассетерре теперь были ни к чему не пригодны, и корабль беспрепятственно входил в обезоруженную гавань. Мрачный Вандермир со своими пророчествами все же оказался прав в одном – победа! - Вы принесли мне удачу, упрямец! Хотя и мне есть чем погордиться, раз на вас ни царапины, - дон Жуан был откровенно весел, окинув взглядом голландца и видя, что тому не пришлось расплачиваться за непредусмотрительность. Стоя у трапа, он уже был готов спуститься в шлюпку, лично руководя финальным актом удавшегося штурма. – Быть может, все же послужите мне талисманом и дальше? Видит небо, сегодня вам выдался шанс оказаться частью занятнейшего действа! Мимолетно брошенное им прежде приглашение Вандермир проигнорировал, точно пропуская мимо ушей посулы капитана. Обещая гостю новый и редкостный опыт, тот не кривил душой. Развлечения солдатни наверняка лишь раздражали бы голландского сноба, но для себя дон Жуан предвкушал иное – развязку истории, которая, стань она известна во всех деталях, заслуживала пера драматурга де Вега. Заслуженный финал своей собственной пьесы, важнейшей из всех в его жизни, пусть и – дай то боже, - не последней на его веку… Эти мысли помогали. Развязное веселье, что в речах, что в непрозвучавших шутках, было прочнейшим щитом от нетерпения и тревоги. А главное – не оставляло времени задуматься всерьез над самой страшной вероятностью: что если – опоздал?.. - Так вы едете? Решайтесь, дон Педро, пока я не заржавел в ожидании! - Моя национальность делает это для меня невозможным, дон Жуан, - Вандермир говорил теперь подчеркнуто учтиво, как человек, не желающий оскорбить, но осознанно идущий на принцип. – Вы должны быть осведомлены об этом не хуже меня. Голландия не воюет с Францией. - Да кому будет известно, что вы голландец? Станьте на минуту испанцем в полной мере, дон Педро, и вы повеселитесь вволю. Кто будет об этом знать? - Я сам. И это – вопрос чести. Сказано это было все тем же спокойным тоном, однако поставило несомненную точку в разговоре. Одобрение, которое дон Жуан мельком улавливал прежде, исчезло из глаз Вандермира, лицо его закаменело. Что-то проступило в его чертах, неясное и вселяющее безотчетную тревогу – и пропало прежде, чем дон Жуан смог подобрать этому чувству внятное название. Странное впечатление развеялось как морок, но запал капитана оно охладило окончательно. - Что ж, придётся вам пасть жертвой вашей чрезмерной щепетильности, - дон Жуан со смехом покачал головой. Словно недоумевал – как и откуда на месте хладнокровного циника вдруг оказался непреклонный чудак? Этот вопрос какое-то время всерьез занимал его и после того, как он устроился на корме крепко сбитой лодки, а матросы оттолкнулись веслами от корабельного корпуса и принялись грести. Похоже было, что Вандермир впечатлился первой в жизни баталией куда больше, чем желал показать. Циничная философия голландца могла оказаться в изрядной мере напускной – а покопаться в тонких материях под нею времени было слишком мало. В память настойчиво лез недавний обрывочный рассказ об атаке на Барбадос, и то нечитаемое выражение лица и голоса, которыми он сопровождался. Послушать, так покажется, что… Да нет, нелепость. Кажется – крестным знамением себя осеняй. У самого душа не на месте, вот и цепляюсь мыслями за что попало, лишь бы не оставить место собственным страхам. Одному-единственному клятому страху. Но все вот-вот разрешится, и самым благополучным образом. Вандермир же пусть сам разбирается со своими душевными завихрениями, он сейчас – дело десятое. Неважно. - Неважно, - дон Жуан нетерпеливо рассек ладонью воздух, обрывая любые возражения. – Штурмовая команда свое дело знает, но рисковать ни к чему. Приказываю еще раз осмотреть все орудия и убедиться, что они обезврежены. Уцелевшие боеприпасы – на «Эстремадуру». Пошевеливайтесь! Недовольные взгляды бросать на капитана в открытую солдаты не решались, и все же тот чувствовал, с какой неохотой отряд приступал к делу. На борту корабля дисциплина была железной: некоторые вольности позволялись офицерам, матросы же подчинялись командованию неукоснительно. Во время берегового рейда, однако, сохранять порядок было не в пример труднее – и оставалось возможным лишь до какого-то предела, после которого пришлось бы расправляться с собственными бойцами. Подобный риск существовал всегда, и в самом крайнем случае дон Жуан не остановился бы перед жесткими мерами – но в этот раз он не желал допускать даже вероятности бунта. Опасности для себя он не страшился, но впервые за долгое время ощущал, как связывает руки и принуждает к осторожности страх за чужую жизнь. Не самое приятное чувство – но и не худшая плата за желанное. С такой ценой я вполне способен согласиться. Что до остальных – моя стая сейчас нужна мне сытой и довольной. Я прекрасно знаю, на кого из команды могу положиться, прочие же просто не должны мешать. Кому нужно налакаться вина и крови, натащить золота – пусть. Можно почти все – запретов мало, но те, что есть, совершенно стальные. За посягательство на то, что я назвал своим – смерть на месте, и это понимает каждый. При таких условиях игра не стоит свеч: мою добычу станут обходить десятой дорогой, ведь гораздо проще и спокойнее поживиться на стороне. Сложись все иначе – и в трезвом уме я не назвал бы тебя своей добычей, reina mía. Не замедлил бы вызвать на дуэль и прикончить любого заикнувшегося о том наглеца. Но сейчас эти слова – и правда, и защита, которой нет верней. Покидая форт, дон Жуан уже был уверен, что никакой опасности тот больше не представляет. Уцелевшие французские солдаты были разоружены и заперты, комендант крепости расстался с ключами – а заодно и с интересовавшими капитана сведениями. Пожилой офицер держался достойно: не дрогнула ни выправка, ни голос, хоть лицо его и было бледно во время допроса. При всей насмешливой учтивости, с которой дон Жуан беседовал с жертвой своей победы, это был именно допрос – благо, не перешедший в иную, менее цивилизованную форму. Положа руку на сердце, испанец не мог поручиться, что сам стоически вынес бы подобный проигрыш и неминуемо следующую за ним катастрофу – и ощущая к своему пленнику известную долю уважения, без нужды не желал лишать его жизни. Покончит ли тот с собой, пережив этот день в застенке, а затем увидев следы опустошения в доверенном ему Бассетерре – об этом дон Жуан уже не мог гадать наверняка, сухо усмехаясь собственной мрачной мысли. Увы, сударь, один из нас двоих неминуемо должен сегодня оказаться бессилен кого-то спасти. И не взыщите, я этого себе позволить не могу. А ведь казалось, уже лет десять отвык всерьез переживать о подобном. Но это ее город, черт дери! Ей-то незнакомо присловье ее соотечественников - à la guerre comme à la guerre, и все счета закрыты, а руки умыты, только она так не умеет… Радость победы мешалась внутри с какой-то глухой досадой и злостью - хуже червоточины, отравившей сочный плод. Эту злость хотелось сорвать на ком-то, и больше всего дон Жуан хотел бы сейчас застать в гарнизоне полковника де Кулевэна – и не думать, не рассуждать, а сполна выместить бешенство на главном виновнике происходящего. Уехав в Ле Карм, тот отчасти ослабил гарнизон Бассетерре и облегчил испанцам штурм – а себе сохранил жизнь, не зная, что та висела на волоске. И пусть первое не могло не радовать дона Жуана, досада от второго ощущалась куда острее. Но досадовать вслух было все равно что гневить Бога. Самое главное прозвучало ясно – губернатор покинул город во главе небольшого отряда, и его домочадцам в таком окружении делать было нечего. Антуанетта была здесь. Совсем рядом, будоражаще-близко – и под охраной дюжины солдат, дольше всего прослуживших в экипаже «Эстремадуры». Их дон Жуан послал оцепить губернаторский особняк первым же делом, назначив старшим Рохаса, и мог быть уверен в четком исполнении своего приказа. Требовалось окончательно разобраться с фортом, прежде чем лететь на долгожданную встречу, а до тех пор он не желал полагаться на случайность. В дом семьи де Кулевэн сегодня войдет он сам – и никто больше. Предосторожность отнюдь не казалась лишней: в Бассетерре было неладно. Выбравшись из беззубого форта, потрепанного шквальным огнем, дон Жуан уже отчетливо слышал гул, то и дело распадающийся на отдельные звуки: деревянный треск, точно хруст сломанных костей, железный скрежет и звон стекла. Возмущенные крики – пока еще не вой боли, но ожидать стоило и этих адских нот. Когда-то, растерянным зеленым юнцом, он был готов зажимать уши и лихорадочно отводить взгляд, но вбитое с годами правило не допускало теперь подобного малодушия. Можешь обойтись без лишней грязи – гордись мастерством, командир. Не можешь – не смей опускать глаза. Там, где разверзается преисподняя, пусть видят в тебе сатану. - Карранса, Агирре, гарнизон под вашу ответственность, - отрывисто окликнув оставшихся офицеров, он остановился, быстрым шагом преодолев арку крепостных ворот. – Чтобы унции пороха ни у одной местной собаки под рукой не осталось! Закончите с этим - свободны до возвращения на борт, только следите, чтобы вусмерть не напивались. И никаких пожаров, черт дери! С вас спрошу, если в городе заполыхает. Мне ко всем дьяволам не нужны потери в экипаже из-за того, что кто-то по собственной дурости пьяным сгорит или задохнется. Еще меньше мне нужны горящие улицы и зарево, которое не скрыть от ее глаз. Но это, господа, уже не вашего ума дело. Своим бы умом с этой задачей совладать… - Был привратник, да сбежал. Гнаться не стали: смысла не видел, - Луис Рохас смерил своего капитана пристальным взглядом и добавил: - А конюх оказался покрепче нервами. Пытался отстреливаться из ржавого мушкета, пока я ему руку не продырявил. Удачно высунулся, лягушачья кровь… - Добили? – дон Жуан вместе со своим спутником дошел уже до конца широкой пальмовой аллеи. Солнце понемногу клонилось все ближе к горизонту, сгущавшиеся тени расчертили дорогу сочными полосами по бежевому песку, словно под ногами была не твердая земля, а шаткий подвесной мост с провалами на месте выломанных досок. Рохас замедлил шаг, примеряясь к своему командиру, и покачал головой. - Зацепил бы этот пес кого-то из наших – я бы ему собственноручно шею свернул. А так – дал рукоятью по голове и бросил в запертой сторожке. Сложилось у меня ощущение, что ты… что вы, сеньор капитан, отчего-то не хотите лишнего разбоя в этом доме, - старший помощник прищурился, спокойно встречая взгляд дона Жуана. – Если я ошибся, эту оплошность нетрудно исправить. - Ты не ошибся, - ответ капитана прозвучал непривычно тихо и вряд ли достиг слуха остальных. Дорога уже свернула в разросшийся цветистый сад, кое-где оказываясь в сплошной тени акациевых ветвей, и при иных обстоятельствах этим местом несложно было залюбоваться. Сейчас, однако, в доне Жуане говорил не поэт, а военный, и на укромные уголки сада он смотрел как на удачное прикрытие для отчаянного стрелка. Послать сюда заранее отряд для оцепления дома определенно было верным решением – во избежание подобных сюрпризов в духе верного конюха. По крайней мере, во избежание части этих сюрпризов. Потому что с оставшимися – сколько бы их ни было, - дон Жуан был намерен встретиться в одиночку. - В дом пойду я сам. Что бы ни случилось, за мной не следовать, если не позову, - распорядился он, одновременно проверяя, что шпага свободно выходит из ножен, а пистолет заряжен. – Держать патруль и ждать приказа. Если Карранса пришлет вестового из форта, действуй по обстоятельствам. Надеюсь, что не слишком задержусь в этом злополучном месте. - При неудачном стечении событий задержишься навсегда, - Рохас неодобрительно покосился на высокие окна приземистого особняка, засвеченные вечерним солнцем и не позволявшие заметить чье-либо движение внутри. Фамильярное обращение не смягчало серьезности его тона, скорее, усиливало ее. – Жуан, там могут быть еще отчаянные с оружием. Те, кому было что терять, бежали, а остальные – очертенелые. Лезть без прикрытия – паршивая идея. - Возможно. Но я иду один, - дон Жуан уже положил руку на массивную створку, обделив вниманием кованую львиную голову дверного молотка. – Бой прошел без единой царапины, и умирать от руки какого-то перепуганного лакея не собираюсь. Обойдется. Старший помощник хмыкнул за его спиной, сдерживая ругательство, но оборачиваться дон Жуан не стал. Тяжелая дверь скрипнула, поддалась – обитатели губернаторской резиденции не запирались, и это показалось ему добрым знаком. Антуанетта ждет. Как бы ни было страшно то, что долетает сюда из города… она умна и положение наверняка понимает. Если это я добрался до Бассетерре – пришло спасение. Если нет – засовы и замки не защитят: выбьют все от дверей и до окон. Где-то под сталью кирасы тяжело ударило и на миг кольнуло: воображение разыгралось не ко времени. Слишком ясно представилась эта картина, слишком недавно он шел по главной улице Бассетерре мимо раздробленных ставней и стеклянных осколков, мимо затихшей церкви, в которой несколько часов назад отчаянно звенел набат. Как привычно было отрешаться от этого раньше – и как невыносимо было теперь допустить мимолетную мысль о тех же самых бесчинствах, докатившихся до ее дома. Здесь этого не случится. Здесь не тронут ничего – и будь я проклят, если допущу иное… Освещенный холл сменился небольшим салоном, полутемным от нераздвинутых портьер. Узорчатый ковер под ногами смягчал звук шагов, сменившись затем приглушенным постукиванием подошв о паркет. Дон Жуан шел медленно, внимательно прислушиваясь к замершему, затаившему дыхание дому. Он был готов мгновенно среагировать на любой шорох или замеченное краем глаза движение – но пистолет держал опущенным вниз, не прикасаясь к спусковому крючку. Случайный выстрел в неожиданно появившийся силуэт мог стать выстрелом Кипариса * - после которого следующую пулю посылать только себе в лоб. Где ты, родная? Слышала ли, что в дом вошли? Двустворчатые резные двери светлого дерева, преграждавшие ему дорогу, выглядели непрочными, и вряд ли кто-то стал бы надеяться на них, пренебрегая при этом засовами на входе в особняк. Если он верно представлял себе расположение комнат, успев окинуть взглядом фасад, то впереди была большая гостиная. Он протянул руку к потертому изгибу посеребренной ручки, замер на миг, прислушиваясь к слабому шелесту и полуразличимому шороху шагов. И в этот момент дом, наконец, перестал безмолвно терпеть ворвавшегося чужака – и словно в набат грянул растревоженным вечерним звоном скрытых за дверью напольных часов. Дон Жуан едва не вздрогнул, подавив просившееся на язык бранное слово. Застигнутый врасплох, он, однако, мгновенно оценил подаренное ему преимущество – и пока часы на весь этаж отсчитывали удары, невольно отвлекая на себя внимание, он распахнул дверь, резким шагом оказываясь в гостиной. Успел уловить резкий рывок впереди – и замер у порога прежде, чем дернулась рука со злополучным оружием. Нашел. Мягкий свет, золотистый среди прохладных фисташковых тонов убранства и отделки, лился в окна и позволял отчетливо видеть каждый уголок комнаты, не оставляя ничего в неясной тени. Остановившаяся в центре гостиной женщина в его лучах была похожа на мотылька в бледном янтаре – недвижная, словно бы увязшая в густом сиянии. Как актриса на подмостках, как мадонна на фреске, намеренно выхваченная светом для чужого взгляда – только отчаяние на побелевшем лице не притворное, и нет кротости Девы в широко распахнутых глазах. И пистолет в ее вытянутых руках – чужой, слишком тяжелый для этих ладоней, чтобы оказаться бутафорией… Слава Богу. Это было последнее, что придет на ум здравомыслящему человеку при виде оружейного дула, нацеленного ему в грудь. Это было первое, что едва не вырвалось у дона Жуана вместо любых приветствий – в столь диких обстоятельствах, после долгой разлуки и подобной встречи. Остановило одно: спешные шаркающие шаги на лестнице и выросшая в дверном проеме фигура запоздавшего защитника дома. Старый седой негр со страхом и яростью глядел на испанца, его сухощавые ладони сжимали рукоять тяжелого палаша – наверняка украшавшего стену, совершенно бесполезного в неумелых руках. Антуанетта молчала. Не шевелилась, не отводила пистолет. Не спускала курок. Что за безумный сон, что за оцепенение? Не желаешь, чтобы слуги знали? Чтобы кто-то, оставшийся на острове, знал? Будь по-твоему, и раз этому старику еще рано умирать… - Сеньора, дом окружен моими людьми. Будьте благоразумны и велите своим слугам оставить нас наедине. Если нас не побеспокоят, вы избежите лишних бед, а они верной смерти, - дон Жуан слышал свой голос будто со стороны, удивленный тем, как спокойно он звучал. Все волнение, весь неслышный звон напряженных нервов словно затихли в нем на краткую минуту, не выдавая себя. – Я позабыл о приличиях, но не обессудьте. Мне нужны вы и только вы одна. Слишком долго я искал тебя, чтобы терпеть сторонних. И не могу ждать еще хоть сколь-нибудь долго. Здравствуй, душа моя. Здравствуй.***
Его лицо должно было стать неузнаваемым. Загоревшее даже при своем природном оливковом тоне, с непривычной жесткостью в чертах, оно было запятнано порохом. Мягкий бархат черных глаз превратился в полыхающие уголья. Темные пятна на кирасе перемежались бликами полированной стали и подтеками крови – багровой, казалось, не успевшей еще остыть. И все равно – не веря, на радость или на беду, - она узнала. Страшное видение перед глазами Антуанетты сковало ее, словно лишив нервного тока в оцепеневшем теле. Бессилие затравленного на охоте существа – оно не охватило ее раньше, пока грохот канонады и треск мушкетов оглушили Бассетерре, пока бежали те из слуг, кто не присоединился прежде к обороне города. Пока дом был тих, и шуршала струйка пороха под дрожащими пальцами, и заряженный пистолет из кабинета мужа оттягивал руки – и не хватало духа подойти к окну, выглянуть или хотя бы вслушаться в отдаленный шум на улицах квартала. Но теперь оно взяло свое. - Сеньора. Не вышло бы стряхнуть морок - если бы не голос. Не удалось бы сохранить здравый рассудок, продлись молчание немногим дольше, тишиной в ожидании приговора. Но Жуан заговорил. … Señora mía… И это был ее Жуан. Спокойный голос звучал бы вдвойне пугающим, принадлежи он кому угодно еще, но ее он пробудил от жуткого сна наяву. Оживающими, очнувшимися глазами Антуанетта смотрела на того, кто произносил чужие слова, словно строки жестокой пьесы – но так и не поднял пистолета. Не двинулся с места, не защищался, словно вовсе позабыл, что стоит у нее на прицеле… - … позабыл о приличиях, но не обессудьте. Мне нужны вы и только вы одна. …Знайте, vida mía, что мое сердце по-прежнему принадлежит Вам, что чувства мои неизменны, и клятве, данной Вам в тот последний вечер, я верен свято… Старый Абрахам тяжело дышал позади, истратив силы на поспешный бег по лестнице за ближайшим оружием в доме. Антуанетта не оборачивалась, но слышала, как загнанно глотал он воздух, как застыл, не скрипя больше прихрамывающим шагом по вощеным половицам. Верный слуга был готов броситься на незваного гостя, заслонить собой хозяйку дома – и боялся пошевелиться, чтобы выстрел не достался госпоже. Не решался дать отпор, пока испанский капитан выжидал… …И жду одного только Вашего слова, чтобы действовать – да поможет мне Бог и да хранит Он Вас от любых невзгод… - Абрахам, ступай наверх. Уведи Николь, запритесь с ней в кабинете, - ей не сразу удалось совладать с голосом, ломким, точно с мороза. – Если не сделаем, как говорят, будет только хуже. Меня не… я буду жива. Иди. - В том случае, если поторопишься, обойдемся без мертвецов под этой крышей, - Жуан говорил все так же сдержанно, но угроза его казалась недвусмысленной. – Благополучие госпожи сейчас зависит от благоразумия слуг. Теперь – прочь отсюда. Антуанетта могла только полуобернуться, бросая умоляющий взгляд на Абрахама и в то же время не выпуская испанца из поля зрения. Старик словно едва имел силы не выронить палаш из рук, натруженных, но резко ослабевших от удара. Он отступил, как идущий во сне, отчаянно не желая покидать хозяйку дома. Страх за ее жизнь оказался сильнее боязни за себя или за перепуганную Николь, так и не решившуюся спуститься вниз. Лишь это могло вынудить его уйти – и ступени лестницы поскрипывали под его шагами медленно, словно пожилой негр не был избавлен от смертельной опасности, а поднимался на эшафот. - Антуанетта… - имя ее прозвучало тихо, едва уловимо, если бы не затопившее дом безмолвие. На ее глазах запятнанная порохом маска победителя таяла, жесткость взгляда сменилась растерянным вопросом. Жуан не приближался, лишь шевельнул кистью, убирая пистолет за расшитый пояс – на ощупь, спешно, как нечто неуместное и по нелепой ошибке оказавшееся в его руках. Ее собственные руки тягучей болью заставили вспомнить: ошибка была общей. - Боже… - святое слово вырвалось у нее неразборчивым всхлипом, и отброшенный пистолет тяжело и глухо впечатался в широкое сиденье стоявшей поодаль софы. Антуанетта сорвалась с места, стремительно пролетев ползала, едва не ударилась грудью о кованую кирасу: ей не дали. Жуан удержал ее, крепко и бережно, и лишь затем подался навстречу – напряженный, будто разрываясь между желанием сжать ее в объятиях и опасением запятнать ее грязью недавнего боя. Прильнув к нему, вцепившись в его плечи, Антуанетта остро чуяла и гарь, и кровь, жесткость металла ощущалась даже сквозь плотный корсаж – но за каждую из этих помех она благодарила бы небо, если бы не задыхалась от волнения. Будь Жуан утешительным видением, плодом воспаленного отчаявшегося ума, он явился бы к ней сладкой грезой из гасконского осеннего сада. Осязаемый, во плоти и во всей неприглядности военного часа – он был настоящим. - Ты здесь, ты… ты… - она сбивалась, улыбка дрожала на ее губах, влажная пелена мешала видеть, пока не проступила слезами в уголках глаз. Антуанетта прижала ладонь к его щеке, точно слепая в попытке ощутить под пальцами знакомые черты – и Жуан накрыл эти пальцы своими, поднес к губам, припал долгим горячим поцелуем. Комната расплывалась и размывалась, пол уходил из-под ног, но голос, родной, измучивший Антуанетту воспоминаниями и снами, теперь возвращал ее в явь и держал надежнее всего. - Здесь, конечно здесь, leona mía… ну кто еще рискнет идти тебе под пулю? – он смеялся, но в смехе его была точно такая же дрожь. – Я же обещал прийти. Я же клялся, что найду… - Я думала, что успею застрелиться, если ошиблась, если это не ты, - Антуанетта не выбирала слова, не разбирала сказанного за волной облегчения. – Говорила им бежать, они не послушались… Абрахам и Николь, больше никого… я так боялась, Жуан, там в городе шум, ведь бой уже закончился… - Закончился. Здесь тебе незачем опасаться, ни за себя, ни за других в этом доме, - Жуан привлек ее к себе, уже не отстраняясь после ее собственного порыва. – Гарнизон сдался, мои люди удерживают город… пока что. Но задерживаться не следует, родная. На корабле у нас будет сколько угодно времени, на всё, что за эти годы… а сейчас соберись с мыслями. Если чем-то дорожишь и хочешь взять на память – забирай, остальное уже навсегда позабудь. В эти стены ты не вернешься. - Я слышала эти слова во сне, - она смеялась тихо, мальчишеским движением стирая слезу тыльной стороной запачканной ладони. – Решила бы, что сплю сейчас… не перемажься ты в порохе по уши. И не узнать… - Зато я тебя теперь узнаю́, - горячее дыхание обдало ей висок, когда Жуан уткнулся носом в ее локоны ласкающимся кошачьим манером. – После такого письма не знал, кого увижу здесь… а разыскал свою смелую Антуанетту. И больше, слышишь, не потеряю… Зарево над портовой окраиной города Антуанетта поначалу приняла за блик вечернего солнца на окне – не разглядывала, заметив лишь краем глаза, пересекая будуар из конца в конец. На втором этаже было тихо: по счастью, старые слуги поверили ее словам и вняли предупреждению. В конце концов, они имели на это все основания, не слыша в доме ни криков, ни шума сопротивления. Но за пределами дома подобного спокойствия не было. Издалека, над зеленью сада и закатной позолотой акациевых крон, доносился разрозненный гомон и грохот, будто в городе все еще шла ожесточенная схватка. Изредка звучали выстрелы, но чаще этот гвалт походил на звуки рукопашного сражения – насколько Антуанетта могла иметь представление о них. И вот теперь, остановившись у окна и приглядевшись внимательнее, она всплеснула руками и подавила вскрик – клубящийся дым вдалеке уже не мог быть списан на случайную игру света, и смысл его был страшен. - Господи, помилуй… Жуан, город горит! – она уже слышала быстрые шаги в коридоре, и распахнула оконные створки как раз в тот миг, когда испанец показался в дверях. – В порту пожар! Для чего они это сделали, зачем?.. - А, дьявол! – Жуан метнулся к подоконнику, с досады ударив кулаком по стене возле рамы. – Должно быть, там в драке опрокинули светильник, или взорвалась чья-то пороховница! Я же велел им следить… отсюда есть выход на балкон? - В смежной комнате, - она указала ладонью, не в силах оторваться от жуткого отсвета над прибрежным кварталом Бассетерре. Жуан едва ли не тигриным прыжком преодолел расстояние до двери, скрылся за ведущей на балкон аркой и резко выкрикнул что-то на испанском. Быстрая яростная тирада предназначалась, должно быть, его спутникам, что несли дозор в саду. Почти не понимая смысла сказанного, Антуанетта все же осознавала, что он отдает приказы – и видела, как спешно двое вооруженных солдат направились к садовым воротам, устремляясь в город. Возможно ли было остановить распространение огня и прекратить чье-то бесчинство – она не знала, и гадать сейчас страшилась. Нервы ее за этот день подверглись тяжелым испытаниям, и теперь нужно было закрыть окно, взять себя в руки и последовать совету Жуана. Забрать все, что нужно, и позабыть остальное вместе с каждой слезой, пролитой под этой злосчастной крышей. Связка выцветающих от времени писем – единственное, что осталось от покойного отца, уснувшего за океаном на далеком гасконском кладбище. К ним добавилось немногое – хрустнувшее заломами свежей бумаги письмо Жуана, извлеченное из тайника, и переплетенная в бархат тонкая книжица, до половины исписанная ее собственным почерком. Все это вместила в себя плоская палисандровая шкатулка с серебряными защелками – почти невесомая ноша, с которой Антуанетта была готова шагнуть за порог и больше никогда не оборачиваться. При одном только условии. Медальон с опиумом оставался в небольшом овальном футляре, обвитый кольцами свернувшейся цепочки, точно гибким телом серебристой змейки. Этим вечером его хозяйка не нуждалась в ядовитой защите, вцепившись в увесистую рукоять пистолета. Теперь же онемевшее и бесполезное оружие валялось внизу, позабытое на софе – а чеканный флакон возвратился на грудь Антуанетты. И чуть холодил ей кожу, скрывшись под корсажем минутой ранее, чем в будуар с удовлетворенной улыбкой возвратился Жуан. - Это… необходимо? Ты в самом деле уверен? – растерянная, Антуанетта оперлась ладонью об изогнутую спинку кресла при входе в холл. От парадных дверей губернаторского особняка – от неторопливо густеющего, пока еще акварельно-прозрачного вечернего сумрака за окном, от садовой аллеи и дороги к порту, от жизни и свободы, - ее отделяло сейчас всего-то расстояние из конца в конец просторной комнаты. И однако же, настойчивое желание Жуана не позволяло им преодолеть этот зыбкий водораздел рука об руку, здесь и теперь. - Ради моего спокойствия, mi felicidad, и не больше. Я почти готов ручаться, что мои предосторожности излишни… но человек предполагает, а располагает один лишь Бог, и было бы самонадеянно с моей стороны преисполняться Его уверенностью, - Жуан усмехнулся невесело, словно бы в задумчивости поглаживая пальцами ткань переброшенного через его руку плаща. – Я не отдавал приказа вырезать весь город, и никогда не мог бы отдать. А значит, есть шанс, пусть мизерный, незначительный, но все же шанс, что мой отряд успеют опрокинуть до нашего отплытия – ведь есть кому. И я не могу допустить, чтобы в городе тебя увидели добровольно идущей со мной. Что бы ни случилось, в их глазах ты должна быть невинной, и я хочу знать наверняка, что на тебя не падет тень чужого гнева. - Если твоих людей, и тебя вместе с ними… Жуан, если с тобой что-то случится, мне жизнь не дорога, - она невольно прижала ладонь к груди, вдавливая медальон в тело до боли, до невидимых под платьем красноватых отпечатков на коже. – Я и жива до сих пор только потому, что получила твое письмо в тот день. У меня нет иного смысла, у меня никого другого уже нет… - Значит, мне умирать нельзя, - серьезно, без иронии ответил он, мягким движением забирая ее пальцы в свои, останавливая ее тревожный жест. – И я не оставлю тебя, даю слово. Но сейчас – подыграй мне, прошу. Считай это прихотью, суеверием, чем угодно: я просто хочу сделать все, чтобы оградить тебя от несчастья. Христовым именем клянусь – ничего больше. Странное чувство владело Антуанеттой в эту минуту, и сама она не сумела бы ответить, в чем крылась причина. Что-то не так. Что-то не сходилось в объяснениях Жуана, неуловимо вибрировало неладной струной среди верно настроенных и чисто звучавших. И вместе с тем у нее не было сил усомниться в искренности возлюбленного сейчас, когда он так открыто смотрел ей в глаза, так тепло удерживал ладонь и так сердечно говорил. Когда кривят душой – не клянутся с верой в голосе, и не бывает подобного взгляда. Если она ошибается сейчас – она не хочет дожить до осознания своей ошибки. - Раз это нужно, чтобы у тебя было спокойно на сердце, я постараюсь, как только сумею. Я верю, amor, - испанское слово до странности легко подменило привычное французское, и вместе с ним вернулось ощущение нереальности происходящего. Словно все же во сне провела она последние часы, лишь сменив тягостный кошмар на видение с проблеском надежды. Словно можно вот так, почти играючи, сделать шаг и перевернуть всю свою жизнь – столь же просто, как один звук в коротком нежном обращении. - Вера твоя сдвинет горы и расколет морскую гладь, - Жуан улыбнулся, ярко и нескованно, как в прежние времена. Взмахнул плащом, окутывая ее плечи полотном, прошуршавшим в воздухе и тяжелыми складками ниспадающим до самого пола. - Что же, я буду первым человеком на свете, кто всерьез об этом спросит: вы готовы быть похищены, мадемуазель де Форе? Она была готова. Быть может, все то постыдное, неименуемое, циничное зло, что знала она под собственной крышей, имело один-единственный смысл - сделать ее готовой. Завернутая с головой в широкий плащ, бьющаяся в руках Жуана и с трудом переводящая дыхание под глухим мешком капюшона, Антуанетта не испытывала даже проблеска страха. Опасения покинули не только ее разум: само тело отказывалось воспринимать происходящее как угрозу. Она успела узнать настоящую грубость мужских рук, беспомощность перед лицом непритворного насилия. Отстраненно мелькали мысли: вот сейчас хватило бы секундной потери терпения и короткого удара в живот, и она обмякла бы, оглушенная болью. Надавить на шею, стиснуть ребра, чтобы вдохнуть было нельзя и по старым переломам полоснуло огнем, начисто лишить воли к сопротивлению. Так просто. Так пугающе естественно. Образы эти не облекались в слова, горячечными расплывчатыми картинами вспыхивая в сознании, все слабее и слабее, пока не угасли вовсе. Дикой кошкой в ловчих сетях Антуанетта извивалась в объятиях испанца, а у того хватало сил держать ее на весу и не вцепляться крепче, не перехватывать удобнее – удерживал умело, чтобы не причинять ей боли. Так и нес от самого особняка, перешагнув злополучный порог – зеркальным отражением свадебного обычая войти в дом с невестой на руках. Весь мир сжался до размеров этого черного кокона, густой горячей темноты и собственного тела в ней. Что делалось снаружи, Антуанетта не имела шанса понять, даже положившись на слух – сначала приглушенно крича сквозь свой жутковатый клобук, затем пытаясь хрипло отдышаться. Время от времени ей приходилось затихать, бессильно склонив голову и прижимаясь к Жуану, иначе в духоте под плащом она рисковала непритворно лишиться чувств. Ненадолго расслаблялись мышцы, получая передышку от борьбы, горло переставало гореть, и тогда сквозь покров смутно пробивались вести о существовании внешнего мира – но путаные, переплетенные и перекрывающие друг друга, они не порождали в ее уме стройной картины. Пахло паленым, едко тянуло пороховым дымом, что пропитал и одежду Жуана. Что-то гомонило, грохотало и звенело, то дальше, то ближе, но кровь слишком громко пульсировала в ее висках, сердце отбивало частое стаккато, а тяжелое дыхание глушило почти все иные звуки. Голова кружилась нещадно, плавилось и размывалось понятие о времени: нехватка воздуха давала о себе знать. Но хватило бы одного требования, настоящего зова о помощи – и Жуан отпустил бы ее немедленно, она знала твердо. Этого было достаточно, чтобы продержаться еще минуту, и еще десяток минут, и дольше – сколько понадобится. Когда они оказались на пристани, Антуанетта поняла это не благодаря шуму прибоя или запаху моря – сейчас она с трудом разобрала бы и штормовой рев, и вкус подхваченной шквалом соленой водяной пены. Но ее переносили в качающуюся на волнах лодку, и Жуан окликал кого-то по-испански, а затем ее подхватили уже в четыре руки – далеко не так деликатно, как прежде, но явно опасаясь навредить. Командирский тон Жуана не оставлял сомнений: он следил за происходящим, он ее оберегал. Цепляясь за эту мысль, стараясь откашляться от мелкой матерчатой пыли, Антуанетта чувствовала, как едкая горечь пробивается на прощание сквозь угар и усталость. Все еще не страшно. Даже в сравнении с неучтивой хваткой матросов – разница оставалась слишком отчетливой. - ¡Llevadla a mi camarote! ** – расслышала она, с трудом распознав голос Жуана. Кричать не осталось сил еще на пристани, но лишь теперь Антуанетта сообразила, что и сопротивляться продолжала механически, притом совершенно напрасно. Все говорило о том, что она на борту корабля, и рядом не могло быть свидетелей, для которых стоило продолжать спектакль. Каким-то чудом с ее брыкающихся ступней еще не слетели туфли, а ноги уже гудели от бешеных рывков, и обессиленно обмякнуть в руках носильщиков было облегчением, точно выбраться из седла после изнурительно долгой скачки. Промелькнула мысль, что вдобавок это убережет ее от лишних ушибов: если она верно поняла смысл слова camarote, то путь их лежал теперь по узкому корабельному коридору, где лягаться вслепую становилось уже рискованно. Рваный смех – нехороший, полуистерический, - вырвался у нее, похожий на задушенное всхлипывание из-под плаща. Рискованно. Самое время бояться синяка на ноге, ничего страшнее со мной не случалось! - Entrégamela y váyase. ¡Rápido! *** - резко прозвучало совсем рядом, и Антуанетта почувствовала, что ноги ее вновь опираются на твердую поверхность. Ее отпустили, спешно поставив на пол, но устоять прямо она не имела шанса: черный покров не позволял остановить взгляд хоть на чем-то, прервать мучительное головокружение. Она пошатнулась, едва не рухнула – но подхватили ее тотчас же, не дав ей успеть испугаться. Чьи-то смешки послышались уже в отдалении, негромко хлопнула дверь – и зашуршала зловредная ткань, наконец-то выпуская Антуанетту из плена. - Ты в порядке ли? Santo cielo, затянул маскарад, дурак!.. – Жуан спешно сбросил тяжелую складку плаща с ее головы, и Антуанетта болезненно прищурилась от льющихся в каюту лучей солнца, пусть и по-вечернему смягченных. На лице Жуана, самом близком среди плывущей в ее глазах действительности, отражалась неприкрытая тревога – и пропала лишь тогда, когда у нее хватило сил улыбнуться. Похоже, он всерьез решил, что она рыдала или задыхалась, и только сейчас выдохнул успокоенно, осознав ошибку. - Я просто… смех накатил, потому что несли осторожно, - Антуанетта поморщилась, понимая бессвязность собственных слов, и не стала продолжать, вместо этого доверчиво опираясь ладонями на плечи испанца. Жуан, по счастью, спрашивать не стал – мягко провел кончиками пальцев по ее лбу, отводя мешающиеся перед глазами локоны. - Я бы им головы оторвал, окажись они неосторожны. Растрепали только, как вакханку… - он усмехнулся любовно, убирая с ее лица длинные золотистые пряди. – Но ты и среди танцующих менад была бы прелестнейшей, готов руча… Он осекся внезапно, будто вдруг дотронулся до раскаленного железа. Переменившиеся черты испанца, его пальцы, замершие в полудюйме от ее левого виска – все это Антуанетта едва успела осознать, и в следующий миг уже не мыслила: движение было инстинктивным, паническим. Резко рванулась рука, пальцы до побеления вцепились в запястье Жуана – будто хватило бы сил в самом деле остановить и не дать увидеть, не выдать позора. Будто могла не позволить себя коснуться. - … Господи, я его убью, - тихим, страшным голосом произнес Жуан. Смотрел неотрывно на край шрама, виднеющийся из-под височных прядей, розовеющий на бескровном лице Антуанетты. Не пытался высвободить руку или сдвинуться с места, но и ее пригвоздил этим жутким взглядом. – Вернусь и убью. Христовым именем тебе… - Не надо! – Антуанетта вздрогнула от собственного вскрика, наверняка слышного и за пределами каюты: это, впрочем, сейчас заботило ее меньше всего. Важнее было то, что удалось отмереть, разжать хватку и не стискивать больше чужую кисть, возвращая себе хоть немного самообладания. – Ради меня, Жуан… не надо. Не стоит того, никогда не стоило... - Стоило еще тогда, в Гаскони, - глухо возразил Жуан, опустив взгляд. За ним такой привычки не водилось: Антуанетта догадывалась, что сейчас он попросту не хочет испугать ее не угасшим в глазах бешенством. – С самого начала это было единственным выходом, а я, как последний… черт побери, но неужели за все эти годы никто не видел?! Не нашлось ни одного порядочного человека, способного прикончить эту падаль, пока тебя не искалечили?! - Порядочным людям тяжело убивать, - Антуанетта говорила против воли, продолжая лишь потому, что назад вырвавшиеся слова взять не вышло бы. – Без войны, без дуэли, от которой де Кулевэн все равно бы открестился? Он никогда не набрался бы смелости выйти в бой, а репутация… одним пятном больше, одним меньше? Среди моих друзей нет убийц, Жуан. - И этот человек должен жить? Этот трус, который избегал дуэлей, но измывался над тобой? - Да. Потому что я тоже не убийца. А просить тебя… или даже просто согласиться с тобой сейчас – это убийство. Как если бы я сама спустила курок. Антуанетта чувствовала, что ее затихающий голос срывается, что нервы ее слишком истончились и не выдержали бы нажима. Быть может, Жуан расслышал то же самое: гнев больше не искажал его черты, в них читалась досада, но не злоба. Готовность сурово судить – но не догнать и растерзать на месте. - Наверное, я никогда не пойму, - он отошел к небольшому столику в углу каюты, отодвигая для гостьи подбитое бархатом кресло и наливая бокал воды из графина. Антуанетта с благодарностью приняла питье, устало опускаясь на сиденье и прижимая ладонь ко лбу ради пары секунд отрезвляющей прохлады. – Если были те, кого ты могла назвать друзьями, если хоть кто-то знал - то чего стоила их порядочность? Они не убийцы, они бездействовали и остались безгрешны, а платила за чистоту их совести ты? Вновь, как раньше за спокойствие родных? И пусть эта пьянь хоть жизни тебя лишит, лишь бы им самим рук не запятнать?.. - Лучше я, чем кто-то еще… - глоток холодной воды смягчил ей горло, и говорить стало чуть легче, пусть смысл сказанного облегчения и не приносил. – Я никогда не хотела, чтобы под ударом оказался кто-то другой, попал под суд или взял грех на душу. А сейчас в городе что-то горит, я слышала крики, стекло били… Как можно винить других, когда теперь уже из-за меня пострадали люди? Жуан, ведь там… там были жертвы? Испанец не ответил сразу. Отступил на пару шагов, открыл окно, избегая встречаться взглядом с Антуанеттой и словно надеясь, что ворвавшийся в каюту ветерок развеет эти вопросы, незримо повисшие под изукрашенной притолокой. Вот только нервно дрогнувшие, как у хищного зверя, ноздри и мгновение неподвижности у поднятой рамы выдали иное: порыв ветра с берега донес до «Эстремадуры» дым пожара из портового квартала. Слабый запах гари примешивался к чистому дыханию моря, обдавшему Жуана, и тянулся теперь по роскошной каюте, ощутимый даже за ароматом соли, древесины и благовоний. Антуанетте казалось, что теперь этот запах будет преследовать ее годами. - Жуан, - умоляюще окликнула она, тихо, но с настойчивостью обреченного. – Пожалуйста, не молчи. Я должна знать, с чем на душе мне теперь жить. - Не так, leona mía, - он резко обернулся, встряхнув спутанной гривой высвобожденных из-под шлема волос. - Не те слова. Правильно будет – «я должна жить». Порывистым движением он очутился рядом, но к ней самой притронулся плавно – опустился на одно колено, укрывая ее ладони своими. Жуан был теперь так близко, оказался с ней вровень, глаза в глаза, - чудилось, что это соприкосновение необъяснимым образом даже теснее, крепче и жарче, чем недавние объятия уносивших ее рук. Словно он все еще стремился подхватить ее, похитить – и быть может, вновь уберечь. - Ты должна жить, и этой причины достаточно, слышишь? Из-за чего развязываются войны, чего ради штурмуют города? Золото, почести, власть над клочком земли и полосой моря вокруг побережья? Почему я не вправе ценить жизнь и счастье любимой женщины столь же высоко и даже выше? В этих краях ежедневно льется столько крови, что ею можно заполнить все ромовые бочки, опустошенные портовыми выпивохами! Не я распорядился дать первый залп, не моим решением враждуют Мадрид и Париж, но раз судьба сдала такие карты – в моей власти решать, какой мне самому сделать ход. И я решил, Антуанетта. Я, не ты. Он говорил яростно, решительно, и все же в его лице Антуанетта не видела больше злости. Понимала и слышала совсем иное: наболело. Он избегал этого разговора, опасался не меньше, чем она сама, задавшая страшный вопрос. И сейчас пришло облегчение, жутковатое, но честное: можно было сказать прямо. - Ты не виновата. Если и придется отвечать за Бассетерре, отвечу я и только я – и знай, что я об этом даже на Страшном Суде не пожалею. Мне терять нечего, эта злосчастная война не единственная на моем веку, и Мари-Галанте не первая и не последняя моя мишень. И лучше их кровь будет на моих руках, чем твоя – на моей совести. Да, ты всегда решала иначе, сама ложилась на алтарь… ты выбираешь, чтобы уцелели другие. Твои друзья – порядочные и честные французские господа, пусть так, я же иноземец, грешник и убийца. Но я тот, кто выбирает тебя. Надо было возразить – сколь на многое надо было возразить! – но голоса не было: он будто весь уходил на то, чтобы хранить беззвучие вопреки подступившему рыданию. Антуанетта никогда не была склонна к истерикам – ни в юности, ни позднее, даже на грани самоубийства в последние месяцы на Мари-Галанте. Сейчас же что-то надломилось, прорвалось: соленые слезы бежали по щекам, горчили на губах, и больше она не чуяла ни морского бриза, ни подхваченного им мелкого пепла. Ее руки обвивали шею Жуана, ее пальцы путались в растрепанных жестких кудрях - и не выходило молить о прощении ни святых, ни покинутых горожан, в равной степени невинных, слепых и глухих к ее боли. Помнить о треске пожара, о грохоте выстрелов – о хрусте собственных костей, о липкой горячей струйке крови из разбитого виска, - в своем забытье она уже не могла. Должна была повторять священные латинские строки, как единственный ключ к помилованию, - но беспорядочно осыпала поцелуями его лицо и шептала одно, срываясь на полуслове: выберешь меня, правда, ты правда выберешь меня?.. - Я уже выбрал, - черные глаза Жуана были серьезны, но улыбка мягка, словно он и не чувствовал соли, целуя ее в ответ и унимая ее лихорадочную дрожь, разделяя на двоих. – Я уже здесь. Всегда выберу тебя…***
- Она утихомирилась наконец, благодарение Богу, - смех Агирре заставил дона Жуана вскинуть голову, недобрым взглядом выискивая весельчака среди присутствующих. Покинув свою каюту и заперев ее на ключ, капитан несколько секунд не отступал от двери, прислонившись к ней спиной. Нехорошее ощущение, поначалу не слишком тревожившее его, нарастало и крепло. Позади и в самом деле царило спокойствие. Бурное и нежное воссоединение с Антуанеттой – теперь уже без недомолвок и призрачных очертаний тлеющих домов между ними, - окончательно подвело черту под всеми его опасениями. Он оставил ее уже не в слезах – улыбающуюся, ожившую, лишь немного усталую после пережитого за день страха и волнения. От еды она отказалась, но дон Жуан знал, что после непривычной встряски в этом не было ничего удивительного. Вновь предложить ей перекусить он намеревался вскоре, спровадив господ офицеров и Вандермира – к тому времени вслед за покоем к гостье «Эстремадуры» должен был вернуться и здоровый голод. Было наслаждением представлять, как при свете серебряной люстры, в уединении опустевшей кают-компании, Антуанетта разделит с ним ужин. Как вино на ее губах сделает поцелуи одновременно терпкими и сладкими, как запляшут в глазах отражения свечных огней – и что произойдет после, без пустой торопливости, когда никто уже не посмеет потревожить и помешать. Антуанетта сейчас представляет то же самое. Сидит в моем кресле, расчесывает волосы моим гребнем – совсем скоро в этом не останется нужды, будут и вещи, и горничная, способная ухаживать за госпожой, но пока что – о, прелестная картина… Она листает мою книгу, видит заложенные страницы, что отметил я для себя. Хозяйкой обходит мою каюту, любуется закатом из окна – быть может, ей еще виден тот небольшой парусник, что недавно заметили мы вдали. Какой-то торговец идет к Бассетерре, на свое счастье разминувшись с нами – что ж, пусть его экипаж усердно помолится небесам. Они будут иметь для этого все основания, добравшись до порта… К дьяволу, незачем об этом! Антуанетта здесь, а де Кулевэн попрощается с жизнью в самом скором времени. Остальное – да к чему раздумывать о том сейчас, когда меня ждет она, ничуть не меньше предвкушая ночь! - Должно быть, устала визжать, - фыркнул Карранса с другого края кают-компании, и дон Жуан невольно поморщился от раздражения. - Боже милостивый! Это же какая-то дикая кошка! Как она сопротивлялась! Бешеный характер, судя по всему. Настоящий маленький бесёнок, которого стоит приручить. Я завидую тебе, Жуан. - Лучшая из наград для блестящего флотоводца, не так ли, сеньор капитан? – подхватил Верагуас, и поддразнивание это было встречено многозначительными усмешками остальных. Дон Жуан отвернулся, подзывая к себе чернокожего слугу Абсолома, чтобы тот помог ему наконец-то избавиться от кирасы – и одновременно скрыть нахлынувшее недовольство. Сказать по чести, и винить-то было некого, кроме самого себя. Развязные манеры и распущенные языки его спутников в небольшом офицерском кругу не злили его прежде, не вызывали желание одернуть балагуров – а между тем, что поменялось теперь? Только то, что до Антуанетты мне есть дело, в то время как… тьфу, да уж не Вандермир ли меня сглазил со своими голландскими проповедями? От самого себя тошно, а они, дуралеи, не от меня ли и набрались? Не хочу сейчас распинаться перед ними: слишком разозлен, а они после штурма хуже пьяных, да и в самом деле не все трезвы. Завтра на свежую голову ознакомятся с положением – да накрепко запомнят, что на «Эстремадуре» моя женщина неприкосновеннее королевы. А сегодня представать перед ними Парисом – замучаешься гасить новые вспышки юмора не ко времени. Да и вкратце не разъяснишь… нет-нет, выставить всех побыстрее, и разговору конец! - Мы поужинаем сегодня на скорую руку, если вы ничего не имеете против, - дон Жуан сел за стол, пропуская мимо ушей поднявшуюся бурю веселья по поводу своей торопливости. Из числа допущенных на застолье к граду шуток разной степени скабрезности не присоединились только Рохас и голландец. Старший помощник внимательно присмотрелся к капитану, мельком бросил взгляд на запертую каюту и едва заметно кивнул, после чего принялся за свое блюдо в тишине. Вандермир вел себя странно: то и дело ненадолго подхватывая разговор, он столь же часто впадал в минутную задумчивость и затихал. Так обстояло дело и теперь, пока не было разлито по бокалам вино, и гость не обратился к дону Жуану: - Ну, а как ваши дела с полковником де Кулевэном? - А, будь он проклят! Его не было в Бассетерре, он организует оборону в Ле Карм, - лицо дона Жуана омрачилось, в голосе невольно проступила подавленная на время ярость. Антуанетту пугать отчаянно не хотелось, а здесь можно было позволить себе и порычать: сотрапезники явно встречали в своей жизни немало зрелищ и пострашнее. - Значит, вам так и не удалось свести с ним счёты, несмотря на всю вашу решимость и отвагу? – Вандермир поднял брови, лёгкое соболезнование слышалось в его тоне, что несколько удивило испанца. Это сочувствие плохо вязалось с утренними речами голландца – впрочем, проще всего оно объяснялось личной благодарностью капитану за гостеприимство на «Эстремадуре». - Не вполне, дон Педро. Не вполне… - Клянусь небом, ты не прав! – со смехом вставил Агирре, о чем-то вполголоса допытывавший Рохаса прежде. - Мадам де Кулевэн воздаст тебе за все сторицею. - Мадам де Кулевэн? – Вандермир чуть помедлил, затем негромко рассмеялся с одобрением, отсалютовав бокалом. - Вот оно что… Не знаю, какое вам было нанесено оскорбление, дон Жуан, но отомстили вы весьма тонко и умело. Дон Жуан пожал плечами и вздохнул: - Тем не менее я жалею, что не поймал его и не заставил заплатить мне за все сполна. - Если ваша ненависть к нему столь велика, подумайте, на какую муку вы его обрекли, предполагая, разумеется, что он любит свою жену! Могильный покой - ничто по сравнению с этими терзаниями, - рассудительно заявил Вандермир, вызвав тем самым кривую усмешку у капитана. Откровенно говоря, дон Жуан мог бы многое сказать о любви полковника к жене, равно как и о причитающихся ему муках - но очень сомневался, что сумеет сейчас выразить это сколь-нибудь пристойно. - Может быть, может быть, - ограничился он не самым вразумительным откликом. - Налей мне вина, Абсолом. Боже праведный, какая жажда! Он не разобрал толком ни вкус, ни аромат выдержанного вина, осушив свой бокал одним глотком. Не вслушивался в поздравительную речь Вандермира – тот окончательно встрепенулся от своей былой задумчивости и радовал сотрапезников цветистым тостом в честь командира корабля. Комплименты неискушенного в морских баталиях голландца забавляли дона Жуана, и все же отчасти льстили ему – прежнее остроумие и меткость суждений гостя не изгладились из его памяти и придавали этим словам особую цену. Вандермир уверенно заявлял, что ни один флотоводец на свете не мог бы более искусно провести бой, чем сделал это дон Жуан минувшим утром. Командир корабля улыбкой выразил свою признательность, поднимая вновь наполненный бокал вместе со всеми – однако на сей раз отставил его, едва пригубив. До хмельного помутнения ему было еще очень и очень далеко – но все равно слишком налегать на вино сегодня не годилось. Совсем не годилось. Сотрапезники его, однако, не имели причин для сдержанности, а повод для разгульного празднования был очевиден и весом. Относительно трезвым и немногословным помимо капитана оставался лишь старший помощник: прочие болтали и смеялись, все чаще некуртуазно перебивая друг друга. Вандермир был в ударе. К изумлению дона Жуана, за все время совместного плавания не видевшего голландца даже слегка захмелевшим, сейчас тот был шумен и разнуздан, и если не сделался буен, то лишь потому, что тело его не слушалось одурманенной головы. Беспрестанно требуя еще вина, он то и дело пускался в путаное славословие, принимался превозносить до небес искусство и отвагу дона Жуана, не замечая своего заплетающегося языка и невнятной речи. Раза два он икнул и, глупо ухмыляясь, несколько раз повторил одно и то же, вызвав хохот соседей по столу и переходя от хвальбы к громогласному возмущению. Дон Жуан приложил пальцы к виску, пытаясь не поддаваться новому наплыву раздражения. Винить безобидного в сущности Вандермира было несправедливо, он это осознавал – но поведение голландца воскрешало в его памяти образ другого человека, чью пьяную рожу он сейчас с превеликим удовольствием размозжил бы о первую попавшуюся скалу. - К-капитан! Сеньор капитан, вы распи… распустили своих офицеров до нае… наивысшей степени! – Вандермир взмахнул рукой, как контуженная взрывом чайка, и смачно выбранившийся Рохас едва успел схватить со стола серебряную амфору с вином, которая неминуемо оказалась бы разлита. – Объясните этим невме… не в меру развеселившимся г-господам, что я, в отличие от них, - трезв! - Вы пьяны в лоск, дон Педро! – Верагуас несильно встряхнул его за плечо, пытаясь заставить бражника сфокусироваться. – Довольно с вас на сегодня, если не желаете быть пьяным во что-то иное. Знайте меру! - Знайте, с кем говорите! Черт меня раздери, или я не ирландец?! Я как-никак, принадлежу к нации великих выпивох, как и любой голландец с малых лет! **** – Вандермир вспыхнул от ярости, сбросив руку дона Себастьяна. Его синие глаза бешено блестели, на щеках играл нездоровый румянец. – Я б… берусь перепить любого моряка на всем Карибском море! А потом махнуть через Атлантику и п-повторить! Вы сами твердили – кровь Трасмиеров, вот и не смейте забывать!.. - Ирландец, голландец, испанец… дальше мавром или папуасом назовется, - мрачно пробормотал Рохас, смерив шумного пассажира неодобрительным взглядом. Дон Жуан фыркнул, благодарно покосившись на старшего помощника: тот очень вовремя разбавил шуткой его недобрые размышления. - Никем он дальше не назовется, Луис. Еще четверть часа в этом духе, и… мать честная, да тут и четверти часа не понадобилось, - дон Жуан слегка ошеломленно глядел на Вандермира, которому уже не было никакого дела до ведущихся о нем разговоров. Залпом опустошив очередной бокал, голландец внезапно замолчал, будто вино багряной волной встало у него в глотке. Отяжелевшие веки его опустились, тело обмякло, и, к шумному удовольствию офицеров, бахвал свалился со стула и остался лежать на полу, не делая ни малейших попыток подняться. - Живой? – дон Жуан слегка привстал с места, пытаясь наклониться через стол. Такая резкая потеря сознания пришлась ему откровенно не по душе. Вот не хватало еще, чтобы у идиота встало сердце или кровь хлынула в мозг! Не сегодня, черт возьми, мне не нужны здесь трупы, мне никто здесь не нужен! Почему именно этой ночью?! - Бревно бревном, но живое, - находившийся ближе всех Верагуас презрительно и грубо пихнул голландца ногой. В ответ раздался оглушительный храп, тут же потонувший в грянувшем на всю кают-компанию смехе. Дон Жуан порывисто поднялся из-за стола: за секундным облегчением возвратилась копившаяся злость, перехлестнувшая на сей раз через край. - Отнесите этого болвана в постель. И вы все убирайтесь тоже. Все пошли вон. - Платок ему на шее развяжите! Задохнется же к лешему, - окликнул Рохас поднимавших Вандермира товарищей. Бессознательному голландцу ослабили кружевной платок, после чего со смехом и не слишком деликатно потащили в его каюту. Абсолом расторопно убрал грязные блюда и приборы, оставив по приказу дона Жуана нетронутую еду в немалом количестве и заново накрывая стол на двоих. Старший помощник, последним покидавший кают-компанию, единственный из всех заметил финал этих приготовлений, понимающе усмехнулся капитану без всякой сальности и затворил за собой дверь. Его шаги загрохотали по трапу, вслед за ним минутой позже удалился и негр. Дон Жуан щелкнул дверным замком, громко и медленно выдохнул – и наконец-то почувствовал, как испаряется и улетучивается назревшее было бешенство. Нельзя сейчас так. Антуанетта полюбила меня таким – бурным, страстным, и привыкнет снова. Но нужно время. Не прощу себе, если опять ее испугаю. Господи, какие у нее были глаза, когда она схватила меня за руку… Что этот мерзавец с ней делал, сколько на ней еще таких следов?! Усилием воли он заставил себя оборвать эту мысль. Подошёл к столу, постоял с минуту, прислушиваясь к оживлённым голосам и нетвёрдым шагам офицеров, теперь уже едва слышным сквозь искусно расписанные и прочные переборки. Потом взял свой до половины наполненный бокал и выпил – небольшими глотками, окончательно успокаиваясь. Нет, дорогая мадемуазель де Форе, всему есть предел. Ваша христианская доброта и всепрощение мне по сердцу, но я в конце концов тоже католик. И у меня нет иного выхода: так и так придется сделать вас честной вдовой. Но сегодня это не имеет никакого значения. Невеста, жена, вдова – все на ветер: ты свободна, ты моя. - Антуанетта, - позвал он негромко, но тут же понял, что его приглушенный голос вряд ли проникнет за дверь и будет различим за шумом разбивающихся о борт волн. Второй ключ от каюты у дона Жуана был запасен давно на случай любых неприятностей с первым – и сейчас он был у Антуанетты, давая ей возможность беспрепятственно выйти наружу. Но какой смысл окликать громче, когда первый ключ преспокойно лежит у него в кармане? - «Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят», - мурлыкнул он тихо, позволяя себе эту юношескую театральность в отсутствие свидетелей. Неспешно вытащив ключ, дон Жуан уже вставил его в замочную скважину и повернул его. – «Истинно, вечным богиням она красотою подобна…»***** Шорох за его спиной прозвучал резко, и дон Жуан обернулся мгновенно, инстинктивно готовясь к броску. Взвинченные нервы не успели нарисовать ему облик дерзкого нарушителя – зрение быстрее заверило его, что тревога оказалась ложной. Пьяный гость стоял в дверях своей каюты, прислонившись к переборке. Одежда его была в беспорядке, глаза смотрели тупо, он едва держался на ногах, и казалось, при малейшем крене судна того и гляди рухнет на пол. Он сделал гримасу, словно его тошнило, и прищёлкнул языком. - К… который час? - задал он идиотский вопрос. Напряжённо-сердитый взгляд дона Жуана смягчился. Он даже улыбнулся, подавляя нетерпение: слишком недавним был мимолетный испуг за жизнь Вандермира, чтобы всерьез срываться на него теперь. Да и наутро этот знаток Спинозы и Эразма Роттердамского вновь станет приятнейшим компаньоном, как только оправится от неизбежной головной боли в уплату за ночные излишества… Пьяный голландец продолжал лепетать: - Я… я… я что-то не помню… - Он умолк. Потом качнулся вперёд. - Тысяча чертей! Я… я хочу пить! - Ступайте в постель! В постель! - дон Жуан махнул рукой, придав голосу повелительный тон. Досадное промедление не должно было выбить его из колеи, Антуанетте же совершенно незачем было отравлять этот вечер, невольно выслушивая шумный скандал с выпивохой. - В постель? Да, да… разумеется, в постель. Куда же ещё… Верно? Но сначала… стакан вина. Он двинулся к столу, покачнулся, увлечённый вперёд собственной тяжестью, и, чтобы не упасть, упёрся руками в стол напротив дона Жуана. Дотянулся до бокала, с трудом поднял вновь наполненную Абсоломом амфору – тяжёлый, серебряный, инкрустированный эмалью кувшин с длинным горлышком и двумя ручками, налил себе вина и выпил. Ставя бокал на стол, он опять покачнулся, и правая его рука, ища опоры, опустилась на горлышко кувшина. Дон Жуан не сводил с него взгляда в своем нетерпении. Не мог отвернуться, перешагнуть порог и оказаться рядом с женщиной, за которой мчался годами, не разбирая пути и не щадя ни себя, ни других. Не позволил бы себе этого, пока не исчезнет внезапная помеха, злополучный свидетель – этот тонкий философ, циник и моралист, этот обломок морского сора, подобранный на борт «Эстремадуры» и утративший теперь человеческий облик. И точно в ответ на эту мысль, смуглое горбоносое лицо Вандермира преобразилось. Не за секунду – за долю секунды, в которую дон Жуан еще успел увидеть жесткие, отлитые в бронзе черты, ни на йоту не размягченные пьянством. Успел разглядеть, как сошлись на переносице темные брови, и как ледяной ненавистью сверкнули из-под них холодные и абсолютно трезвые сапфировые глаза. Серебряный блик вспыхнул перед глазами самого дона Жуана прежде, чем он успел осознать это. Высверк серебра был молнией, и мир раскололся, вывернулся наружу пульсирующей багряной тьмой – на краткий миг оглушающей боли, после которой не стало уже ничего.