***
«Смейся, — любила повторять бабуля. — Смейся в лицо своему страху. Смейся в лицо своей боли». Они все смеются: кипящий от гнева и острого чувства предательства Занзас, предчувствующий беду Сквало, прячущий испуг малыш Бельфегор и даже Мармон, которого, кажется, волнуют только деньги, то и дело обреченно хмыкает. Леви тоже смеётся, только не в голос — смех в нём точно скован, забит в глубину и точит изнутри. Грозная Вария — пять глупых мальчишек, словно бегущих от себя, да Луссурия, нелепая ошибка природы. Все здесь смеются, точно психи, и его странности не выбиваются из общей атмосферы безумия. Обсуждаются, вызывают презрительные, а то и брезгливые взгляды, но не выходят на первый план. В конце концов, Луссурия хороший боец и единственный, кто хоть сколько-то умеет лечить. Более того, лечить любит, так что делает это качественно и с душой, цепляясь за почти последний осколок своего прошлого, подаривший ценные знания. Ещё один осколок тщательно скрыт от посторонних глаз крамольными шутками. В этом осколке заветная мечта о большой-большой семье с множеством счастливых детей и любящем муже, в чьих крепких руках можно скрыться от всех невзгод. Да-да, а ты, красавчик, не хочешь им стать? Солнце пылает, освещая путь. Луссурии подходит его атрибут. И сейчас, будучи сломанным, он хочет обнять весь мир, подарить ему радость и облегчить муки. От Луссурии шарахаются, как от прокаженного, пока не появится на теле рана. Тогда уже бежать некуда, и пальцы, которые умеют, но не хотят причинять боль, бережными лепестками золотого пламени лечат, сшивают осколки и дарят силы, чтобы двигаться дальше. Силы, столь нужные самому Солнцу Варии.***
Со временем, его собственная рана отказывается зарастать. Зато не ноет, если не трогать грязными беспардонными руками. Луссурия отнимает у Сквало, едва не падающего от усталости, кофе. Память зудит, пробуждая панический страх: невозможно сделать вдох и заставить перегруженный орган работать, в глазах темнеет и отнимаются ноги. Глупо, ведь Сквало здоров. Даже орать на самовольство умудряется с прежним возмущением, несмотря на синяки и покрасневшие от недосыпа — абсолютно точно только от него, врой! — глаза. Но Лусс не может по-другому. Они практически потеряли Занзаса, и если есть хоть малюсенький шанс… Невысказанные слова застревают в горле, и льётся сладкая трель придуманных оправданий. Насколько она может быть сладкой с его голосом. У Леви-а-Тана отнимать что-либо нет смысла. Парень будто замёрз вместе с человеком, которого боготворил. Его приходится безжалостно расталкивать, напоминать «не все потеряно» и вдохновлять делать все для почти невозможного освобождения Босса. И лишь удостоверившись, что в Грозе ещё теплится жизнь, Луссурия отстаёт от него и бежит к Бельфегору. Принц гениален, действительно гениален, однако заниматься его гениальностью некому. С пропажей Мармона некому учить, воспитывать, и хотя Луссурия с радостью урывает минуты, он понимает, как этого мало. Времени нет ни у кого под давлением разозленной попыткой переворота Вонголы. Солнце продолжает освещать путь сломленной, но не сдавшейся Семье. Ему некогда пытаться забить уже вторую пустоту, поселившуюся внутри от обрыва связи Хранителя.***
Сестрёнка Луссурия хочет действительно быть сестренкой, а не насмешкой над самим этим словом. Только выбора нет. Кривляния и подколки становятся истиной большей, чем беспощадный вариец, старательно демонстрируемый всем. Легко перепутать, не видя глаз. Луссурия идеально владеет лицом, голосом и телом, только взгляд свой контролировать так и не научился. Кажется, будто вонгольское солнышко чувствует его. Чувствует и не понимает. Ему и не нужно понимать. Рёхей сияет таким чистым и ярким светом, какой никогда и не снился ему. Этот свет принадлежит не только пламени его решимости, но и душе, столь простой и доброй, что сводит скулы. Луссурия играет, позволяя себе в патоку лжи добавить толику искреннего восхищения. Рёхей прекрасен. И станет ещё прекраснее… Если выживет. Дело сестрёнки Лусс позволить ему это. И научить кое-чему его родную сестру, девочку, смотрящую совсем не глупо и наивно. В бахвальном «смотри, как я убью его» много больше, чем могут сказать слова. Заслуженный удар в спину заигравшемуся извращенцу и смех товарищей, не способных показать свою слабость. Луссурия понимает и не держит обиды. В конце концов, это Вария. Сломанные когда-то подростки, противостоящие тем, кто ещё остался цельными. Битва детей в песочнице, честное слово. Страшная только. Луссурия боится потерять. Не силу, здоровье или свою никчемную, никому не нужную жизнь. Боится потерять мальчишек, с таким трудом оживленных после страшного испытания. Вновь загоревшихся своим упрямством глупых, глупых мальчишек… И как удар под дых, нелепая потеря Сквало разбивает с таким трудом выстроенный мир. Беспомощность топит в себе, заглушая горький, полубезумный смех Занзаса из динамиков, установленных в палате. Столь похожий на смех самого Сквало после выстрела Гола Моски. Луссурия смеётся, помня про камеры. И благодарит Бога за тёмные стекла, скрывающие влажный блеск предательских глаз. Убитые и раненые. Истощенные бессмысленным напряжением бессмысленной борьбы. Варийцы справляются. Все, кроме Луссурии. Пламя посмертной воли, оказывается, способно жечь своего владельца.***
Если счастье в его случае вообще возможно, Луссурию можно назвать счастливым. Воспоминания десятилетнего будущего, пусть уже и не актуальные, странно греют душу. Все живы, здоровы и имеют силы ругаться, в том числе рядовые. Он приносит пользу, да и вообще, похоже, с возрастом лишь хорошеет. А прочие мечты давно следовало похоронить, ведь для них необходимо женское тело. Уязвимое, бесполезное для Варии женское тело. Ему и не грустно уже от этого. Смирился, наверное. Привык, пусть и не принял полностью свое положение. Красиво одеваться, залипать в прекраснейший кинематограф и заигрывать при случае с симпатичными мальчиками, по крайней мере, не могли помешать даже его дефекты. Правда, непонятно, откуда пошёл слух о некрофильских наклонностях (не от той же безобидной шуточки будущего патологоанатома про любовь к холодненьким?), но Луссурия, зная масштаб реальных своих тараканов, плевал. Одной странностью больше, одной меньше — роли не играет. Совсем не безобидные задания портят почти идиллическую картину. Страшит не опасность, страшит то, как с каждым разом убивать становится легче. Луссурия бегает от кошмаров, закидавшись таблетками. Или медитируя тайком в углу, закрывшись от всех. Только кратковременные удовольствия и расслабления уже не спасают, ведь сложно скрыться от себя. Миссии становятся всё опаснее. Ранения уже на грани. Только Луссурия тщательно прячет их от босса и других офицеров, потому что внутри сидит новый, незнакомый прежде страх отвержения и потери, подаренный Конфликтом Колец. Тогда, перед лицом угрозы, создавалась иллюзия близости, ласкавшая истосковавшееся по человеческим отношениям сердце. С исчезновением угрозы исчезла и иллюзия. Луссурия продолжает заботиться о своей семье — самой обычной в его понимании, а не мафиозной — хотя в глубине души знает: семью эту он придумал сам. И всё же слишком любит её. Даже такую неправильную, исковерканную, как и он. А затем простой, казалось, заказ на убийство оказался с подвохом. И нет, Луссурия не кинулся бы под пули, сложись всё немного иначе, слишком любил жить. Но в ловушку попал погруженный в безумие уже-не-малыш Бельфегор, и выбор даже не стоит. Солнце ведь должно отражать атаки, верно?