Передний край

Цепь ослабла. Огромный, безликий цеповладелец поддался никотину и нулевой температурой, поддался видению губ, которые были на грани посинения, и развернул цепь достаточно далеко, чтобы теперь, если она хорошенько разбежится, она может набрать достаточно инерции, чтобы разорвать ее. И боже, как же ей этого хотелось. Она должна была… как же она не могла? Если не сейчас, то когда? Если не здесь, то где? Но ни одного момента, по-видимому не было, — все было слишком громко и слишком много — Сергеевич говорил в уши здесь, они должны были мчаться через разминку тут, но, черт возьми, ее рука стала ослабляться, ее голос—отдаляться, как будто они всё еще стояли там, в том полу-заснеженном парке, замерзая, до той поры пока едва могли прошептать прощание, не говоря уже о правде… нет, нет, нет— И здесь было ещё больше камер, и была другая толпа, и постоянное мельтешение и мельтешение — ни мгновения в одиночестве, ни мгновения, чтобы перевести дух, но ей это так было нужно сейчас — это должно было произойти сейчас. — Мы не будем делать этот бросок, — сказала Рената Сергеевичу ровным и бодрым голосом, когда пара перед ними заканчивала программу. — Чего? Вы серьезно? — старик приложил руку ко лбу. — Что, даже— А вот и диктор, вот и их имена — время проскальзывало между пальцев не песком, а водой— — Рената! — Земфира оттащила ее за рукав как раз в тот момент, когда они должны были сойти на лед; они уже опаздывали, их прижимала толпа к перилу—ну и черт с ними. — Я не хочу, чтобы ты искала себе другого партнера. — Рената в замешательстве нахмурилась. Она не могла понять, о чем велась речь — упомянутая беседа, казалось, прорывался в ее сознание сквозь туман. — Я так боюсь, и тогда мне было так страшно, и сейчас я все еще боюсь, и, может быть, всегда буду бояться, но это не то, что я могу…ёб твою мать, ты будешь бросать меня, Литвинова! Брови Ренаты все еще были сдвинуты, возможно, в еще большем недоумении. Могло ли это быть на самом деле—даже если это казалось… Люди вокруг них поторапливали их, выводя на арену. Сергеевич выкрикнул какую-то бессмыслицу ободряющее восклицание, отчаявшийся репортер слишком далеко протянул руку и раздался глухой стук аппаратуры. Огни вокруг трибун потускнели, две женщины прижались друг к другу в исходном положение произвольной. — Я люблю тебя, — выдохнула Земфира. Щелчок прожектора наверху был сродни выстрелу. Началась музыка. Там была невидимая энергия, которая искрилась, как бесчисленные звезды Млечного Пути—это облако, эта легкая дымка—она кажется аморфной, цельной, но внутри нее так много всего. Так много этих крошечных, крошечных, таинственных вещей, этих звезд—одни светятся синим, другие желтым, одни карликовые, другие делают других карликовыми, но все они невероятно мощные, невероятно яркие. И все они удерживаются вместе в этом облаке, друг с другом — независимо от того, насколько неизмеримо далекими они кажутся при широком наблюдении… И не было ни капли нерешительности, когда Рената отбросила от себя Земфиру, смотрела не со страхом, а с благоговением и восхищением, как ее партнерша кружилась, кружилась, а потом приземлился — громко, резко, с вылетом снега, и все же, они продолжали, не сбиваясь ни на один шаг — настолько что удивились, когда музыка прекратилась, точно в ту же секунду, как и они. Огни выровнялись, они наконец почувствовали прохладу катка на своей воспламененной адреналином коже. Они были где-то в другом месте, их руки были сжаты на друг друге, они так решительно смотрели друг другу в глаза, сердце билось в их горлах, и несравненная человеческая радость была окрашена в самые яркие цвета на их лицах. — Правда? — спросила Рената, почти недоверчиво. Это казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой, но это не была неправдой — это была пошлая, чистая и практически обжигающим на ощупь реальность—но была ли она уверена, что ей не снится какой-то побочный сон, либо упав в снег, либо размышляя о чем-то слишком долго в этом пустом офисе накануне наступающего года… — Тебя, и только тебя, — энергично закивала Земфира, крепко переплетая их пальцы. — И я знаю, что не заслуживаю тебя или чего-то там такого, что… я… если ты хочешь, я никогда не вернусь сюда, или если ты хочешь, я могу кататься, пока мои ноги не отвалятся, я… все, что ты хочешь, я… — — Я просто хочу тебя.