«Take me gently Make me into somebody easy» Laura Gibson «Domestication» «Возьми меня нежно Сделай меня кем-нибудь лёгким» Лора Гибсон
Что изменится после этого? Ничего. Всё.***
Позже Ванцзи спросит, как это произошло. Его решительное сердце могло полюбить только один раз — Сичэнь видел это, чувствовал, смывая кровавые следы со спины брата, которая отныне осталась изуродована глубокими шрамами. Зловоние крови царило в Цзинши несколько месяцев. Стеклянный взгляд и убитое горем выражение лица Ванцзи сохранялось годами. Ванцзи спросит, как это произошло, приобнимая за плечо Вэй Усяня, который спит, положив голову ему на колени. И Сичэню придётся подумать над ответом. Сичэнь наливает чай, поднимает свою чашку, неспеша делает глоток, обдумывая вопрос. — Может быть, я не умею быть преданным. Ванцзы хмурится: — Нет, — почти сразу отвечает он. — Это не про тебя. — Может быть, я слишком устал от безысходности? — поправляется Сичэнь. Этот ответ заслуживает молчаливого одобрения. — Ты счастлив? — Нет, — произносит Сичэнь. Но сразу же подносит чашку ко рту, вдыхает аромат белого чая и жасмина, и почему-то улыбается. — Но однажды смогу быть. Письма Сун Ланя Сичэнь хранит в расписной шкатулке, которая когда-то принадлежала Цзинь Гуанъяо. Это несколько болезненно, но почему-то кажется правильным сложить исписанные листы в несколько раз и один за другим убрать в эту шкатулку. Она заполнена уже на три четверти. Каждая страница — это воспоминание. Разделённый на двоих секрет. Разлитый чай. Прочтённые и обсуждённые книги. Сичэнь прячет по углам сладко пахнущие синие горечавки. Изменения заметить сложно. Но кому, кроме как не им двоим, это первым суждено увидеть? Взгляд Сун Ланя задерживается на всё дольше, взгляд Сичэня тоже. Секреты, теперь открытые им двоим, превращаются в горсть тёмных драгоценных камней, падающих в песок. (Но Сичэнь не может избавиться от навязчивых мыслей. Он должен помнить. Он должен каждый раз вспоминать, что случилось, когда он последний раз позволил кому-то приблизиться настолько близко. Но в то же время, что ему ещё терять в этой жизни? А Сун Ланю?) — Расскажи мне что-нибудь, — просит Сичэнь. Уже поздно, и его голос отдаёт лёгкой хрипотцой от бессонницы. Они вдвоем сидят на скамейке в круглом дворике, а вокруг нависают сосны, обсаженные вокруг низкой стены. Через ветви деревьев они видят звёзды. Сун Лань не спит. Сичэнь тоже не смог заснуть сегодня. Сун Лань заранее подготовил письмо? Сичэнь так не думает. Но тем не менее он берёт его, осторожно разворачивает свиток и из груди у него непроизвольно вырывается глубокий вздох. Сун Лань жестом показывает: «Прочти. Вслух.» — Сегодня я думал о реках, — начинает Сичэнь. Его голос бессознательно плавно меняет ритм, и теперь мерно течёт так, как будто он вновь читает повествования из ланьских сказаний, а не тихие размышления Сун Ланя о водах и мостах, лесах и тропках, которые убаюкивают и успокаивают безутешное сердце. — Спасибо, — мягко произносит Сичэнь, прочитав последнюю строку. Сун Лань смотрит на него — он не отрывал взгляда от Сичэня, пока тот читал его письмо, а слова разносились по ночной тишине. Их руки лежат на скамейке. А расстояния между их мизинцами меньше цуня.***
Тушь развернулась на плотном листе, который скоро окажется в шкатулке, пахнущей горечавкой: «Это то, что они не скажут о горе. Они не скажут, что горе — это замкнутый круг: они не расскажут, как выворачивает душу, когда боль утраты уже притупилась, и ты начинаешь чувствовать первое дыхание счастья, которое становится всё сильнее. Они не скажут, что когда ты вновь обретёшь надежду, это будет казаться тебе предательством. Мне очень жаль, Сичэнь. Я сегодня совсем не в настроении. Не хотел бы ты поупражняться со мной в фехтовании позже? Днём западные холмы пусты, и я бы хотел вновь почувствовать приятную боль в мышцах, вместо того, чтобы чувствовать то, что происходит сейчас у меня в голове». — Лань Хуань, — скажет Сичэнь этим же днём, не успев увернуться от меча Сун Ланя. Он запыхался, потому что давно не тренировался. — Имя Сичэнь — это не то, что подошло бы мне сегодня. Сун Лань вкладывает Фусюэ в ножны и наклоняет голову, делая знак имени Сичэня: расставленные пальцы, появляющиеся из-за другой его руки, — восходящее солнце. А затем он меняет руки: кулак к сердцу и опущенные вниз пальцы. Сомнения рассеиваются. Сичэнь улыбается. — Да. (Что целиком и полностью принадлежит ему под серым небом Облачных Глубин? Что здесь безраздельно только его? Его имя. Ничего больше. И Сичэнь делится им с Сун Ланем, легко улыбаясь: никто никогда не называл меня Лань Хуань. Может быть, если я открою тебе своё сердце и впущу тебя в свою истерзанную душу, если я отдам тебе всё, что у меня есть, и всего себя, ты захочешь остаться? Сун Лань слышит, то, чего не было произнесено? Неважно. Сичэнь наблюдает, как его длинные пальцы с выделяющимися костяшками поднимаются и разводятся, привыкая к новому имени, и чувствует… облегчение.)***
Твоя твёрдая рука сжимает мою Держит крепко, как будто я могу исчезнуть Если ты отпустишь То тебе не придётся больше Беспокоиться обо мне *1
***
— Тебе не подобает проводить так много времени с лютым мертвецом, — говорит Лань Цижэнь. — Ты был главой ордена не так уж давно. Тебе нужно подумать о своей репутации. Кулак Сичэня сжимается в рукаве, но его улыбка не исчезает. Краем глаза он замечает, как Ванцзи моргает ему. — Он мой друг, — отвечает Сичэнь. Ему удаётся сохранить свой обычный умиротворяющий тон, но голос звучит твёрдо. — Не говоря уже о том, что он талантливый заклинатель с безупречной репутацией. — Конечно. До провала в городе И, — фыркает Лань Цижэнь, а затем делает глоток чая. Ванцзи снова смотрит на Сичэня. — Он хороший человек, — ставит точку Ванцзи, пользуясь статусом главы ордена, что довольно необычно при решении семейных вопросов. Лань Цижэнь моргает в изумлении, забыв про кружку в своей руке, которая нелепо висит в воздухе, так и не поставленная на стол. Он смотрит на своего младшего племянника и закрывает глаза со вздохом: — Естественно. Но в его кратком ответе содержится всё, что Лань Цижэнь уже не может произнести вслух: «Конечно же, Ванцзи, ты так скажешь. Конечно же, Второй Нефрит клана Лань, Хангуан-цзюнь, ты, почти вдребезги разрушавший свою репутацию ради Старейшины Илин». Ванцзи смотрит на Сичэня в третий раз. Замечает почти незаметный кивок. Сейчас они, как и много раз в прошлом, сидят вдвоём напротив своего дяди за тем же столом, и каждый из них думает: «У меня есть ты, брат, а у тебя есть я». (Сичэнь и Ванцзи. Союз сирот. Так было всегда, пока судьба не раскидала их по разные стороны, пока война не вогнала между ними что-то невидимое, но обладающее разрушительной силой. Их кожа зацепилась за неровные края. А-Яо, Минцзюэ, Вэй Ин. Могильные курганы. Храм Гуаньинь. Шоюэ, по рукоять вонзенный в ещё тёплую плоть. Союз братьев. Сичэнь смотрит на Ванцзи и слышит то, чего тот не произносит: «Раньше все тоже думали, что я ошибаюсь».) Сичэнь поклонится Ванцзи позже, когда они покинут павильоны библиотеки, а их пути к дому разойдутся. Ванцзи помог ему, и впервые за очень долгое время Сичэнь увидит в этом ещё что-то кроме вежливости. «Что с нами случилось?» — Ванцзи не спросит. А Сичэнь не скажет: «Прости меня».***
В эту ночь Сичэнь будет думать об истоках. Он будет думать об Облачных глубинах, о доме, который любит всем сердцем, но который перестал любить его в ответ. Он будет думать об истоках и о том, что всегда чего-то ждёт, постоянно ждёт и неизвестно чего именно. Он будет думать об истоках. Он будет думать о павильоне библиотеки, горящем; дворце Цзиньлин, горящем; Миндзюэ, горящем. Он будет думать об истоках и вытащит со дна сундука верхнюю одежду цвета осени, уткнётся носом в мягкий воротник и заплачет, потому что больше не почувствует знакомого запаха, неспешно исчезнувшего навсегда.
***
Жажда. Сичэнь просыпается. Он просыпается как раз вовремя, как обычно: рассвет ещё лишь только зарождается, и за стенами Дома Горечавок над травой лениво плывёт утренний туман, как будто серебряное покрывало, расстилается в сером утреннем свете. Сичэнь просыпается. Сичэнь просыпается и ему тяжело. Сичэнь просыпается со вкусом зимних яблок на губах, с горячими щеками и твёрдым членом под исподней рубашкой. Жажда. Когда в последний раз Сичэнь кого-то хотел? Это вовсе не новое ощущение, но оно как будто вылезло из забытой прошлой жизни, болезненно обжигая, заставляя жаждать того, чтобы кто-то взял его прямо сейчас настолько жестоко и бесцеремонно, чтобы он забыл, как дышать. Сичэнь опускает тонкие пальцы под одеяло и развязывает пояс халата. Касается себя рукой. Гладит. Без стеснения. Всё просто. Только он, его тело и его облегчение. (Но сегодня жажда принимает неожиданную форму: форму тёмных глаз и шеи, обрамленной чёрными прожилками, форму длинных пальцев с выделяющимися суставами, рук, скрещивающихся в слова, которые понимает только Сичэнь, форму изящно изгибающегося во время тренировок тела, которое, глупое, не понимает, что дышать ему больше не нужно.) Сичэнь вздрагивает, когда белёсая жидкость выплёскивается ему в ладонь. Несколько минут он ещё смотрит в потолок, всё ещё сжимая в руке опадающую плоть. Вина рассеивается. Печаль испаряется. Стыд — нет.***
Самое время. Старый мир рухнул. И рождается новый мир.***
Что изменится после этого? Ничего. Всё. «Что случилось?» — Сун Лань складывает руки уже в пятый раз, когда Сичэнь, только поймав его взгляд, спешно отворачивается. Сегодняшняя полка — это музыкальные ноты. Сичэнь скользит взглядом по песне Ясности и сглатывает. — Я не знаю, — шепчет он, а затем делает руками знак «тоскливый день», будто тоже потерял голос, и эта фраза, которую он не осмелился произнести вслух, кажется ему и правдой, и ложью одновременно, так что вина скручивается тугим узлом в его животе, зажатая между стыдом, печалью и разочарованием в себе. «Что-то не так», — настаивает Сун Лань. Несколько месяцев назад он бы не стал настаивать. Это произошло бы не раньше того момента, как они успели стать друзьями. Не раньше, чем они приблизились друг к другу настолько близко, чтобы открыть перед друг другом самые глубокие раны. Но Сун Лань иногда бывает безжалостным: он будто хочет снять кожу Сичэня, чтобы заглянуть внутрь, между самых костей; и это больше, чем то, что готов показать ему Сичэнь. — Я не хочу об этом говорить, — произносит он нехарактерно холодным тоном. Сун Лань отступает. «Прости». Сичэнь чувствует, что напрягается ещё больше, чувствует, как маска прохладной вежливости сковывает его лицо, словно ледяной покров. Он это ненавидит. Сун Лань покидает библиотеку, не дожидаясь обеда, ничего не сказав. Сичэнь лишь поднимает голову и кланяется на прощание. Когда он возвращается в дом Горечавок, на пороге лежит письмо, придавленное камешком. Когда Сичэнь разворачивает его, в глаза ему бросаются неожиданные краски: в середине сложенного листа лежит засушенный лизиантус, румяно-розовый на белом, хрупкий стебель, вьющийся вокруг слов: «Я не должен был давить. Прости, мне жаль». Сичэнь открывает дверь, скользит внутрь, скидывает ботинки и захлопывает дверь. И трижды бьётся лбом о раму. — Успокойся, — выдыхает он в сумрачно-серой тишине. Он всё ещё старается произвести лучшее впечатление на дядю. Впечатление, на которое не способен. — Тебе не подобает вести себя так. Но вина остается. Тишина затягивается. Сичэнь избегает взглядов Сун Ланя, а потом и его самого, пока его сердце не начинает ощутимо болеть, потому что он скучает по нему, в то время как живот скручивает от стыда. Что происходит дальше? Вмешательство.***
— Итак, да-бацзи *2, — говорит Вэй Усянь, появившись из ниоткуда однажды днём, слишком внезапно для тишины западных холмов, из-за чего Сичэнь заметно вздрагивает. Когда он открывает глаза, лицо Вэй Усяня находится в нескольких цунях от него. Он усмехается. Плохой знак. — Вэй Усянь, — осторожно приветствует Сичэнь. — Чем могу быть вам полезен? — Ах, я так рад, что ты спросил! Тут есть один молодой господин, — весело начинает Вэй Усянь, опускаясь прямо на пол напротив Сичэня, — возможно, вы его знаете. Высокий, смуглый, красивый? И ещё обычно немногословный? Сичэнь вздыхает: — Да. Я знаю. — А о его заунывных ночных прогулках вы тоже знаете? А о уж слишком тяжёлых вздохах? А о том, что он пропускает ужин? — Он не ест, — едко замечает Сичэнь. — Он мёртв. — Как грубо, — парирует Вэй Усянь с острой улыбкой. — Я не знал, что ты способен на грубость, Цзэу-цзюнь! Сичэнь сдерживается, чтобы ничего не сказать. Потому что любой ответ может выдать, насколько муж его брата уже успел достать его за столь короткий разговор. Сичэнь лишь улыбается. — Чем могу быть вам полезен, Вэй Усянь? — Я не думаю, что вы бы подошли к бедному, одинокому Сун Ланю и бессмысленно поцеловали бы его, если бы я вас вежливо попросил, не так ли? Сичэнь вздрагивает. А улыбка Вэй Усяня становиться шире. — Ага, — торжественно говорит он, — я так и знал, что что-то было! Инстинктивный ответ Сичэня полностью повторяет прежнюю реакцию его брата на подобные вещи. Задушенное бесстыдство. А Вэй Усянь, как и ожидалось, только смеётся над ним. — Лани… — произносит от с нежностью. — Вас невозможно не любить. Это проклятье. Но я здесь не для этого, во всяком случае, не для того, чтобы обсуждать то, как похоже вы умудряетесь оскорбляться. Я здесь для того, чтобы поговорить о Сун Лане. Сичэнь вздыхает: — Стоит ли? Беззаботное выражение лица Вэй Усяня решительно исчезает, и на смену ему приходит целеустремленная серьёзность, которую мир заклинателей научился слушать на горьком опыте. Сичэнь замечает, как его рука дёргается в сторону, чтобы коснуться Чэнцин. — Душа Сяо Синчэня собрана, — мягко говорит Вэй Усянь. — Сун Лань пытался найти способ рассказать вам это. У Сичэня сводит живот. Он еле слышно рвано вздыхает, но Вэй Усянь всё равно это улавливает. — Он в своей комнате, — говорит он, прежде чем подняться на ноги и направиться с холма прочь. Он останавливается и оборачивается в последний раз: — Я не на столько самонадеян, чтобы читать вам лекции о сердечных делах, Цзэу-цзюнь, — говорит он нехарактерно официальным тоном. — Но за всю свою жизнь я уже причинил достаточно горя, чтобы научиться не отпускать хорошее. Неважно по какой причине: бескорыстной или эгоистичной. Сичэнь не может подобрать слов, чтобы ответить хоть что-то. К тому времени, как он кланяется на прощание, Вэй Усянь уже скрывается из виду.***
Каким-то образом за все месяцы их дружбы Сичэнь ни разу не посетил выделенные Сун Ланю гостевые комнаты. Ему просто никогда не приходилось этого делать, потому что Сун Лань всегда сам находил его: они пили чай в Доме Горечавок, проводили время в библиотеке или столовой, бродили по западным холмам Облачных Глубин. Сичэнь не был здесь, в гостевом крыле, много лет. Он пытается не вспоминать последний раз, когда был здесь, отводя взгляд от комнат, ближе всего располагающихся к семейным резиденциям. Он целенаправленно идёт к уединенному внутреннему двору, где и находятся комнаты Сун Ланя, которые он занимал последний год. Ворота открыты. Белые камушки хрустят под ногами Сичэня, когда он приближается к двери. Он останавливается, как будто чтобы пригладить мантию, делает вздох, прежде чем поднять руку, чтобы постучаться. Сун Лань открывает дверь. Сичэнь только видит, что тот не выглядит удивленным, если не считать внезапно возникшую неловкую тишину, когда их глаза встретились впервые за долгое время, а рука Сун Ланя застыла на дверном косяке. «На самом деле он очень мягкий, — думает Сичэнь. — Пора покончить с этим». Но мысль проскальзывает песком сквозь пальцы. Волосы Сун Ланя распущены, и на нём нет верхней мантии, он босиком стоит на деревянном полу, и Сичэнь сам застывает на секунду, когда неведомая сила приковывает его взгляд к ногам Сун Ланя, когда он отходит в сторону, чтобы впустить гостя в дом. Сичэнь не двигается. Сун Лань недоуменно моргает. — Я прошу прощения, — произносит Сичэнь и тут же склоняется в поклоне. Сун Лань видит искренность, чистую искренность, достойную главы клана, а Сичэнь слышит вдруг от него тревожный гул, после которого сразу же раздаются шаги, и две холодные руки подхватывают сложенные в почтительнейшем поклоне руки Сичэня, поднимая его. Сун Лань лишь качает головой, когда Сичэнь наконец смотрит на него: «Не надо». — Вэй Усянь сказал мне… — произносит Сичэнь, — …о Сяо Синчэне. Сун Лань со вздохом закрывает глаза. «Проходите», — складывает он жест и исчезает в доме. На письменном столе, необычном для Облачных глубин: простом, в тёмных пятнах, покоится мешочек, в котором Сичэнь сразу же узнаёт ту самую ловушку для духов. Сун Лань тем временем скрывается за ширмой, и Сичэнь слышит шорох одежд. Он подходит к столу и касается ловушки для духов. Через резонанс духовной энергии он слышит, как душа мужчины, спрятанная внутри магического свёртка, поёт. Но потом слышится шум — шаркающие шаги и легкое покашливание. Сичэнь отводит руку от мешочка и поворачивается. Сун Лань, босиком, но с перекинутой через плечо верхней мантией, стоит перед ширмой. Он улыбается. Печально, хрупко. — Песня закончена, — то ли спрашивает, то ли утверждает Сичэнь. Сун Лань кивает. Он делает руками знаки: «звезда», «целый». А затем, замявшись, нерешительно добавляет: «отпустить». — Вот как? — говорит Сичэнь, пораженный собственным удивлением. Но и в самом деле, он что думал, что Сун Лань всегда будет удерживать душу Сяо Синчэня в ловушке? (На секунду, болезненную, любопытную и стыдную, он задался вопросом: а что бы он сам сделал, если бы мог вернуть Минцзюэ и А-Яо? В любом виде: разорванными на части или целыми, пойманными в ловушку или освобожденными? Хватило бы у него силы духа, чтобы дёргать за ниточки? Но у Сичэня никогда не было выбора. Это было одно из немногих решений, которое ему не пришлось принимать.) — Когда? — спрашивает он охрипшим голосом. Сун Лань чуть отворачивается и закусывает губу. «Я не знаю. Я ждал». — Чего ты ждал? Сун Лань замирает. На эту странную, сверхъестественную неподвижность не способен никто, кроме мертвых. Затем он поднимает взгляд: тёмный, мягкий и немного неуверенный, обратно на Сичэня. «Тебя». Сичэнь прекрасно знает, да, он знает и ещё раз знает, что сейчас не время для того, чтобы его сердце зашлось в бешенных гулких ударах, не время для того, чтобы его разум без остатка заполнила одна сладкая мысль: он ждал меня. Меня. Ждал меня. Он ведь в конце концов обидел Сун Ланя. Но каким-то образом между тем странным туманным утром и сегодняшним днём их дружба сошла с рельсов и превратилась во что-то… неопределенное. Хрупкое. И всё же Сун Лань не отстраняется, когда Сичэнь подходит ближе, не вздрагивает, когда тот кладёт руки ему на плечи. Это извинение. Это успокаивающий жест. «Сегодня вечером», — объясняет Сун Лань. Сичэнь видит, как у нижнего века у него накапливается влага. И одержимый каким-то странным саморазрушающим желанием, Сичэнь протягивает руку и стирает только что побежавшую по щеке слезу. — Сегодня вечером, — повторяет он. Его голос дрожит, но Сун Лань отводит взгляд в сторону. Этой ночью Сичэнь проведёт Сун Ланя окольным путём между западными холмами, по скрытой в листве тропе, по которой они раньше никогда не ходили. Вокруг уже наползёт туман, скрывающий поверхность озера и тропу впереди. Сичэнь шагает почти не задумываясь к тому месту, где он похоронил шкатулку с воспоминаниями год назад, за ночь до того, как Сун Лань пришёл в Облачные глубины. Сун Лань останавливается рядом с ним. Его лицо обращено к небу — тёмному, пасмурному. Ранней весной в Гусу царит капризная погода. В воздухе по-прежнему пахнет снегом, а ветер, шелестящий в тростнике и волосах Сичэня, шепчет о том, что завтра будет дождь. — Ты готов? — спрашивает Сичэнь. Сун Лань качает головой: «Испуганный». — Я понимаю, — мягко говорит Сичэнь. Его взгляд обращён на траву прямо перед его ногами. Этот холмик не отличим от любой другой кочки с грязью, покрытой молодым мхом, коих раскинулось несчетное количество на берегу озера, но он знает, он знает, что скрывается под ним: обёрнутые в шёлк воспоминания о горе Сичэня, его любви, его счастье. — Я тоже не был готов. Сун Лань тяжело дышит. Сичэнь переводит на него взгляд. Но тот смотрит в небо, всё тёмно-серое, за исключением яркой серповидной полоски, где чёрные облака разошлись, чтобы показать звёзды. Сун Лань достаёт ловушку для духов из рукава и прижимает ее к мягкой траве. Его пальцы дрожат, когда он развязывает тесёмку и раскрывает мешочек. Некоторое время ничего не происходит — только Лань Сичэнь и Сун Лань стоят в холодной темноте и прислушиваются к ветру. А потом Сичэнь слышит её — тихое эхо песни, выцветшей и рваной, но это именно та мелодия, фолковый напев, музыка дождя, лета и урожая, холодного тумана, снега и сна. Сун Лань делает несмелый шаг вперед, чтобы оказаться чуть ближе к серебряному туману, поднимающемуся из мешочка, тонкому и прозрачному, словно траурная вуаль, которая невесомо парит в воздухе. И туман создаёт мелодию, мелодию, которую напевала душа Сяо Синчэня. Сун Лань падает на колени. С того места, где он стоит, Сичэнь может видеть, как его руки поднимаются, трясутся, чтобы сделать несколько смазанных знаков: «Я прощаю тебя. Я прощаю тебя. Я прощаю тебя, мне очень жаль. Прости меня, я прощаю тебя». Он плачет. Он глубоко вздыхает, всхлипывая, и тянется к душе Сяо Синчэня, в попытке прижаться, ощутить хоть толику знакомого тепла. Резкий порыв ветра — пахнет снегом и горными ручьями, золой и полынью, нагретыми в чаше над огнём. Душа Сяо Синчэня растворяется в ничто. Сун Лань вздрагивает и падает, но Сичэнь успевает подхватить его, прежде чем он успевает коснуться земли. Сколько проходит времени? Час? Два? Сичэнь сидит на обледеневшей траве и прижимает холодного мертвеца к груди, мягко покачивая вперёд и назад, как когда-то он качал Ванцзи, когда они были детьми. Сун Лань, конечно, не спит. Ему не даровано благо бессознательности. Тем не менее он не отстраняется, когда Сичэнь укутывает его в собственный плащ и поднимает на руки, когда несёт его с горы и проходит мимо гостевого крыла, когда заходит в дом Горечавки, когда укладывает его в собственную постель и сидит рядом. Сичэнь берёт Сун Ланя за руку и не отпускает, пока рассвет, красный с золотым отливом, не распускается над горами.***
(Он бы умер за них, но ему этого не было позволено.) (Он должен был умереть за них.) (Он должен был –) *3***
Странно, что теперь я пишу тебе письмо? Я мог встать и выйти на улицу. Я мог бы легко тебя найти. Сейчас ранний вечер, а это значит, что ты находишься в лазарете и помогаешь сортировать травы целителю Юфэю. Мне понадобилось бы меньше получаса, чтобы дойти до туда. Почему тогда я этого не делаю? Я спрашиваю себя об этом почти каждый день. Почему я так ничего и не сделал? Почему я опять не мог принять решение? Почему я играл слепца, оставаясь полным эгоистом, когда все подсказки были прямо передо мной? Я пишу тебе это письмо, потому что сегодня выйти на улицу невозможно. Я пишу тебе это письмо, потому что только так я смогу без стыда сказать то, что хочу. Ты знал, что…? Нет, конечно, я же сам ничего не сказал тебе. Место, где ты преклонил колени, позволяя Сяо Синчэню уйти, на восемь цуней под ним, или даже меньше, закопано мною то, что осталось от А-Яо и Минцзюэ. Это был холодный день, очень похожий на этот. Сливы только начали цвести. Я вырыл яму руками, положил в неё шкатулки, закопал и накрыл травой. Я так долго не мог избавиться от грязи под ногтями. Я надеялся, что на этом всё закончится. Я надеялся, что это что-то изменит. На следующий день ты пришёл в Облачные Глубины. Что я пытаюсь сказать? Что я не пытаюсь сказать? Ты ведь прочитаешь между строк и поймёшь, что я имею в виду? Во мне есть что-то тёмное: желание, тоска. Ланям полагается любить только один раз. Я всё еще думал, что это может быть и про меня — они были, в конце концов, одним целым, двумя серыми половинками. Как научиться***
Они об этом не говорят. Они не говорят об этом, ходят по кругу, смотрят друг на друга и отводят глаза. Что это? Ночь, которую Сун Лань проводит в постели Сичэня, держа его за руку. Дыхание Сичэня раздаётся в тишине библиотеки, когда Сун Лань касается его плеча. Когда они сидят, их колени соприкасаются. Сичэнь чувствует холод кожи Сун Ланя, когда тот берёт чашку из его рук и вдыхает аромат. Сун Лань задерживает взгляд на Сичэне. Взгляд Сичэня тоже задерживается на нём. В следующий раз, когда они потянутся за одной и той же книгой, Сичэнь не отстранится. Он почувствует, как Сун Лань вздрогнет и поймает себя на том, что наслаждается этим моментом, тем вопросом и искрой, на мгновение возникших в глазах напротив. Сичэнь берёт Сун Ланя за запястье и переворачивает его. Его ладонь большая, квадратная, пальцы мозолистые, длинные и красивые. Сичэню кажется, что ни у кого больше нет таких рук, как у Сун Ланя. Когда это было в последний раз.? Сун Лань тянется и берёт Сичэня за руку. Его пальцы сжимаются вокруг запястья Сичэня — холодно и бескомпромиссно — сказывается сила заклинателя и природа нежити. Сичэнь поднимает взгляд и видит, что на лице напротив брови сведены к переносице. «Не надо, если ты не серьёзно», — жестикулирует Сун Лань. — Я больше не знаю, что это такое, — отвечает Сичэнь. Его руки начинают мелко дрожать. — Вот так вот. А ты? Выражение лица Сун Ланя превращается в нечто странное и непонятное: улыбка или гримаса? Возможно, что и то, и другое, и Сичэнь чувствует это, и до мозга костей его прошибает осознание того, что горе борется с желанием, крутится вокруг его позвоночника, заставляя метаться из жары в холод. «Лань Хуань», — жестикулирует Сун Лань. «Облако. Рассеяние. Жест сердца», — это что-то значит. (Вежливый отказ. Отвержение. Он может развернуться в любую минуту. Что может быть хуже? Что потом он уйдёт или останется?) — Мне очень жаль, — шепчет Сичэнь, отступая. — Прости, я… Но Сун Лань качает головой, на секунду замирает и вновь качает головой. Он поднимает руки и делает знак «быстро», потом «пожалуйста», нет, «хочу» — поправляет себя Сичэнь, пытаясь успеть за мимолетными жестами. Язык жестов никогда не был простой формой общения. И Сун Лань тоже это чувствует, потому что он сердито и разочарованно выдыхает, как будто рычит. Его глаза тёмные. А взгляд горящий. Он неотрывно смотрит на Сичэня, тянется вперёд и кладёт руку на бьющееся сердце, чуть скользит в бок и просовывает большой палец под верхнюю мантию Сичэня. Чуть тянет ткань. — Сун Лань, — дрожащим голосом произносит Сичэнь его имя. Сун Лань не закрывает глаза. Поцелуй холодный, потому что в теле Сун Ланя нет жизни. Поцелуй тёплый и жгучий, потому что Сичэнь внезапно чувствует себя живым.***
Сун Лань закрывает дверь в свои комнаты. Окно приоткрыто, единственная свеча стоит на подставке, и её свет падает из-за бумажной ширмы, рассеянный и призрачный, как солнечный свет под водой. Сичэнь всегда знал, что Сун Лань выше его. Но он никогда раньше не осознавал это так, как сейчас, когда они стоят в нескольких цунях друг от друга. Руки Сун Ланя убирают волосы Сичэня с плеч, выражение его лица мягкое, тёплое и немного грустное, и последнее Сичэнь чувствует интуитивно, переживая внутри тоже самое. (Это будто бесконечный вязкий туман попыток. Опять неудача. Опять проигрыш. Его руки трясутся. Его сердце разрывается от этого. И всё же. И всё же.) — Можно мне увидеть тебя? — спрашивает Сичэнь тихо, как будто любой звук громче шепота может разрушить всё вокруг: свет, звук, невесомое чувство. Сун Лань кивает. Сичэнь тянет руки к талии Сун Ланя, чтобы развязать пояс, и позволяет ему упасть на пол. Верхняя одежда распахивается: тяжёлая, защитная чёрная плотная ткань расшита чёрной нитью виноградных лоз и рядами листьев, она мерцает в темноте, когда Сичэнь снимает её с плеч Сун Ланя, направляет вниз по рукам и наконец позволяет упасть к ногам с тяжёлым звуком. Талия Сун Ланя неожиданно оказывается гораздо уже, чем представлял себе Сичэнь, без доспехов даочжан не выглядел бы столь воинственно. Сичэнь поднимает руки вверх. И спускает вниз. Нижняя одежда мягкая и тоже чёрная. Сичэнь ведёт ладонью по рукавам с красной вышивкой и останавливается, обхватывая запястья Сун Ланя — они такие тонкие и красивые, с острым выступом, переходящим в квадратные ладони, а затем изящные пальцы. Сичэнь подносит чужие руки ко рту и целует костяшки пальцев. Кожа Сун Ланя согревается под его губами. Сичэнь считает поцелуи: он касается губами центра ладони Сун Ланя, второй поцелуй оставляет на запястье, где должен был быть пульс, если бы Сун Лань был жив, третий — на острой косточке запястья, ещё один — уже через плотный рукав. Из горла Сун Ланя вырывается низкое жужжание, оно как будто тёплое. Удивительно. Сичэнь поднимает взгляд и понимает, что Сун Лань внимательно наблюдает за ним. Его взгляд твёрдый, а глаза напоминают тёмные агаты, Сичэнь вдруг задыхается от этой тяжести взгляда и невольно делает шаг назад. Но Сун Лань делает шаг ему навстречу. «Продолжай», — знак, а затем поцелуй. Мягкий. — «Пожалуйста». Сичэнь ослабляет завязки на нижнем одеянии и снимает его. Сун Лань не перестаёт его целовать. Он не перестает его целовать и тогда, когда Сичэнь снимает с него нательную рубаху и кладёт ладонь на слияние чёрных вен, опутывающих его железное сердце под холодной кожей, которая чуть согревается от прикосновений и движений чужих рук. Сун Лань хмыкает и зажимает нижнюю губу Сичэня зубами, чтобы чуть потянуть, легко и нежно. — Я… — выдыхает Сичэнь, отрываясь, но ему не нужно продолжать. Сун Лань прижимает его к стене и напористо целует. Медленно, ноюще, кропотливо. Сичэнь дышит приливами и отливами, когда Сун Лань разматывает его пояс и, отбросив вещь на пол, одновременно стягивает с его плеч все три слоя верхней одежды. Сун Лань отступает. Сичэнь моргает и открывает глаза. «Чрезмерно, — складывает руки Сун Лань. — Прекрасный» Сичэнь краснеет, и это чувство застаёт его врасплох, заставляя его руки дернуться вверх в неудавшейся попытке прикрыть лицо, спрятаться. «Чего ты сейчас стесняешься?» — спрашивает он у самого себя. Но Сун Лань, Сун Лань здесь. Самый неожиданный подарок в мире. Он берёт лицо Сичэня и поднимает его, целует его губы, скулы, крыло и кончик носа, а затем, наконец, лоб чуть выше ленты. Сун Лань старается не дотрагиваться до неё. Сичэнь протягивает руку и снимает ленту. Потом. Потом. Сун Лань снимает с Сичэня все шесть слоёв его одежд. Последние три идут медленно: Сичэнь запрокидывает голову, а Сун Лань целует его подбородок, недавно обнаженную шею, кожу над ключицами. Его губы тёплые, потому что тепло живого Сичэня успело распространиться по коже Сун Ланя. Потом. Потом. Кровати едва достаточно для двоих, но Сун Лань заботливо укладывает Сичэня на простыни и нависает над ним. На ладонях Сун Ланя масло без запаха, и Сичэнь благодарен ему за это. Сичэнь чувствует пальцы на своей коже. Сичэнь не сдерживает удивленный вздох, который затем переходит в тихий стон, когда чувствует, как пальцы настойчиво давят на складку его бёдер. Мысли парят несвязно, Сичэню кажется, что он и сам наполовину в полёте. После этого он на какое-то время теряется в череде ощущений, касаний и ласк. (Пальцы внутри. Губы снаружи. Медленно согревающееся горло по всей длине. Пальцы давят на бугорок нервов, который горит целиком, распуская по всему телу жар, которого хватает на двоих. Сун Лань прижимается к лбу Сичэня собственным, отрывается, поднимает ноги Сичэня себе на плечи и выпрямляется. Наращивание темпа, изгиб в пояснице, чувства, натянутые как струна.) . . . . . Это первая ночь за очень долгое время, которую Сичэнь проводит в постели не в доме Горечавки.***
в любви ты расслабился, как морская вода: я с трудом могу измерить простор небесных глаз и я наклоняюсь к твоему рту, чтобы поцеловать землю *4
***
Их двоих провожают без церемоний. Сичэнь прощается с дядей за чаем. Они говорят о погоде. Говорят об урожае. Они говорят об особенно интересном тексте, который Сичэнь обнаружил в забытом углу библиотечного павильона. Когда Сичэнь встаёт, чтобы уйти, Лань Цижэнь кладёт руку ему на плечо. — Я надеюсь… — начинает он, но так и не заканчивает. Сичэнь всё равно его понимает. — Прощай, дядя, — говорит он и склоняется в самом глубоком и почтительном поклоне. Ванцзи ждёт у ворот, когда Лань Сичэнь и Сун Лань спускаются по тропинке из Облачных глубин. — Брат, — произносит он. Его глаза тёмные и немного влажные. — Ванцзи, — отвечает Сичэнь, вкладывая всю теплоту и любовь своего сердца, всю надежду, затаённую в грудной клетке. — Ты будешь писать? — спрашивает Ванцзи. Сичэнь кивает. — Конечно. Он один раз оглядывается назад, туда, где дорога изгибается, чтобы обогнуть склон холма. У ворот всё также стоит фигура его брата в белых одеждах. Сичэнь вздыхает и затем поворачивается к Сун Ланю. — Пошли. Сун Лань улыбается и протягивает руку. И Сичэнь берёт его ладонь в свою. Они вдвоём спускаются с горы и обходят вокруг торгового городка Цайи. Сердце сельской местности Гусу — золотисто-зелёное уходящее лето. — Куда дальше? — спрашивает Сичэнь, улыбаясь. Сун Лань улыбается в ответ, приподнимая уголки губ, обнажая ямочки на щеках, уже дыша предвкушением новых дорог. «Куда бы ни пришла беда», — жестикулирует он, а затем вновь берёт Сичэня за руку.***
В раю я видел остров На нём был ты и дом у моря *5
***
КОНЕЦ