Марцэшор

Я пел о богах и пел о героях, о звоне клинков и кровавых битвах; Покуда сокол мой был со мною, мне клекот его заменял молитвы. Давно это было. Тогда еще ни стран, ни республик, ни царей, ни империй — не было. Лишь Бушующая с темным небом суровая зима. И Войны. Бесконечные. Непроглядные войны. Баталии за баталиями. Родиться слабым в таком мире — значит, обречь себя на быструю смерть. И далеко не всегда безболезненную. Зима заставляла людские сердца черстветь — с каждым боем: с собой и с природой… Родились однажды в одной семье два брата: Хаширама и Тобирама. Один необычайно теплый и ясный, будто целое солнце в одном человеке собрали. Пытался он словами растопить людские сердца. Но немногие готовы были вспоминать прошлое и признать, что делали они много плохого из-за влияния Зимы беспощадной… Он не сдавался и озарял мир своей прекрасной цветущей улыбкой. Второй брат — холодный и замкнутый с кровавыми, пугающими глазами. Будто весь холод собрали в одном крошечном беспощадном человечном сердце… Всегда серьезен и целеустремлен. Такой же демон, как все — на людских устах. И лишь брат смеялся над очевидной для него глупостью. Вьюга кружилась над всеми, туманя взор. Но вот уже год как он улетел - его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, пришедшая из далеких земель. Но случилось однажды горе, пропал Хаширама в ветрах беспокоящей сердце вьюги. Ушел он и, казалось, не вернется больше. Но Тобирама так не считал. - Он жив, - уверял он, смотря почему-то в небо цвета горечавки — необычайно редкое в особенно холодные дни, когда ветер ненадолго стихал. Меховой плащ на плечи и по скрипучему снегу — вперед. Ветви с белым-белым снегом спускались вниз, делая лес непроглядной западней: через несколько часов ветер снова станет беспощадно сильным и заметет любые следы… Он шел наугад. Не осталось ничего, что указывало бы, чем он руководствовался в своем шаге, будто само его сердце диктовало правильный путь. И сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки; В тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки; Ночь коснулась белых бесконечных холмов, среди которых шла неприметная точно так же белоснежная с красными глазами тень. Тяжелым, но уверенным шагом. Вперед. Ветер сбивал с ног, хватал за руки и капюшон — кидал из стороны в сторону. Он шел. И день, и ночь, и еще много-много суток. Он уже терялся во времени, но не терял надежду найти. Брата. Солнце. Тепла. Однажды он увидел среди бесконечных пустынных белоснежных милях что-то черное в далеко — будто воронье крыло, что упал оземь. Разогрев огрубевшие от холода руки, он помчался, не зная себя, вперед — бежал так, что в легких воздух шершаво резал и будто бы кровь вскипали изнутри. Лежал на белом поле человек весь в черном, да и с черными длинными, но спутанными волосами — именно их он и увидел издалека. Тобирама на мгновение замер — это был один из тех, с кем они билась наравне с природой. Сердце сжалось и, кровь, что вскипела при бега, или еще что, заставила его почувствовать странное чувство. Учиха был красив. Он был еще жив. Почему он думал о чем-то подобном? Нож лег в руку ровно и привычно, рука сжалась в кулак. А в глазах неожиданная нерешительность. Нож обратно в ножны, руки, и так окоченевшие от холода — в снег. Разгребать. В сторону. Давай. Ты же живой еще. Да? …Тобираму всегда корило, что близкие его люди, черствые сердцем, бились с людьми, у которых были его глаза. Ветер поднялся невидной силы — будто сама природа была против чужой помощи. Будто ей совсем не понравилось, что умирающий росток кто-то посмел защитить и помочь. - Живи, - незаметно для себя шепчет он, убирая последний снег с груди несчастного. Момент — он еле успевает отшатнуться — нож оставляет длинную царапину на правой щеке. Кровь, горячая, бушующая падает на тут же тающий снег — доходит до черной, неизвестной земли. - Кто ты? - охрипшим и уставшим голосом спрашивает воин из далеких эпох. Тобирама, привычно схвативший тут же нож обратно, с минуту молча его разглядывал, покуда ветер всегда бушующей Зима не начал неожиданно утихать. Кровь капала с подбородка на землю, поднимая небольшой пар. Знакомые-знакомые глаза смотрели ему прямо в душу. И, поняв это, Тобирама успокоенно вздохнул и представился: - Тобирама. Ведь если он прав — и эти глаза показывают не теплоту показную, а настоящую, внутреннюю, то они идут одним путем. Ах, видеть бы мне глазами сокола, и в воздух бы мне на крыльях сокола, В той чужой соколиной стране, да не во сне, а где-то около... - Мадара, - представляется мужчина, немного смущенно убирая оружие, будто резко почувствовал, что сделал что-то действительно неправильное. - Прости, - говорит он, завороженно касаясь рукою прекрасного белого лица с испуганными знакомыми глазами. - Давай забинтуем, - предлагает он, немного неловко избавляясь от дубового холода в теле. Кровь, что по пальцам попала на него, - кипела, сжигала мертвое, давая силу новому. Мадара ушел в вьюгу, чтобы умереть. Его не держало в жизни больше ничего. Зима забрала у него все. Война забрала у него все. Он не видел лица врагов — за метящим снегом не видишь и своих. Мадара ушел в вьюгу, чтобы замерзнуть и зачерстветь окончательно. Но послали темные небеса ему белое чудо с глазами знакомыми. Которые он видел в себе и искал в других… Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья, Каждую ночь полет мне снится - холодные фьорды, миля за милей; Прекрасное создание, что так бесстрашно спасло его он неминуемой смерти было в поисках чего-то, о чем он мог только догадываться. И так как жизнь его теперь принадлежала Тобираме, - он пойдет за ним куда-угодно увлечет того душа. Забинтовав лицо, они пошли дальше. Шли они по странно тихому лесу. Не был Мадара раньше в таком никогда. Снега не было совсем, а уже выпавший таял, как будто его кто-то грел, как на печке. Некоторые деревья были не привычно пустынны и черны, а имели по своей длине странные коричнево-зеленые пучки. Которые можно было даже есть!… Тобирама шел скоро и твердо вперед, что казалось, что сама Зима отступала под таким напором. Весна пришла — в поисках Солнца. Шелком - твои рукава, королевна, белым вереском - вышиты горы, Знаю, что там никогда я не был, а если и был, то себе на горе;