hyung

пепел отваливается от сигареты. рука тянется написать предсмертную записку, которая сделает больно всем, кому он дорог. (никому, ха-ха!) |я хотел бы |я хотел бы юнги ничего, кроме смерти, не хочет. к чему ложь, когда даже он сам в нее не верит? к чему слова, когда нужны только действия? ему говорили, что он только чесать языком горазд. пепел отваливается от сигареты. рука что-то пишет, комкает. слезы застывают в глазах. идиот он конченный, боже. кому он со своими соплями сдался? монотонность телевизионных помех вымазывает каждую бороздинку его мозга беспомощным состоянием. беспомощно-овощным. пепел, еще не остывшие чешуйки табака опаляют столешницу на кухне. дерево красивое, дорогое. рука чертит кривое и обнаженное. комкает. не слишком ли откровенно? затяг. пепел валится, падает, срывается. ночь темна, юнги ощупывает пальцами поверхность столешницы. стелется щекой — ему так хочется человеческого тепла. ему до истерики хочется разнести все вокруг, но жаль. себя — не жаль, а остальное — да. «я буду любить тебя до скончания времен». «хочу познакомить тебя с родителями». «ты для меня — целый мир». «мне тут тебя очень не хватает, юнги. все такие скучные…» «ты только не забывай меня». «я приеду в феврале», — пообещали. привет, июнь, юнги ждал все это время. юнги открыл лавчонку, куда приносят обещания. он с радостью их принимает, отдавая все остальное ради воздушных замков. намджун любил писать ему письма. юнги же — любил намджуна. издевкой кажется то, что он пишет письмо намджуну. |я вас любил, любовь, быть может, в душе моей угасла не совсем; юнги смеется над каждой строчкой пушкина, потому что… да. он любил. а любовь — не угасла ни на кубометр пожарища, в котором он погибает день за днем. сигарета выкуривается, дух ее — стелется по полу, как юнги по столешнице. обтирается о все вещи, проникает внутрь. как же юнги хочется умереть от горя, чтобы оно его задушило. чтобы это «самоубийство» потеряло «само». он разбит. (это навязанный стереотип второй половинки или он никогда целым и не был?) «намджун, этот сукин сын любил только свою сучью философию», — пишет. дверь тихо закрывается следом за шарканьем его ватных ног, когда он выходит из дома, чтобы больше никогда не вернуться. его жизнь — всего лишь письмо, исчерканное — без ошибок не обошлось; можно сжечь, а можно разорвать. можно ошибиться адресатом, а можно безнаказанно солгать, можно заляпать чернилами и испортить. можно все, что угодно, только вот настолько же ценен юнги, как бумага, к примеру? ради бумаги жертвой становятся деревья, а ради юнги — его что? от одиночества, если честно, крыша отъехала уже давно, а он сам только и делает, что каждый день находит какую-то отмазку, чтобы в очередной вечер промазать глазами линию горизонта, склеивая небо и море по новой. (господи, можно он когда-нибудь исчезнет за секунду без слез и нерешительности?) ирония ли: остановить себя от смерти чужой попыткой самоубийства? вряд ли находящийся на выступе пацаненок покачивается, стоя на одной ноге, чисто из прикола. зеркало из воды. посеребренная отражением солнечного света луна. дым миллиардов сигарет, увивающийся на небе в поисках чего-то… чего-то. — чего ждешь? прыгай уже, — шелестит юнги, пачкая чужую спину своей безнадегой. парень не сразу оборачивается. — задрало смотреть на чертовых смертников-эстетов, — ворчит юнги. врет. смертником-эстетом здесь был только он. — чего спектакль разыгрывать? или прыгай, или слезай. (не задерживай очередь, прошу. иначе я передумаю, чтобы, как в дешевых сказках, дождаться принца, который меня спасет.) — а ты не смотри, если не нравится, — печально посмеивается парень и отворачивается. отворачивается. отворачивается-отворачивается-отворачивается. (что же произошло в твоей жизни такого, что ты, нездешний, приехал сюда, чтобы умереть?) парень передразнивает, закатывает глаза и бубнит: — купил дом возле моря на свою голову, блядь. юнги подходит вплотную и цепко обхватывает чужую голень своими негнущимися пальцами — «здесь умру только я». громче добавляет: — так, шанс ты свой проебал, поэтому полетать не получится. не в мою смену, пацан. — мне девятнадцать, — возражает паренек с перекошенным лицом. парень таращится на него, как на идиота, и спрашивает: — это типа весомая цифра? — морщится. — ладно, проехали. слезай, птичка, попьем чаю — благо идти недалеко, а полеты свои можешь отложить в дальний ящик. стоят они молча минуты две. переваривают. — я не знаю, что мне делать дальше, — искренне шепчет тот, затухающим угольком теряет яркость звука. «я тоже». — тем более. пальцы едва ощутимо поглаживают кожу парня. на секунду паренек вырывается из захвата — ужас успевает прошить юнги насквозь — и делает шаг. — правильный выбор, — юнги хочется улыбнуться. ноги встречают мягкую землю с глухим звуком. — меня зовут юнги. ты больше любишь черный чай или зеленый? парень сипит: — зеленый, наверное. мин провожает его в свой склеп одиночества, разрушенных надежд и затушенных бычков. хрипло спрашивает: — как тебя зовут? парень потирает шею, бросая короткий и непонятный взгляд на юнги. — чонгук. — что ж, чонгук, проходи, — юнги отводит взгляд, мрачно таращась на обувную полку, — у меня тут небольшой бардак, правда.