illness of life

Тру сонные глаза, кликаю по ещё одному видео, а на подносе, рядом с кроватью, стынет недоеденная яичница с беконом. Не спал всю ночь, просматривал одно за другим ее видео. Можно сказать, прошел марафон Чон Хосока, хотя о кистозным фиброзе там так себе сказано. Пробегаю глазами сайдбаре и перехожу на следующее видео. Это прошлогоднее. Освещение слабое, практически никакое, если не считать яркого пятна камеры. Похоже на какое-то странное собрание по сбору средств, проходящее в полутемном баре. На цены болтается здоровенный баннер: СПАСИ ПЛАНЕТУ - ПОДДЕРЖИ ДЕНЬ ЗЕМЛИ. Камера нацелена на мужчину с акустической гитарой, сидящего на деревянной табуретке. Рядом девочка с каштановыми кудряшками. Он играет, она поет. Оба уже знакомы мне по предыдущим видео - отец Хосока и его сестра, Эбби. Камера переходит на Хосю - на лице широкая улыбка, зубы белые и ровные, как я и думал. Выглядит он - кто бы мог подумать - совершенно по-другому. Впрочем, дело даже не в возрасте. На видео он счастливее. Спокойнее. Не похож на того, которого я видел здесь своими глазами. И когда он вот так вот улыбается, то даже канюля в носу совсем его не портит. - Папа, Эбби! Вы всех тут затмили! Если даже мне суждено умереть и не дожив до двадцати одного года, то по крайней мере в баре я побывал. - Он поворачивается, и камера показывает женщину с такими же длинными каштановыми волосами, сидящую рядом с ним в ярко-красной кабинке. - Скажи привет, мам! Женщина мило улыбается и машет в камеру рукой.Мимо столика проходит официантка, и Чон останавливает ее: - Будьте добры, бурбон, пожалуйста. Чистый. - Нет-нет, он не будет! - слышится шокированный женский голос. Я фыркаю от смеха:- Молодец Хось, зачётная попытка. Включается яркий свет. Звучавшая на заднем плане песня кончается, и Чон бурно аплодирует, а потом направляет камеру на улыбающуюся ей со сцены сестру. - Так вот оно что, - говорит Эбби и указывает на Хосока. - Оказывается, мой брат сегодня тоже здесь. Мало того, что он борется за свою жизнь, так теперь ещё и планету спасает!Давай, Хося, покажи им! В моих динамиках слышится растерянный и смущённый голос: - Вы что, ребята, заранее это спланировали? Перед камерой ее мать. На губах улыбка. - Давай. Я сниму! «Картинка» расплывается, дрожит, и телефон переходит из рук в руки.. Он вешает на плечо свой портативный концентратор кислорода, публика приветствует его восторженными криками, а сестра Эбби помогает подняться на сцену и выйти на свет. Чон нервно поправляет канюлю и, получив от отца микрофон, поворачивается к собравшимся: - Я первый раз буду делать это на публике. Так что не смейтесь. Разумеется, все смеются, включая и Хосока. Только и смех немного напряженный. Он настороженно смотрит на сестру, и Эбби говорит что-то неразборчивое. Микрофон улавливает только «очень и ещё чуть-чуть». Что бы это могло означать? Как неудивительно, лицо Хоси разглаживается, словно по мановению волшебной палочки, нервозность улетучивается. Его отец начинает наигрывать на гитаре, я бормочу себе под нос, ещё не поняв, что именно они поют. Публика подхватывает, люди раскачиваются в такт, головы движутся влево-вправо, ноги отбивают ритм. - Я слышал тайный звуков строй... Вау, они ещё и петь умеют. Голос у него хрипловатый и мягкий, ровный, как и надо, а у его сестры - чистый и сильный. Камера приближается к Чону, черты его лица оживают в свете лампы, я кликаю по клавише «пауза». Беззаботный, улыбающийся, счастливый, он стоит на сцене рядом с отцом и сестрой. Интересно, что же так взволновало его вчера. Запустив пальцы в волосы, любуюсь ним, тенью, падающей от ключицы, улыбающимися тёплыми глазами. Адреналин румянит ей щеки. Врать не буду. Он красивый. На самом деле красивый. Отвожу взгляд и... Секундочку. Не может быть. Подсвечиваю курсором количество просмотров. - Двести тысяч? Это что, шутка? Да кто он такой, это парень? Не прошло и часа, как меня разбудили пронзительные звуки из коридора, а потом, после полудня, сорвалась вторая моя попытка уснуть - в палату вломились мама и доктор Хамид. Скучая, подавляю зевок и смотрю в окно на пустой двор. Ледяной ветер и прогноз погоды, обещающий снег, гонят прохожих с улицы под крышу. Снег. По крайней мере, что то, чего стоит ждать. Прижимаюсь лбом к прохладному - стеклу поскорее бы этот мир укрыло белым одеялом. Снег я не трогал с тех пор, как мама в первый раз отправила меня в первоклассную, самую передовую больницу, где мне предстояло стать подопытной морской свинкой и испытать на себе новейшие экспериментальное средство для для борьбы с B cepacia. Заведение находилось в Швеции, и лекарства доводили там до совершенства полдесятка лет. Судя потому, что через две недели меня отправили домой ни с чем, до совершенства им было ещё далеко. О пребывании там в памяти почти ничего не осталось. Поездки в больницы всегда ассоциируется с белым. Белые больничные простыни, белые стены, белые халаты - всё смешивается воедино. Но я помню горы снега, который шёл и шёл, пока я там находился. Такой же белого, но менее стерильного. Настоящего. Я мечтал о том, как поеду кататься на лыжах в Альпы, - и к черту эту легочную функцию. Но пока приходилось довольствоваться прикосновением к тому снегу, который лежал на крыше арендованного мамой «Мерседеса». - Юнги. - Ее строгий голос врезается в мои грезы о свежей мягкой белизне. - Ты слушаешь? Он что, издевается? Я поворачиваю голову, смотрю на неё и доктора Хамид и качаю головой, как та игрушка, хотя и в самом деле не слышал за всё время ни слова. Они обсуждают результаты моих первых, после начала пробного курса, тестов. Прошла неделя или около того, но, как обычно, ничего не изменилось. - Нужно набраться терпения, - говорит доктор Хамид. - Первая фаза клинических испытаний на людях началась всего лишь восемнадцать месяцев назад. Я смотрю на мать - она внимает доктору, энергично кивает, и ее короткие светлые волосы прыгают вверх и вниз. Интересно, за какие ниточки ей пришлось подергать и сколько денег выбросить, чтобы устроить меня сюда. - Мы наблюдаем за ним, но пациент Мин должен помочь нам. Должен свести к минимуму посторонние влияния. - Доктор смотрит на меня, и ее худощавое, тонкое лицо серьезно. - Юнги, риск перекрестной инфекции еще выше сейчас… Я не даю ей закончить: - Не кашлять на других больных. Понял. Она хмурится, и ее черные брови ползут вниз. - Держаться на удалении так, чтобы исключить возможность прикосновения. Ради их и твоей безопасности. Я поднимаю руку жестом клятвенного обещания и произношу слова, которые можно, наверное, считать девизом всех больных кистозным фиброзом: - Всегда полтора метра. Доктор Хамид кивает: - Ты понял. - У меня B cepacia так что этот разговор бессмысленен. - И в ближайшее время положение не изменится. - Ничего невозможного нет! - уверенно говорит она. И моя мама тут же подхватывает: - Я верю. И ты должен верить. Я широко улыбаюсь, показываю аж два больших пальца, а потом поворачиваю их вниз и стираю улыбку. Какая чушь. Доктор Хамид прокашливается и смотрит на мою маму: - Ладно. Я вас оставлю. - Спасибо, доктор. - Мама пожимает ей руку с таким энтузиазмом, словно только что подписала контракт со своим самым несговорчивым клиентом. Доктор Хамид улыбается мне одними губами и выходит. Мама поворачивается, впивается в меня колючим взглядом и рубящим голосом говорит: - Мне стоило огромных усилий добиться включения тебя в эту программу. Если под «усилиями» понимать выдачи чека, которого хватило бы для отправки в колледж небольшого поселка, то она действительно сильно постаралась, чтобы я смог стать живой чашкой Петри. - И чего ты хочешь? Благодарности за то, что засунула меня еще одну больницу, где я только время попусту теряю. - Я встаю и подхожу к ней ближе. - Через 2 недели мне исполнится восемнадцать. По закону - совершеннолетний. И тогда ты уже не сможешь мною командовать. Первое мгновение она теряется, но потом берет себя в руки, смотрит на меня в упор, хватает со стула у двери тренч «Прада» из последней коллекции, надевает и, оглянувшись, бросает: - Увидимся в твой день рождения. Я выглядываю в коридор, провожаю ее взглядом и вижу, как она, цокая каблуками, подходит к сестринском посту. За столом Нам перекладывает какие-то бумажки. - Ким Намджун правильно? С вашего позволения, я оставлю вам номер своего сотового. - Мама открывает сумочку, достает бумажник. - Если цевафломалин не поможет, Юн... с ним будет трудно. Не дождавшись ответа, она вынимает визитную карточку. - Он пережил так много разочарований и теперь уже не ждёт ничего хорошего. Если возникнут проблемы, позвоните мне? - Мама бросает на стойку карточку и кладет сверху сто вон, как-будто это не больница, какой-то модный ресторан, а я - столик для особого гостя. Вот так. Великолепно. Джун непонимающе смотрит на деньги, вскидывает брови и поднимает голову. - У вас такое не принято, да? Извините. Мы прошли через столько… Она умолкает под строгим взглядом Намджуна, который сметает со стойки визитку и деньги и твердо, тоном не терпящим возражений, говорит: - Не волнуйтесь. Ваш сын в хороших руках. - Он всовывает деньги маме в руку, кладет в карман визитку и, чуть повернув голову, смотрит в мою сторону. Я отступаю в палату, закрываю за собой дверь и трогаю воротник футболки. Иду к окну. Возвращаюсь и ложусь на кровать. Снова иду к окну. Стены берут меня в кольцо и начинают сдвигаться, давить. Не могу больше. Мне нужно выйти. Нужен воздух без запаха антисептика. Открываю встроенный шкаф, снимая с вешалки толстовку, надеваю и выглядываю в коридор - проверить чист ли горизонт. На сестринском посту нету Намджуна , ни мамы, но за столом говорит по телефону Джули. Дальше выход и за ним единственная в здании лестница, которая ведет на крышу. Тихонько закрываю дверь в палату, пробираюсь по коридору и, пригнувшись, пытаюсь незаметно проскользнуть мимо поста. При росте в метр восемьдесят я делаю это с изяществом слона, крадущегося с завязанными глазами. Джули поднимает голову, смотрит на меня, и я прижимаюсь спиной к стене, делая вид, что сливаюсь с ней. Не спуская с меня глаз, она отводит в сторону трубку. - И куда ты это ты направляешься? Показываю пальцами, что собираюсь прогуляться. Джули качает головой. Знает, что мои передвижения ограничены третьим этажом; на прошлой неделе я уснул возле вендерного автомата в корпусе 2, из-за чего меня объявили в общебольничный розыск. Складываю руки в умоляющем жесте и с надеждой что изливающееся в моей душе отчаяние растопит ее решимость. Поначалу ничего. Лицо каменное, взгляд неуступчивый. Потом она закатывает глаза, бросает мне маску и машет рукой - путь свободен. Слава богу. Больше всего на свете мне нужно выбраться сейчас из этого стерильного ада. Подмигиваю Джули. Вот она, по крайней мере, человек. Я выхожу из нашего кистозно-фиброзного крыла, толкаю тяжелую дверь и торопливо поднимаюсь по бетонным ступенькам, хотя легкие уже горят после первого этажа. Кашляя, цепляясь за перила, миную четвертый, потом пятый этаж и наконец на шестом останавливаюсь перед большой красной дверью со сделанной через трафарет надписью: АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД. СИГНАЛИЗАЦИЯ СРАБАТЫВАЕТ ПРИ ОТКРЫВАНИИ ДВЕРИ. Я достаю из заднего кармана бумажник, а из бумажника сложенный плотно доллар, который держу именно для таких вот ситуаций. Привстаю и подсовываю доллар под переключатель сигнализации, так что система теперь не сработает, потом приоткрываю дверь и выскальзываю на крышу. Я кладу бумажник между косяком и дверью, чтобы она не закрылась за мной. Урок, выученный на собственной шкуре. У мамы случился бы сердечный приступ, если бы она увидела, что я подпираю дверь бумажником «Луи Виттон», купленным мне несколько месяцев назад. Дурацкий, если подумать, подарок тому, кому некуда ходить, кроме больничного кафетерия. По крайней мере в качестве подпорки сгодился. Я встаю, делаю глубокий вдох и тут же кашляю от обжегшего легкие холодного зимнего воздуха. И все равно, как же хорошо под открытым небом. Не то что в западне, за унылыми стенами. Я потягиваюсь, смотрю на бледно-серое небо. Обещанные ветром снежинки, медленно кружась, падают на волосы и щеки. Подхожу к краю крыши, сажусь на ледяной камень и свешиваю ноги. Выдыхаю. Чувство такое, словно это первый выдох с тех пор, как я попал сюда две недели назад. Сверху всё выглядит чудесно. В какую бы больницу меня не заносило, я всегда и везде ищу возможность выбраться на крышу. В Бразилии мне довелось увидеть парады: танцующие внизу люди напоминали вырвавшихся на свободу пестрых, разноцветных муравьев. Я видел спящую Францию, сияющую вдалеке Эйфелеву башню, окна, гаснущие в квартирах на третьем этаже, лениво восходящую луну. Я видел пляжи в Калифорнии, бескрайний океан и людей, плещущихся в сказочно прекрасных волнах с первым утренним светом. Все такое разное. Каждое место уникально. Одинаковы только больницы, из которых я вижу этот мир. Этот город живет не гуляньем, но тихим, домашним уютом. Наверное, я должен был бы чувствовать себя комфортнее, но выходит наоборот. Может быть потом, что впервые за восемь месяцев до дома можно доехать на машине. Дом. Там Стелла и Джейсон. Там, сопя и пыхтя, мои одноклассники ползут к экзаменам, к тем университетам «Лиги плюща», которые выбрали для них родители. Там моя спальня, моя долбаная жизнь, пустая и не обжитая. Я вижу фары машин, проносящихся по дороге рядом с больницей, мигающие в далеке праздничные огоньки, смеющихся детей на льду замерзшего пруда по соседству с небольшим парком. Во всем этом есть какая-то простота. Некая свобода, отказывающиеся зудом в кончиках пальцев. Помню как мы с Джейсоном катались на замерзшем пруду, через улицу от его дома, как холод пробирал до костей. Мы играли там часами, соревновались, кто проедет дальше, не упав, кидались друг в друга снежками, делали снежных ангелов. Ни минуты на скуку, и так до тех пор, пока не появлялась мама и не затаскивала меня домой. В больничном дворе мелькает свет. Я смотрю вниз и в палате на третьем этаже вижу девушку с наушниками за ноутбуком. Вглядываясь в экран, она что-то печатает. Минутку.Я присматриваюсь. Хосок. Холодный ветер треплет волосы, и я, не сводя с него глаз, натягиваю капюшон. Чем он так занят в субботний вечер? На тех видео Хося совсем другой. Что изменилось? Неужели дело в этом? В больнице? Таблетки, процедуры, белые стены... они давят на тебя и душат медленно, день за днем. Я встаю, балансируя на краю крыши, и смотрю вниз, на двор, лежащий семью этажами ниже, на мгновение представляя невесомость, абсолютное забвение падения. Вижу, как Чон поднимает голову, смотрит в окно, и наши взгляды встречаются в тот самый миг, когда порыв ветра вышибает из меня дух. Пытаюсь вдохнуть, на мои дермовые легкие втягивают лишь кровь и кислорода. Воздух застревает в горле, и меня сотрясает приступ кашля. Грудная клетка вопит от боли, кашель выбивает из легких остатки воздуха, глаза начинают слезиться. Справиться с кашлем в конце концов удается, но... Голова идет кругом, в глазах темнеет. Меня шатает. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на красной двери аварийного выхода, на крыше, хоть на чём-нибудь. Смотрю на руки, приказываю тьме рассеяться и понимаю, что пропасть за краем крыши всё ещё рядом, что до нее лишь дюйм.