«And what it is I need: a gentle exile: an absence of world (my world) without solitude.» Roland Barthes, from Mourning Diary
* «И всё, что мне теперь нужно: нежное изгнание — прекращение существования мира (моего мира), наполненного одиночеством» Ролан Барт «Горестный дневник»
Старый мир рухнул.***
Нет. Давайте начнём сначала. Лань Сичэнь похоронил своих возлюбленных в ясный осенний день. Это был не тот день, когда души Цзинь Гуанъяо и Не Минцзюэ были запечатаны навеки в гробнице, а их тела сожжены. Этот день минул давно, давно, сквозь расцветшие сливы, палящее лето, осенние дожди, снег и вновь распустившиеся цветы и знойную жару. Пять лет. Вечность. Одно мгновение. Нет. Лань Сичэнь похоронил своих любовников в одиночестве: струну гуциня, кожаные наручи и три пряди волос, связанных вместе, в шкатулке в неглубокой ямке на берегу чистого озера в Гусу. Он надеялся, что это поможет; надеялся, соскребая ногтями грязь, которая падала на крышку шкатулки, постепенно скрывая её; надеялся, кланяясь этому месту; надеялся, аккуратно прикрывая мхом и травой разрытую землю, как будто никто не нарушал здесь природного мироздания. Но это не помогло. Тот вечер он проводит в библиотеке, разбирая и раскладывая по полкам книги из секции по правам на пастбища и выгул скота к северу от озера Билин, которые накопились здесь за последнюю сотню лет. Он не ужинает. Он не ложится спать. Бродячий заклинатель Сун Цзычэнь прибывает к воротам Облачных Глубин на следующий день. Лань Сичэнь слышит о лютом мертвеце от группы молодых адептов, он не хотел подслушивать, но подходит к воротам как раз тогда, когда девушки, проходя мимо изгороди его сада, взволнованными голосами обсуждают пришедшего. Он улавливает слова: «живой мертвец» и «симпатичный», и та часть его души, которая всё ещё хочет жить и не осталась зарытой в землю вместе с изразцовой шкатулкой, тут же цепляется за эти нелепые речи. Но вещи этого мира уже больше ему не принадлежат. Старейшины сказали тоже самое, когда лишили его титула. Но несмотря на то, что он действительно хотел снять с себя ношу ответственности за весь великий орден ГусуЛань, ему тогда всё еще было больно отказываться от этой незначительной связи с прошлым, с самими собой… с ними. (— Я больше не хочу занимать пост главы ордена, — сказал Лань Сичэнь. Лань Цижэнь кивнул и отпил глоток чая. — Может быть, через несколько лет ты будешь достаточно хорошо себя чувствовать, чтобы стать главой ордена снова. — Да, дядя, — согласился тогда Лань Сичэнь. Но он так не думал.) В конце концов, важно следующее: Сичэнь больше не несёт ответственность за гостей Гусу. И он не собирается идти встречать путника и в этот раз. Он направился прямиком в библиотеку, как делал это каждое утро с тех пор, как покинул своё уединение. Сегодня он будет каталогизировать секцию о мхах горных озер, погрузившись в тоску и скуку, книги — хорошая компания для человека, подобного ему, который оказался сбит с толку реалиями этого мира, тем более работа была полезной, как для ордена, так и для его собственного душевного состояния. Лань Сичэнь уже твёрдо решил, что сегодня он будет работать в библиотеке. Однако его любимое место напротив окна оказывается уже занятым. — Приветствую Вас, — произносит Лань Сичэнь в своей обычной благовоспитанной манере. Первое, что бросается в глаза, так это то, что незнакомый ему человек не носит белые одежды Гусу. А ещё то, что он мёртв. Сун Лань, который носит вежливое имя Цзычэнь, смотрит на Лань Хуаня, который носит вежливое имя Сичэнь, и кланяется.*1 Так завязывается их своего рода дружба.***
Первое письмо, адресованное Лань Сичэню, Сун Цзычэнь начинает одной фразой: «Я по горло сыт одиночеством». Этого приходится ждать две недели в тишине, прерываемой лишь пожеланиями доброго утра и спокойной ночи, да незначительными заметками на полях, в которых содержатся лишь самые лаконичные: «да», «нет», «спасибо», пока Сичэнь не набирается смелости спросить: — Что привело вас в Облачные Глубины, даочжан Сун? Сун Цзычэнь поднимает на него взгляд из-за книги, которую не читает, достает лист бумаги, обмакивает кисть в тушь и начинает писать. Лань Сичэнь возвращается к описанию свитков, посвящённых миграции цапли. Письмо, аккуратно положенное перед ним через некоторое время, полнится жирными горизонтальными линиями, перекрывающими целые предложения, и уродливыми кляксами. Чётким, но несколько шатким почерком в самом начале выведены слова: «Я по горло сыт одиночеством. Это длинная история. Цзэу-цзюнь, возможно, что-то слышал о ней, я так полагаю». — Я недавно вышел из уединения, — произносит Лань Сичэнь. Сун Цзычэнь кивает — конечно, он знает, все знают, слухи быстро расходятся о происходящем в Облачных Глубинах, несмотря на возвышенность самих обитателей, которые последние пять-шесть лет буквально на цыпочках ходили вокруг места уединения прежнего главы ордена, однако абсолютно не понимая горя его утраты. Они просто слишком благовоспитанны. Но ещё они очень разборчивы в людях. Сун Цзычэнь тянется к бумаге и вновь обмакивает кисть в тушь, а Сичэнь мысленно готовится отвечать на вопрос, который всегда слышит. Но он не хочет отвечать. Он не хочет отвечать. Он не хочет оправдываться за А-Яо ни перед собой, ни перед кем-то ещё. Ему это уже просто надоело, он уже хочет прекратить всё это, но ничего не поделаешь. Вопрос всегда будет задан. Сун Цзычэнь протягивает ему лист бумаги. Сичэнь сглатывает. Слова, виднеющиеся на краю листа, невольно останавливают взгляд: «Что Цзэу-цзюню нравится читать?» Сичэнь поднимает глаза. Но на лице Сун Цзычэня невозможно прочитать каких-то определенных эмоций — он как всегда спокоен. Сичэнь замечает складки в уголках глаз собеседника. Сичэнь наконец замечает, что Сун Цзычэнь всегда выглядит грустным. — Вы о схемах миграции цапли Гусу? — спрашивает Сичэнь. Сун Цзычэнь моргает, и уголки его губ поднимаются в лёгкой улыбке. Следующая строка на чистой странице говорит: «Расскажите мне о цапле Гусу, Цзэу-цзюнь».***
На следующий день Сун Цзычэнь тихо подходит к Сичэню, кланяется и присаживается рядом, помогая разбирать дневники путешествий Цинхэ, которые Сичэнь уже успел разложить подле себя по авторам и названиям. Он тянет на свою сторону в особенности те, что датированы недавними годами. Сичэнь одновременно удивлён и успокоен этим жестом.***
«Вы вчера спросили меня, почему я решил остаться в Гусу. Это было вчера? Нет, это было два дня назад. Прошу прощения, Цзэу-цзюнь, дни для меня теперь незаметно сменяют друг друга, и я не всегда могу сказать, когда именно закончился прошлый и наступил следующий. Могу сказать только, что теперь мне не особо нужен сон, поэтому и отличать день один от другого не только затруднительно, но и вовсе не необходимо. Тем не менее вы спрашивали, почему именно Гусу. Вы знаете, почему я пришёл. Я путешествовал один довольно долго, и одиночество буквально начало душить меня. Можно подумать, что такой человек, как я, уже привык к этому, я — бродячий заклинатель, в конце концов, совершенствующийся, вечный странник и враг всех тварей, селящихся близ безлюдных дорог и забытых деревень. Но не думаю, что когда-нибудь я привыкну к одиночеству в странствиях.***
Первое прикосновение к Сун Ланю — случайность. («Нет необходимости обращаться ко мне столь учтиво. Просто Сун Лань, — говорилось в записке, положенной перед Сичэнем неделей ранее. — Этого вполне будет достаточно от вас». — Сун Лань, — произнёс Сичэнь с вежливой мягкой улыбкой, как будто пробуя на вкус эту форму имени. Ему почему-то тоже показалось это правильным. А у Сун Цзычэня как будто дрогнуло что-то внутри и будто перехватило дыхание. Его взгляд остался таким же прямым, но что-то в нём смягчилось, что-то в темноте его глаз изменилось, отпуская его. «Спасибо», — гласила следующая строка, разворачиваясь изящными чернильными иероглифами на бумаге. Тогда Сичэнь предположил, что мог как-то невольно ранить чувства Сун Ланя, обращаясь к нему в вежливой форме.) Но сейчас не об этом. Прикосновение. Над чем работает Сичэнь? На секунду он сам забывает. Их руки касаются корешка книги, и он вдруг чувствует, как рука Сун Ланя дрогнула, а сам он сглатывает. Предательски мысли о чувствах не подавляются разумом, и Сичэнь думает о том, что прикосновение кажется ему знакомым, но одновременно оно очень отличается от тех, которые он помнит: кожа грубее, а пальцы длиннее. Тихий вздох. Ещё один. Неожиданный. Как и дрожь в кончиках пальцах и трепетание ресниц Сун Цзычэня. Лань Сичэню кажется, что он заметил влагу, выступившую на висках. — Прошу прощения, — произносит Сичэнь, убирая руку. Он чувствует себя немного неловко, сбитый с толку навязчивой мыслью: разве это не странно, такое внимание уделять реакции почти незнакомого человека на случайное прикосновение? Разве не странно вновь прокручивать это в мыслях снова и снова, даже через несколько минут после того, как Сун Лань отстранился, качая головой, пока Сичэнь заторможенно извинялся? «Забудьте, пожалуйста, — говорят опущенные ресницы и напряженное выражение лица Сун Ланя. — Я бы хотел, чтобы вы никогда этого не видели». Но Сичэнь ничего не может с собой поделать. В его воспоминаниях живо всплывает образ ошарашенного Сун Ланя и его чуть приоткрывшегося от удивления рта. Сичэнь не может не задать себе вопрос: сколько же времени прошло с тех пор, как Сун Лань никого не касался? А сколько времени не касался никого сам Сичэнь? Он ведь тоже тоскует по этому, жаждет в самые неподходящие моменты? Сичэня иногда накрывает жгучее желание, которое пугает его самого. И это не совсем чувство утраты, это другое, это желание получить то, что он больше никогда не получит, жажда тихого облегчения под знакомыми руками. Нет. Это даже хуже. Эта жажда — горька и темна: это желание быть физически разрушенным кем-то, кем угодно. Быть взятым и забытым, быть уничтоженным и оставленным истекать кровью, быть желанным без предрассудков вновь, вновь без пощады. О, как Сичэнь презирает бренное тело в эти жгучие дни. — Мой брат ненавидит, когда его трогают без предупреждения, — запоздало говорит он. Но прошло уже несколько минут, Сун Лань успел вернуться к каталогизации: аккуратно раскрывает книги на титульном листе, закладывает в нужных местах, делает неспешные записи на чистых страницах каталога. Но на слова Сичэня отрывается от работы. Смотрит. «И вы тоже», — говорится в его следующей записке. Торопливая каллиграфия развернулась тёмным пятном кляксы в конце. Сичэнь рассматривает записку. — Может быть, — произносит он после задумчивой паузы. — Раньше было иначе. Сун Лань удерживает на нём пристальный взгляд. Его глаза — два тёмных камня: твёрдые, непрозрачные, бескомпромиссные. А Сичэнь должен проглотить этот тяжёлый взгляд. Он спросит? Когда он спросит? Сможет ли Сичэнь ответить?***
Он ждёт этого вопроса.***
Но вопрос так и не последовал. Вместо этого приходит тьма, медленно опускающаяся на Дом Горечавки, словно траурная вуаль.***
Сичэнь просыпается. Слова, которые он слишком часто слышал, калёным железом прожигали мысли насквозь. Как ты мог не знать, Цзэу-цзюнь? Ты его любил? Ты был с ними настолько близок? Ты сожалеешь об этом? Почему ты ещё горюешь, племянник? Ты должен двигаться дальше, всё это давно прошло. Перестань, Сичэнь! Перестань! Перестань плакать, перестань горевать, перестань болеть, перестань любить их, перестань скучать по нему, остановись. Сегодня тоскливый день. Сичэнь открывает глаза и чувствует, что сидит на кровати. Его конечности тяжёлые, а мысли медленные, и когда его взгляд натыкается на расписанный веер на книжной полке, который принадлежит уже мёртвому человеку, у него перехватывает дыхание, чего не было уже несколько месяцев, а может быть и лет, когда горе ещё ощущалось физической тяжестью где-то в животе, сердце и глазах. Он хотел бы расплакаться, чтобы хотя бы на мгновение избавиться от этих отвратительных извращённых вещей, от которых так болит что-то в груди. Но облегчения от слёз никогда не приходит, это всего лишь плач в непоколебимой тишине в его доме, но это «что-то» хоть как-то может сдержать растущее давление, пуская по нему трещины, мягко снимая его хотя бы на время. Боги сегодня не милосердны. Сичэнь снова просыпается от стука в дверь, не замечая, когда он успел заснуть. Посетитель не представляется — Ванцзи предупредил кто-то из слуг? Сичэнь снова не услышал, как они звали его? Он накидывает лёгкое одеяние на плечи и чуть разминает их, распрямляясь. — Войдите. С того места, где он сидит, Сичэнь видит, как открывается входная дверь Дома Горечавки. Но запах дождя и гниющих листьев сопровождает не его брата, а Сун Ланя: он переступает порог дома Сичэня, останавливается в дверном проёме и часто моргает, когда видит хозяина, сидящего на краю кровати, только на половину скрытого за расписанной шёлковой ширмой. — Даочжан Сун, — испуганно произносит Сичэнь и дёргается от поспешного поклона Сун Ланя, его немедленного шага назад. — Подождите, я не совсем понял, я думал, что это мой брат. Присаживайтесь, пожалуйста. Я буду… минуту. Сичэнь встаёт и у него ноют суставы. Он спешно натягивает верхнюю мантию на исподнюю рубаху и туго затягивает пояс в вялой попытке воссоздать свой обычный аккуратный и спокойный образ. Бросает взгляд в полированное бронзовое зеркало и вздыхает со смутным чувством уныния при виде покрасневших глаз, безнадёжно растрёпанных волос. Какая разница. Его внешность больше никого не интересует. Сичэнь огибает ширму и улыбается Сун Ланю, который сидит на коленях прямо у низкого столика. Тот поднимает взгляд вверх, когда появляется хозяин. — Прошу прощения, — говорит Сичэнь, присаживаясь на колени и сдерживая вздрагивание от резкой боли в тазобедренном суставе. — Я сегодня неважно себя чувствую. Боюсь, это время года не милосердно ко мне. Сун Лань поднимает взгляд, приоткрывает рот и вздыхает. А после он протягивает руку и касается запястья Сичэня. Это странно: кончики пальцев сначала невесомо проходятся по его рукаву, а потом легко, словно перо, скользят по тыльной стороне ладони. И Сичэнь открывает рот, чтобы задать вопрос, но, будто читая мысли Сун Ланя, поворачивает ладонь вверх, чтобы положить её в протянутую руку. Они останавливаются на мгновение, словно застывая во времени: два малознакомых человека держатся за руки, соприкасаясь тёплой кожей на холоде в абсолютной тишине. Первое желанное прикосновение. Сичэнь пытается вспомнить, когда кто-то последний раз держал его за руку не в момент отчаянной необходимости. Затем Сун Лань поднимает другую руку и указательным пальцем рисует на ладони Сичэня иероглиф «болезни», и Сичэнь понимает, что это вопрос — но не тот, которого он боялся всё это время, хоть и достаточно близкий, однако это заставляет его неожиданно улыбнуться. — Что-то в этом роде. Сун Лань кивает. Затем он почти невесомо, но довольно чётко прорисовывает таким же образом символы «библиотеки», «отсутствия» и «беспокойство». Сичэнь резко выдыхает, искренне удивляясь. Мысль, что кто-то, а особенно Сун Лань, будет интересоваться, где он, после того, как сегодня утром он не появился в библиотеке, никогда бы не пришла ему в голову. Адепты давно привыкли к его постоянным исчезновениям, да и все — от слуг и учеников до старейшин в ордене Гусу Лань, — были слишком вежливы, чтобы спрашивать о чём-то вне рамок официального общения. А гостей теперь Сичэнь обычно обходил стороной. Скучать по кому-то — это что-то совсем старо-новое, странное. Сичэнь ловит себя на том, что внимательно прислушивается к этому забытому ощущению. Ему кажется, что это не так больно, как он представлял. — Мне очень жаль, — запоздало произносит он, склоняя голову в подобии поклона. — К сожалению, я правда стал не столь догадлив, чтобы послать тебе весточку. Сун Лань пожимает плечами и качает головой. Затем он рисует иероглиф «бумага» на ладони Сичэня и поднимает брови в вежливом вопросе. — Конечно, — отвечает Сичэнь и поднимается, чтобы достать свои письменные принадлежности из ящика. Когда он возвращается, Сун Лань кладёт перед ним книгу и тут же тянется за подносом с бумагой, кистью и тушью. Сичэнь передаёт поднос и присаживается, подхватывая книгу. Это сборник стихов. Нет. Сборник песен: народные песни, которые крестьяне поют во время работы, песни о смене времён года, реках, лесах, травах и горах. Сичэнь поднимает глаза. Сун Лань смотрит на него тёмным, непоколебимым взглядом. — Спасибо, — мягко говорит Сичэнь. Сун Лань кивает и затем берёт тонкими пальцами кисть.***
«Сегодня на кухне пекут лепешки из османтуса. Вы не пришли ни на завтрак, ни на обед, поэтому я взял вам несколько. Я собрал некоторые блюда, которые можно есть холодными. Мне сказали, что вам нравится, как готовит госпожа Сяо Хуа рулеты из водорослей. Я взял и их, надеюсь, вы не против, что я попросил её сделать их немного острее».***
Язык жестов был идеей Вэй Усяня. — Это ведь быстрее и удобнее, чем просто писать, — говорит он, наклоняясь к Сичэню, а в его глазах мерцают лёгкие огоньки безумства, которые зеркалом отражают живой интерес к столь странному на первый взгляд вопросу. А Сичэнь может только вздохнуть и протянуть руку, чтобы налить ещё чая. Сун Лань кивает в знак благодарности. — Видишь? — спрашивает Вэй Усянь, пытаясь уловить, достаточно ли хорошо его поняли собеседники. — Если здесь соединить некоторые универсальные знаки ночной охоты, потом добавить церемониальные движения, то визуально у нас вполне бы получился… подожди! Лань Чжань! — он резко разворачивается к Ванцзи, который послушно достаёт из рукава потрёпанный блокнот и кисть. Вэй Усянь бормочет себе под нос, смачивая кисть языком и только потом опуская в чернила. Он бегло начинает рисовать что-то, похожее на странного вида словарь с пока ещё непонятными обозначениями. — Вэй Ину в последнее время скучно, — констатирует Ванцзи. — Я надеюсь, что в остальном у вас всё хорошо, — отвечает Сичэнь с вежливой улыбкой. Ванцзи кивает, и переводит взгляд обратно на Вэй Усяня, делая глоток чая. — Как у младших учеников идёт процесс освоения основ заклинательства? — задаёт вопрос Сичэнь. — Удовлетворительно. — Спасибо, — вздыхает Сичэнь. Библиотека пуста, если не считать их четверых. Тихо, если не считать периодических восклицаний Вэй Усяня. Но в воздухе витает странное беспокойство и неловкость, когда он слишком увлекается своим занятием, чтобы разогнать тучи своей неугомонной болтовней. А Сичэнь тем временем задаётся вопросом снова и снова: как его отношения с братом за последние несколько лет превратились из уютной легкости во что-то напряжённое и неловкое? (Это началось с А-Яо? Может статься и так. А возможно и нет. И иногда ему так трудно смотреть на Ванцзи и Вэй Усяня, таких ослепительно счастливых, сияющих, потому что внутри него сразу же скручивается что-то очень тёмное, то, что смотрит на улыбку брата и сгрызает заживо, нашёптывая один вопрос: почему к брату всё это вернулось, а сам Сичэнь потерял всё, что у него было?) Сун Лань поднимает на него взгляд. Сичэнь прикрывает глаза, возвращая лицу максимально нейтральное выражение, продолжая гадать, что это такое за мерзкое чувство. Вэй Усянь тем временем скользит по столу листом бумаги и откидывается назад: — Вот, смотрите! Мы совмещаем самую основу каллиграфии, но как будто с помощью собственных рук… вот так, видите? Сичэнь наклоняется к листу. Сначала он видит занесенные в список самые простые основные слова и выражения: «подожди, продолжай, спасибо, пожалуйста, доброе утро, спокойной ночи…». А рядом, с наспех нацарапанным иероглифами, угадываются изображения рук, скрещенных пальцев, повернутых по разному ладоней. Сичэнь узнаёт кое-что из руководства по ночной охоте, а что-то и из церемониальных ритуалов. — Да, — говорит он, переводя взгляд на Сун Ланя. Тот пристально изучает изображения. Затем он поднимает левую руку, сжатую в кулак, и кладёт на нее правую руку по диагонали. «Спасибо». Вэй Усянь усмехается: «Пожалуйста!».***
Сун Лань пробыл в Облачных Глубинах уже почти год, когда Сичэнь впервые встретился с Сяо Синчэнем. Тогда они с Сун Ланем уже могли разговаривать почти без преград с помощью языка жестов, который они сами постоянно совершенствовали. Сичэнь как будто научился читать на новом для себя языке: языке рук и мельчайших эмоций на лице Сун Ланя. Поэтому он сразу понимает, что сегодня Сун Лань чувствует себя как-то неуверенно*2, когда тот ещё не успевает снять обувь и только кланяется Сичэню в знак приветствия, стоя на пороге. Сичэнь успевает подхватить его под локти — это так привычно, знакомо; ткань мантии и под ней приятное движение мускулов, которое почему-то ассоциируется у Лань Сичэня с чувством безопасности и покоя. — Что-то случилось? — мягко спрашивает Сичэнь. Он улыбается уже не в знак приветствия, а в попытке поддержать друга. — У меня есть чай, который тебе нравится. Вода как раз готова. «Спасибо», — складывает руки Сун Лань. Сичэнь провожает своего гостя к столу, и они оба занимают свои обычные места. Сичэнь откидывает рукава, чтобы налить в чайник горячую воду, а затем неспешно помешивает раскрывающиеся в кипятке листья. Комната наполняется нежным ароматом белого чая с жасмином. Когда перед ними уже стоят чашки с дымящимся напитком, Сун Лань достаёт из рукава сложенный лист бумаги, сразу же подвигая его ближе к Сичэню. Сичэнь раскрывает письмо. «Я потерял кое-кого важного однажды. Его звали Сяо Синчэнь, и я любил его больше всего на свете. Он погиб из-за меня. Я буду нести этот груз вечно. Сегодня прошло десять лет, как мы расстались, десять лет назад мы поссорились и он просто ушёл. Последние слова, которые он слышал от меня, были сказаны в гневе. Не знаю, зачем я тебе это говорю. Я уже не знаю, что ищу. Но я чувствую, что должен. Кто-нибудь сможет понять меня? Может быть ты тоже не поймёшь. Но я должен попробовать». Когда Сичэнь поднимает взгляд, Сун Лань уже смотрит на него. Его глаза блестят влагой. Он делает глубокий дрожащий вздох, а затем поднимает руки и делает знаки: «встреча», а затем знак «звезда».*3 Сичэню требуется время, чтобы собрать картину воедино. — Ты хочешь, чтобы я с ним познакомился? — неуверенно тихо бормочет он. Кивок. — Но как, если он… — «мёртв». Но он так и не произносит это слово. Губы Сун Ланя складываются в лёгкую улыбку. «Слушай», — складывает он жест и после запускает руку под одежды около груди, вытаскивая на свет небольшой чёрный шёлковый мешочек. Сичэнь знает, что это такое. — Ловушка для духов? «Подожди. Слушай», — повторяет Сун Лань. Он приподнимает мешочек, и Сичэнь закрывает глаза. Сначала это всего лишь слабый гул, некий резонанс. Но потом в конце концов звук превращается в мелодию, которая повторяется из раза в раз: никаких слов, только голос человека, чистый и ясный, повторяющий одну и ту же музыкальную фразу снова и снова. — О, — мягко тянет Сичэнь. А по щеке Сун Ланя катиться первая слеза, полупрозрачная капля солёной воды с нижнего века чертит блестящую дорожку к подбородку. — Его душа разбилась на множество осколков, так ведь? — спрашивает Сичэнь. — Если он поёт, это означает, что она… поправляется, верно? Сун Лань кивает. Его губы складываются сначала в неуверенную улыбку, потом мелко дрожат, перерастая в оскал, и крупно вздрагивают в рвущемся из груди рыдании. Сичэнь кожей чувствует это тихое опустошение утраты, которое этот человек носит с собой достаточно долго, чтобы оно выцвело и истрепалось. — Его волосы пахли османтусом, — говорит Сичэнь, и слова острыми камнями царапают ему горло. — Я убил его собственными руками. Никто из них не сможет потом сказать, кто подался на встречу первым. Теперь Сичэнь знает только одно: его обнимают руки, крепко прижимают к чёрной мантии, слегка дрожащей от дыхания, которое Сун Ланю больше не нужно. Он обнимает Лань Сичэня, а Сичэнь обнимает Сун Ланя. На коленях Сун Ланя душа Сяо Синчэня неутомимо гудит.***
«Ты спрашиваешь о Сяо Синчэне.