Sanitarium

Стоял дерьмовый, по-английски дождливый день, хотя утром, казалось, на небе не было ни облачка. Хмурее, чем это серое тяжелое небо, был лишь Доктор Никкалс, что стоял на пороге запасного выхода и курил, слушая, как капли смачно шлепают по лужам. Вдыхая дым, он чувствовал, что пока ещё он не кинулся с обрыва, не сдался, не сошел с ума, как десятки его пациентов. Правда стоит ему вернуться в душное здание, как это призрачное ощущение пропадет, и он снова станет частью механизма — старого, ржавого, никому не нужного и раздражающего своим бесконечным скрипом. Их психбольница, расположенная на отшибе, была наверняка худшей в Британии, но если подумать — много ли надо невменяемым? Еда, вода, туалет, да еще напоминание о том, что они не в тюрьме, куда их могли бы закинуть, но вместо этого пощадили, за что они должны быть безмерно благодарны милостивым богам. Сигарета упала в небольшую лужу, после чего оказалась придавлена резиновой подошвой. Захлопнув поплотнее деревянную дверь, чтобы противный ледяной ветер не гулял по коридору, он отправился к палатам. Было время обеда, поэтому пациенты уже выползали из-за дверей и медленной рваной змейкой шли в столовую, сдержанно кивая идущему навстречу врачу в знак приветствия. Рожи у них были кислые, но это лишь оттого, что они еще не знают своего счастья, ведь не видят соседей из того корпуса, отделенного парой железных дверей, куда сейчас держал путь Мердок. Говорят, побудь в морге часок-другой, и можешь сжигать одежду, ведь она уже не отстирается от липкого аромата смерти. Этот коридор — тот же самый морг, где гуляют ядовитые запахи лекарств и человеческих выделений, приглушенные крики и стоны сводят с ума, сама атмосфера не позволит слабонервным продержаться в этом месте больше минуты. Первый корпус — ещё больница для душевнобольных людей. Второй — уже кладбище для тех, чей разум покинул тело, к сожалению, живое и здоровое. — Доктор, не поможете? — совсем зеленый мужчина в халате — вчерашний студент — высунулся из-за двери процедурного кабинета. На лбу его выступала испарина, бледная кожа светилась некрасивым румянцем под маской, а пальцы слегка дрожали. Мердок сдвинул брови, кивая тяжелой головой: не должны молодые и полные сил специалисты просиживать штаны в этом гиблом месте. Психушка — пристанище спившихся неудачников, вроде него самого. Но какое ему к черту дело до других людей? На кушетке раскорячился парень, которого Никкалс, как назло, знал. До боли хорошо знал. Жесткие синие волосы, болезненно-худые конечности, почти черные, налитые кровью глаза — тяжело не запомнить такого яркого джентльмена, ставшего частью больницы совсем недавно. Год назад Мердок сбил зазевавшегося пешехода по пьяни и уехал, как полная скотина. Совесть его не слишком мучила, но парня, оказавшегося на капоте, он запомнил. Через несколько месяцев один молодой человек развлекался, бросая из окна своей квартиры мусор и мелкие камешки. Заигрался. Бросок оказался настолько метким, что юношу, гулявшего с собакой, не удалось спасти. Спустя время город услышал продолжение истории. Мужчину нашли и признали невменяемым из-за полученной в аварии травмы. Он отправляется не в тюрьму, а в психиатрическую больницу, как опасный для общества человек. Надо же, как шутит судьба. Теперь он торчит там же, где больные мужики, зарезавшие своих жён, психи, нападавшие на людей на улице, и наркоманы, бросавшие из окна не мусор, а домашних питомцев, если не собственных детей. Неудивительно, что пребывание здесь только усугубило состояние Стюарта Пота. — Придержите его, — попросил санитар, с надеждой глядя на прибывшего врача. У койки стояла ещё и полненькая медсестра, но куда ей — даже вдвоем с ним не справиться. Стюарт извивался, словно уж, царапался, вертелся, грозно сопел носом и не давал себя пристегнуть. Обычно он был паинькой, но вот процедуры терпеть не мог. Почувствовав на груди когтистую лапу в плотных резиновых перчатках, он застыл. Из всего персонала он больше всего чувств питал к Мердоку Никкалсу, и последний подозревал, что парень каким-то мистическим образом знал, по чьей вине у него крыша поехала. Если бы не авария, не таблетки, на которые Стю после неё подсел, он бы жил сейчас спокойно, работал, гулял с девочками и не знал, что происходит за страшными кирпичными стенами здания, окруженного высоким забором с колючей проволокой. — Я н-не хочу. Не хочу есть, мне больно, — Пот захныкал, словно ребенок, испуганный и одинокий в окружении чужих дяденек и тетенек. Слова давались с трудом, язык заплетался, и от этого становилось только хуже — в черных, здоровых, как у лошади, глазах, уже стояли слезы от бессилия. Мердок вроде как уже давно выгорел, и оттого глазом не повёл: крепко вдавил ладонь в ямочку между ключицами, а вторую положил под торчащие ребра — Стюарт был худым, как швабра, и не весил практически ничего, потому и кормить его приходилось через трубочки, иначе он бы сам себя заморил голодом. — Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу-у… — выл мужчина, заливаясь слезами. Санитары уже затягивали обгрызанные ремешки на его руках, а он лишь дрожал и плакал, глядя в холодные глаза мужчины, что предстал ему одним из его ночных монстров: уродливая кожа казалась почти салатовой в ровных лучах люминесцентных ламп, а в зрачках не было блеска, точно над ним склонился мертвец. Пациент не заметил, как к его слюнявым губам врач прислонил ладонь. Он рефлекторно вгрызся в неё, да так крепко, что Никкалс зашипел что-то некрасивое сквозь зубы, но зато сбитое дыхание парня стало заметно ровнее. Он любил кусаться. — Тащи спринцовку с салфетками, — пробурчал Мердок, чувствуя одной рукой, как сердце быстро бьётся об узкую грудную клетку. Другую ладонь, где красовались ярко-красные следы от зубов, Тасспот, успокаиваясь, стал бездумно посасывать, слюнявить, одновременно морщась и лениво мотая башкой, пока медсестра вытягивала из его носа слизь и вытирала заплаканное лицо. Сосать Стю тоже любил, правда ни собачьи игрушки, ни тряпки так его не успокаивали, как человеческая рука. Они уже проверяли: все посторонние предметы просто выталкивались языком и валились на пол, а с пальцами между зубов можно вытерпеть даже щекочущие ноздри жёсткие трубочки, которые ему ежедневно туда пихали. Все самое трудное позади. Мердоку снова захотелось курить, но нельзя, да и не получится с одной рукой. — Отпускай, дружок. Давай-давай, — хрипло проворчал доктор, ближе к концу утомительной процедуры, на что парень угрожающе стиснул зубы — лекарства его немного усыпляли, но действовали они чуть позже, чем еда, которая напротив давала всплеск энергии, отчего челюсти он мог сжать сильнее. Никкалс не остался в долгу и влепил неблагодарному пациенту пощечину — не хрустальный всё-таки. Стю с неохотой отпустил и шмыгнул носом, пытаясь отвернуть морду от противной медсестры и ее проклятой салфетки. Отвязывали его так же все втроем — работы ещё много, а покормить надо всех, кто сам отказывается. Неудивительно, что они всегда недовольны своей зарплатой: попробуй-ка стань нянькой для сотни сумасшедших — работенка совершенно неблагодарная. — Я описался, — заботливо предупредил Тасспот, который уже приходил в себя. Доктор фыркнул, радуясь, что такая грязная работа не по его части. Он великодушно согласился довести пациента до его палаты. По коридору они шли молча и долго — Стю хоть и был длинноногим, но полз он чертовски медленно и понуро, то и дело бросая взгляд на красную руку врача. Там, где кожа была потоньше, он прокусил ее, оставив кровавую дырочку. — Ну? Видишь, что ты натворил? — Прости. — Мне-то что? Тебя же отсюда не выпустят. Закрыв дверь на два замка, Мердок все же вынул сигарету, слушая, как из палаты доносятся приглушенные всхлипы, а минутой позже — песни про холм меланхолии и пластиковое дерево на его вершине. Из него бы вышел неплохой музыкант, наверное. Его бы, может быть, узнал весь мир. Мердок не плакал, ни в коем случае. Просто Стюарт локтем в глаз ткнул, пока брыкался.